Эмиль Габорио
Дело вдовы Леруж
– Господин следователь прав, – поддержал комиссар.
– Верно, – согласился Жевроль. – Да и матросы наверняка сходили на берег и заглядывали в трактир. А этот патрон Жерве, как он выглядел?
– Как все здешние речники, сударь.
Мальчик собрался уходить, но следователь остановил его.
– Прежде чем уйти, мой мальчик, скажи: говорил ты кому-нибудь об этой встрече?
– В воскресенье, вернувшись из церкви, я все рассказал матери, сударь, и даже отдал ей десять су.
– А ты ничего от нас не скрыл? – продолжал следователь. – Утаивать истину от правосудия – тяжкий проступок. Оно все равно до всего дознается, и должен тебя предупредить, что для лгунов существуют страшные наказания.
Юный свидетель покраснел как помидор и опустил глаза.
– Вот видишь, ты от нас что-то скрыл. Разве ты не знаешь, что полиции известно все?
– Простите, сударь, – воскликнул мальчик, заливаясь слезами, – простите, не наказывайте меня, я никогда больше не буду!
– Говори же, в чем ты нас обманул?
– Сударь, этот человек дал мне не десять, а двадцать су. Десять я отдал матери, а десять оставил себе, чтобы купить шарики.
– Мой юный друг, – успокоил его следователь, – на этот раз я прощаю тебя. Но пусть это послужит тебе уроком на всю жизнь. Ступай и запомни: скрывать правду бесполезно, она всегда выйдет наружу.
II
Последние показания, добытые следователем, давали хоть какую-то надежду. Ведь и ночник во мраке сияет, словно маяк.
– Господин следователь, я хотел бы сходить в Буживаль, если вы не возражаете, – сообщил Жевроль.
– Вероятно, вам лучше немного подождать, – ответил г-н Дабюрон. – Этого человека видели в воскресенье утром. Давайте узнаем, как вела себя в тот день вдова Леруж.
Позвали трех соседок. Они в один голос заявили, что все воскресенье она провела в постели. Когда одна из соседок осведомилась у вдовы, что с ней произошло, та ответила: «Ах, этой ночью случилось нечто ужасное». Тогда этим словам никто не придал значения.
– Человек с серьгами становится для нас все важнее, – сказал следователь, когда женщины ушли. – Его необходимо найти. Это относится к вам, господин Жевроль.
– Не пройдет и недели, как я его отыщу, – ответил начальник полиции. – Сам обшарю все суда на Сене – от истока до устья. Хозяина зовут Жерве – хоть какие-то сведения в управлении судоходства я о нем добуду.
Речь его была прервана появлением запыхавшегося Лекока.
– А вот и папаша Табаре, – объявил он. – Я встретил его, когда он выходил из дома. Что за человек! Даже не захотел дождаться поезда. Уж не знаю, сколько он дал кучеру, но мы домчались сюда за четверть часа. Быстрее, чем на поезде!
Вслед за Лекоком на пороге появился некто, чья внешность, надо признать, никоим образом не отвечала представлению о человеке, которого полиция почтила разрешением работать на нее.
Было ему лет шестьдесят, и возраст, похоже, давал уже о себе знать. Невысокий, сухопарый и сутуловатый, он опирался на трость с резным набалдашником слоновой кости.
С его круглого лица не сходило выражение тревожного изумления; двое комиков из Пале-Рояля сколотили бы себе состояние на таких физиономиях, как у него. Маленький подбородок вошедшего был тщательно выбрит, пухлые губы свидетельствовали о простодушии, а неприятно вздернутый нос напоминал раструб инструмента, изобретенного г-ном Саксом [1]. Крохотные тускло-серые глазки с покрасневшими веками не выражали решительно ничего, однако раздражали невероятной подвижностью. Редкие прямые волосы не закрывали больших оттопыренных ушей и ниспадали челкой на покатый, точно у борзой, лоб.
Одет он был добротно и опрятно: ослепительной белизны белье, на руках шелковые перчатки, на ногах гамаши. Длинная, чрезвычайно массивная золотая цепь редкой безвкусности трижды обвивалась вокруг его воротничка и скрывалась в жилетном кармане.
Папаша Табаре по прозвищу Загоню-в-угол поклонился прямо в дверях, согнув дугой свой старый позвоночник, и смиренно спросил:
– Благоволили послать за мной, господин судебный следователь?
– Да, – ответил г-н Дабюрон и подумал: «Может, он человек и способный, но по виду этого не скажешь».
– Я всецело в распоряжении правосудия, – продолжал г-н Табаре.
– Надеюсь, – сказал следователь, – вы окажетесь удачливее нас и найдете какую-либо улику, которая поможет напасть на след убийцы. Сейчас мы вам все объясним.
– Мне известно вполне достаточно, – прервал его папаша Табаре. – Лекок по дороге рассказал, что тут произошло. Я знаю столько, сколько мне нужно.
– И все-таки… – недовольно произнес комиссар.
– Положитесь на меня, господин следователь. Приступая к делу, я предпочитаю не знать подробностей и больше доверяться собственным впечатлениям. Когда тебе известно чужое мнение, волей-неволей поддаешься ему и… Впрочем, я начну расследование вместе с Лекоком.
Глазки у папаши Табаре разгорелись и сверкали, словно карбункулы. Лицо светилось от внутреннего ликования; казалось, оно лучится каждой морщинкой. Он выпрямился и стремительно ринулся во вторую комнату.
Пробыв там около получаса, он также бегом вылетел обратно. Потом снова скрылся в ней, выскочил еще раз и почти сразу же куда-то убежал. Следователь не преминул заметить про себя, что старик беспокоен и резв, словно гончая, идущая по следу. Его вздернутый нос вздрагивал, словно пытаясь уловить еле слышный запах убийцы. Носясь туда и сюда, папаша Табаре беспрерывно жестикулировал и говорил сам с собой: то отчитывал и бранил себя, то подбадривал, то издавал торжествующие возгласы. Лекоку он не давал ни секунды покоя и все время что-то просил у него: сперва бумагу и карандаш, потом лопату, а то вдруг потребовал немедленно добыть гипс, воду и бутылку масла.
Приблизительно через час следователь, уже начинавший проявлять признаки нетерпения, осведомился о своем добровольном помощнике.
– Трудится, – ответил бригадир. – Лежит на животе в грязи и размешивает в тарелке гипс. Говорит, что почти закончил и скоро придет.
И верно, почти тут же папаша Табаре вернулся – радостный, торжествующий, помолодевший лет на двадцать. За ним вошел Лекок, с большою осторожностью неся вместительную корзину.
– Все совершенно ясно, – заявил старичок следователю. – Теперь загнать его в угол проще простого. Лекок, дитя мое, поставь корзину на стол.
В комнату вошел Жевроль и тоже с весьма удовлетворенным видом.
– Я напал на след человека с серьгами, – сообщил он. – Судно шло вниз по реке. У меня есть точные приметы хозяина судна Жерве.
– Слушаю вас, господин Табаре, – произнес следователь.
Тот выложил на стол содержимое корзины: большой ком жирной глины, несколько больших листов бумаги и несколько еще не засохших комков гипса. Стоя перед столом, он представлял собою фигуру почти гротескную и сильно напоминал тех господ, которые выманивают на ярмарках у зрителей деньги, показывая фокусы. Одежда папаши Табаре сильно пострадала: он был весь в грязи.
– Я начинаю, – произнес он наконец с притворной скромностью. – Убийство, которым мы занимаемся, не имело своей целью ограбление.
– Напротив! – пробормотал Жевроль.
– Я докажу это с полной очевидностью, – продолжал папаша Табаре. – Я также выскажу свои скромные соображения о причине убийства, но это позже. Итак, убийца прибыл сюда до половины десятого, то есть перед дождем. Я, как и господин Жевроль, грязных следов не нашел, однако под столом, куда преступник ставил ноги, обнаружил немножко пыли. Стало быть, время мы установили. Вдова Леруж не ждала посетителя. Когда он постучал, она уже начала раздеваться и как раз заводила часы с кукушкой.
– Вот так подробности! – воскликнул комиссар.
– Установить их нетрудно, – охотно пояснил полицейский. – Осмотрите часы над секретером. Завода у них хватает часов на четырнадцать-пятнадцать, не больше – я в этом убедился. Значит, вдова скорее всего заводила их вечером перед сном. Как же могло случиться, что они остановились на пяти часах? Вдова их трогала. Когда к ней постучались, она начала подтягивать гирю. В подтверждение моей догадки мне хотелось бы обратить ваше внимание на стул, стоящий под часами: на его обивке ясно виден отпечаток ноги. Теперь взгляните на одежду жертвы: лиф ее платья расстегнут. Торопясь открыть, она не стала его застегивать, а просто набросила на плечи старый платок.
– Черт побери! – воскликнул явно заинтригованный бригадир.
– Вдова знала пришедшего, – продолжал старик. – Об этом свидетельствует поспешность, с какой она ему открыла, и все прочее подтверждает наше предположение. Итак, убийцу сразу же впустили. Человек этот еще молод, роста немного выше среднего, изящно одетый. В тот вечер на нем был цилиндр, в руках зонтик; он курил гаванские сигары, причем с мундштуком…
– Ну извините! – воскликнул Жевроль. – Это уже слишком!
– Возможно, и слишком, – отвечал папаша Табаре, – но тем не менее правда. Если вы не отличаетесь тщательностью, ничем не могу помочь, но я-то человек добросовестный. Я ищу и нахожу. Вы говорите: «Это слишком»? Отлично! Благоволите бросить взгляд на эти влажные куски гипса. Это слепки с каблуков убийцы; их отпечатки, очень четкие, я обнаружил у канавы, где был найден ключ. Видите эти листы бумаги? На них перерисованный мною след целиком. Снять с него слепок я не смог: он был на песке. Взгляните: высокий каблук, крутой подъем, маленькая узкая подошва – одним словом, элегантная обувь для ухоженных ног. Поискав, вы встретите на дороге такой отпечаток дважды. Кроме того, он пять раз повторяется в саду, куда никто не заходил. Это, между прочим, доказывает и то, что убийца постучал не в дверь, а в ставень, через который пробивался свет. Входя в сад, человек перепрыгнул через грядку – на это указывает более глубокий отпечаток носка. Убийца легко преодолел почти двухметровое расстояние, значит, он ловок и, следовательно, молод.
Папаша Табаре говорил негромко, но четко и решительно; взгляд его перебегал с лица на лицо, как бы следя за отражавшимся на них впечатлением.
– Вас удивила шляпа, господин Жевроль? – продолжал он. – Обратите внимание на правильный круглый след на мраморной доске секретера, которая была покрыта тонким слоем пыли. Вас поразило, что я определил рост этого человека? Потрудитесь посмотреть на верх шкафа, и вы увидите, что убийца шарил там рукой. Следовательно, он гораздо выше меня. И не говорите, что он вставал на стул: в этом случае ему было бы все видно и не пришлось бы шарить по шкафу. Вас привел в изумление зонт? Этот ком глины сохранил прекрасный отпечаток не только его острия, но и деревянного кольца, которым закреплена ткань. Может, вас озадачивает сигара? Вот окурок, подобранный мною в золе. Конец его изжеван, сохранил следы слюны? Нет. Следовательно, куривший пользовался мундштуком.
Лекок беззвучно аплодировал, даже не пытаясь скрыть восхищения. Комиссар тоже, казалось, был восхищен, лицо следователя выражало восторг. Физиономия Жевроля заметно вытянулась. Что же до бригадира, тот просто окаменел.
– А теперь, – снова заговорил папаша Табаре, – слушайте внимательно. Молодой человек вошел. Как он объяснил свой приход в такой час, я не знаю. Ясно одно: он сказал вдове Леруж, что еще не ужинал. Славная женщина обрадовалась и тут же принялась за стряпню. То, что мы видели, она стряпала не для себя. В шкафу я нашел остатки ее ужина – она ела рыбу, и вскрытие это подтвердит. К тому же вы видите, что на столе только один бокал и один нож. Но что это за молодой человек? Вдова, очевидно, относилась к нему с почтением. В стенном шкафу есть еще чистая скатерть. Но постелила ли она ее? Нет. Для гостя она достала самое лучшее, белоснежное столовое белье. Ему она подала этот чудесный бокал, несомненно, кем-то подаренный. И наконец, совершенно очевидно, что сама она обычно не пользовалась этим ножом с ручкой из слоновой кости.
– Все верно, – пробормотал следователь, – совершенно верно.
– Вот молодой человек уселся. Пока вдова ставила сковороду на огонь, он для начала выпил бокал вина. Затем, чтобы собраться с духом, попросил водки и выпил несколько рюмок. Минут десять молодой человек боролся с собой – столько времени нужно, чтобы поджарить ветчину и яйца; как мы видим, они успели поджариться; потом встал и подошел к вдове, которая, наклонясь вперед, сидела на корточках, и нанес ей два удара в спину. Умерла она не сразу. Она привстала и схватила убийцу за руки. А он, рванувшись, резко приподнял ее и оттолкнул туда, где она сейчас и лежит.
Положение трупа свидетельствует, что имела место короткая борьба. Иначе, получив удар в спину, сидевшая на корточках женщина упала бы навзничь. Убийца воспользовался острым и тонким предметом, это был, если не ошибаюсь, кусок клинка рапиры, с которого сняли наконечник и заточили. Вытерев оружие о юбку убитой, преступник оставил нам его отпечаток. На самом же убийце следов борьбы не осталось. Жертва вцепилась ему в руки, но так как своих серых перчаток он не снимал…
– Роман, да и только! – воскликнул Жевроль.
– Вы осмотрели ногти вдовы Леруж, господин начальник полиции? Нет. Так вот, осмотрите, а потом скажите, ошибаюсь ли я. Итак, женщина мертва. Что нужно убийце? Деньги, ценности? Нет, нет и еще раз нет! Он хочет найти и забрать бумаги, которые, насколько ему известно, хранятся у жертвы. Чтобы разыскать их, он переворачивает все вверх дном, обшаривает шкафы, вышвыривает белье, взламывает секретер, поскольку ключа у него нет, и даже вытряхивает матрас.
В конце концов он их находит. И знаете, что он делает с этими бумагами? Сжигает, но не в камине, а в маленькой печурке в первой комнате. Цель достигнута. Что же дальше? Он убегает, захватив с собою все ценное, что смог найти, чтобы, инсценировав ограбление, направить расследование по ложному пути. Завернув добычу в салфетку, которой он пользовался за обедом, и, задув свечу, убийца уходит, запирает дверь и выбрасывает ключ в канаву. Вот и все.
– Господин Табаре, – отозвался следователь, – расследование вы провели превосходно, и я уверен, что вы полностью правы.
– Ну, что я говорил! – вскричал Лекок. – Папаша Загоню-в-угол просто великолепен!
– И неподражаем! – иронически заметил Жевроль. – Только я думаю, что этот молодой человек чувствовал себя не очень-то ловко с узелком из белой салфетки – ее ведь видно издалека.
– Ну, узелок он далеко не унес, – ответил папаша Табаре. – Поймите, он не дурак, чтобы ехать до железнодорожной станции омнибусом. Он пошел туда пешком и короткой дорогой – по берегу. А дойдя до Сены, первым делом незаметно выбросил свою ношу – если только он не хитрее, чем я предполагаю.
– Вы уверены, папаша Загоню-в-угол? – спросил Жевроль.
– Могу держать пари. Я даже послал троих людей, чтобы они под наблюдением жандарма обшарили поблизости дно Сены. Если они найдут узелок, то получат вознаграждение.
– Из вашего кармана, неугомонный старик?
– Да, господин Жевроль, из моего.
– Да только найдут ли? – пробормотал следователь.
В этот миг вошел жандарм.
– Вот, – сказал он, протягивая мокрую салфетку, в которую были завернуты столовое серебро, деньги и золотые украшения. – Это люди нашли в Сене. Они просят обещанные сто франков.
Папаша Табаре достал из бумажника банкноту и отдал жандарму.
– Что вы теперь думаете, господин следователь? – спросил он, снисходительно и гордо взглянув на Жевроля.
– Думаю, что благодаря вашей необычайной проницательности мы близки к тому…
Закончить ему помешали: явился врач, приглашенный для вскрытия.
Покончив со своими неприятными обязанностями, он смог лишь подтвердить предположения и догадки папаши Табаре. Положение трупа врач объяснил точно так же и так же полагал, что убийству предшествовала борьба. Более того, он обнаружил на шее жертвы чуть посиневшую странгуляционную полосу – по всей вероятности, убийца схватил вдову за горло. И наконец, врач сообщил, что ела вдова Леруж примерно за три часа до смерти.
Теперь оставалось лишь собрать кое-какие вещественные доказательства, чтобы впоследствии предъявить их обвиняемому.
Папаша Табаре с необычайной тщательностью осмотрел ногти убитой и с величайшими предосторожностями извлек из-под них несколько крошечных лоскутков перчаточной кожи. Самый большой не достигал в длину и двух миллиметров, однако цвет его был хорошо различим. Сыщик отложил в сторону и лоскут юбки, о который убийца вытер оружие. Это, а также найденный в Сене сверток и обнаруженные г-ном Табаре отпечатки было все, что оставил после себя преступник.
Этого было мало, но и такая малость в глазах г-на Дабюрона приобретала величайшую ценность: она давала надежду на успех. Камень преткновения при расследовании таинственных преступлений – ошибка в установлении мотива. Если поиски принимают неверное направление, то следствие все больше и больше отдаляется от истины. Следователь был почти убежден, что теперь – благодаря папаше Табаре – уже не собьется с пути. Настал вечер, в Ла-Жоншер следователю больше делать было нечего. Жевроль, испытывавший неукротимое желание изловить человека с серьгами, объявил, что остается в Буживале. Он пообещал обойти до ночи все кабачки и постараться откопать новых свидетелей.
После того как комиссар и прочие откланялись, г-н Дабюрон предложил папаше Табаре ехать вместе.
– Я собирался сам просить вас оказать мне эту честь, – ответил старик.
Они вышли вместе и, естественно, заговорили о занимавшем обоих преступлении.
– Узнаем мы или нет о прежней жизни этой женщины? – произнес папаша Табаре. – Это очень важно.
– Узнаем, если бакалейщица говорила правду, – отвечал следователь. – Если муж убитой плавал, а сын тоже моряк, морское министерство быстро сообщит нам недостающие сведения. Сегодня же вечером я туда напишу.
Они добрались до станции Рюэйль и сели в поезд. Им посчастливилось: в их распоряжении оказалось целое купе первого класса.
Однако папаша Табаре приумолк. Он думал, строил догадки, сопоставлял; по его лицу можно было прочитать все движения мысли. Следователь с любопытством наблюдал за ним: его занимал характер этого необыкновенного человека, которого привела на службу на Иерусалимскую улицу такая, прямо скажем, своеобразная страсть.
– Господин Табаре, – внезапно спросил он, – скажите, вы давно служите в полиции?
– Девять лет, уже девять лет, господин следователь. Я, признаюсь, несколько удивлен, что вы до сих пор ничего обо мне не слышали.
– Нет, я, конечно, знал о вас понаслышке, но не больше, – отвечал г-н Дабюрон. – Мне хотелось дать вам возможность проявить ваши способности, потому-то и пришла в голову столь удачная мысль привлечь вас к этому делу. И все же хочется знать, что толкнуло вас на этот путь.
– Тоска, господин следователь, одиночество, скука. Я, знаете ли, далеко не всегда был счастлив.
– Мне сказали, вы богаты.
Ответом был тяжкий вздох, свидетельствовавший о скрытых от всего мира жестоких разочарованиях.
– Да, живу я в достатке, но так было не всегда, – отвечал он. – До сорока пяти лет жизнь моя была сплошное самоотречение, я терпел нелепые и бессмысленные лишения. Мой отец загубил мою молодость, испортил мне жизнь и сделал из меня жалкого неудачника.
Есть профессии, отрешиться от которых до конца невозможно. Вот и г-н Дабюрон всегда и во всем оставался немножко следователем.
– Как, господин Табаре! Виновник всех ваших несчастий – отец? – удивился он.
– Увы, это так. В конце концов я его простил, но в свое время проклинал. Да, некогда, вспоминая отца, я осыпал его всеми проклятиями, какие только может внушить самая жестокая ненависть. Это было, когда я узнал… Вам я могу довериться. Мне было двадцать пять, я зарабатывал в ссудной кассе две тысячи франков в год, и вдруг как-то утром ко мне явился отец и поведал, что он разорен и остался без средств. Он был в отчаянии, говорил о самоубийстве. Я любил отца. Разумеется, я стал его утешать и, несколько приукрасив свое положение, постарался убедить его, будто зарабатываю недурно и он не будет ни в чем нуждаться, а для начала объявил, что мы будем жить вместе. Сказано – сделано, и на двадцать лет я взвалил на себя обузу, этого старого скрягу…
– Неужели вы раскаиваетесь в своем благородном поступке, господин Табаре?
– Еще бы мне не раскаиваться! Да как только у него мой хлеб в глотке не застрял!
Г-н Дабюрон не сумел скрыть удивления, и это не ускользнуло от внимания папаши Табаре.
– Погодите меня осуждать, – продолжал он. – Представьте себе: с двадцати пяти лет мне пришлось терпеть по милости родного отца невероятные лишения. У меня не было ни друзей, ни любовных приключений, одним словом, ничего. По вечерам для приработка я переписывал бумаги у нотариуса. Отказывал себе даже в табаке. Делал все, что мог, но старик без конца ныл, оплакивал былой достаток, требовал денег на то на се. Я лез из кожи вон, а он все равно был недоволен. Одному Богу известно, как я мучился! Не затем же я родился, чтобы жить и состариться в одиночестве, словно пес. Я создан для семейных радостей. Я мечтал жениться, любить свою милую жену, стать отцом и радоваться, глядя на резвящихся вокруг меня славных ребятишек. Ну да полно… Когда от таких мыслей у меня сжималось сердце и на глазах выступали слезы, я брал себя в руки. Я говорил себе: «Дружище, раз ты зарабатываешь всего три тысячи франков в год и у тебя на руках любимый старик отец, придется тебе задушить все чувства и остаться холостяком». И тут я повстречал девушку! Это случилось тридцать лет назад. Видите, я и сейчас не могу спокойно вспоминать! Она была хороша собой и бедна… Но увы, я уже был старик, когда умер мой отец, этот изверг, этот…
– Господин Табаре! – укоризненно остановил его следователь.
– Уверяю вас, господин следователь, я простил его. Однако вы должны понять мой гнев. В день его смерти я нашел у него в столе бумаги на ренту в двадцать тысяч франков!
– Так он был богат?
– Да, очень богат, но и это еще не все. Неподалеку от Орлеана у него было поместье, приносившее шесть тысяч франков годового дохода. Кроме того, ему принадлежал дом – тот, в котором я живу. Мы жили в нем вместе, и я – глупец, дурень, олух царя небесного – каждые три месяца вручал привратнику квартирную плату.
– Невероятно! – вырвалось у г-на Дабюрона.
– Не правда ли? Он попросту воровал деньги у меня из кармана. Верхом насмешки было его завещание: в нем он клялся Богом, что поступил так ради моего же блага. Он написал, что хотел приучить меня к порядку и бережливости, удержать от безрассудных поступков. А мне было уже сорок пять, в течение двадцати лет я ругал себя за каждый бесцельно потраченный грош. Он просто воспользовался моим добросердечием, просто… Клянусь вам, это убило во мне всякие сыновние чувства.
Вполне оправданный гнев папаши Табаре был столь комичен, что следователь с огромным трудом удерживался от смеха, несмотря на всю горестную суть услышанного.
– Но хоть наследство-то принесло вам радость? – поинтересовался он.
– Да нет, господин следователь. Я получил его слишком поздно. Что за радость иметь вдоволь хлеба, когда не осталось зубов? Время жениться уже прошло. Я подал в отставку, чтобы уступить место тому, кто беднее меня. Через месяц я уже умирал от скуки, а поскольку никаких привязанностей у меня не было, я решил предаться какому-нибудь пороку, какой-нибудь страсти, увлечению. Я принялся собирать книги. Вы, должно быть, полагаете, что для этого необходимы определенные познания?
– Думаю, господин Табаре, что для этого нужны прежде всего деньги. Я знавал одного знаменитого библиофила, который, похоже, умел с грехом пополам читать, но уже написать собственное имя был не в состоянии.
– Это вполне возможно. Но я умею читать и прочитывал все книги, которые приобретал. Признаюсь, собирал я только то, что имеет какое-либо отношение к полиции, – мемуары, сообщения, памфлеты, трактаты, всякие рассказы, романы – и все буквально проглатывал. Понемногу я стал чувствовать, что меня притягивает та таинственная сила, которая из недр Иерусалимской улицы наблюдает и оберегает общество, проникает повсюду, приоткрывает самые плотные завесы, изучает подоплеку всевозможных заговоров, угадывает то, что желают скрыть, знает подлинную цену человеку, цену совести и копит в своих зеленых папках самые страшные и постыдные тайны.
Читая мемуары знаменитых сыщиков, захватывающие, как самые занимательные сказки, я восхищался этими людьми, наделенными острым чутьем; людьми тонкими, как шелк, упругими, как сталь, прозорливыми и коварными, всегда готовыми изобрести какой-нибудь неожиданный трюк; они преследуют преступника именем закона, пробираясь сквозь его хитросплетения, подобно индейцам Купера, идущим по следу врага в дебрях американских лесов. Мне захотелось стать винтиком этой великолепной машины, сделаться ангелом-хранителем, который помогает посрамлению злодейства и торжеству добродетели. Я попробовал и, кажется, не ошибся в выборе профессии.
– И она вам нравится?
– Я обязан ей, господин следователь, самыми радостными минутами. Сменив охоту за книгами на преследование себе подобных, я распростился со скукой. Ах, как это прекрасно! Я лишь пожимаю плечами, когда вижу, как какой-нибудь простофиля платит двадцать пять франков за право подстрелить зайца. Разве это добыча? Вот охота на человека – другое дело! Тут нужно проявить все свои способности, и это не бесславная победа. Какова дичь, таков и охотник: оба умны, сильны и хитры, оружие у них почти равное. Ох, если бы люди знали, как волнует эта игра в прятки, в которую играют преступник и полицейский, то все бы ринулись наниматься на Иерусалимскую улицу. Жаль одного: это искусство мельчает и исчезает. Настоящие преступления стали редки. Могучая порода дерзких злодеев уступила место заурядным жалким мошенникам. Несколько жуликов, которые время от времени заставляют говорить о себе, столь же глупы, сколь и трусливы. Они подписываются под совершенным преступлением и только что не оставляют свою визитную карточку. В том, чтобы их поймать, никакой заслуги нет. Убедись в самом факте преступления, а потом иди и арестовывай кого следует.
– Мне кажется, однако, – прервал, улыбнувшись, г-н Дабюрон, – что наш убийца не так уж неловок.
– Он – исключение, господин следователь, и тем приятнее мне будет его разоблачить. Я приложу к этому все усилия, а если придется, рискну и своим добрым именем. Должен признаться, – прибавил старик с некоторым смущением, – что перед друзьями я не хвалюсь своими подвигами. Напротив, я их старательнейшим образом скрываю. Узнай мои знакомые, что Загоню-в-угол и Табаре одно и то же лицо, может случиться, что их рукопожатия станут не такими дружелюбными.
Незаметно разговор вернулся к преступлению. Собеседники условились, что назавтра папаша Табаре обоснуется в Буживале. Он взялся в течение недели опросить всех местных жителей.
Следователь со своей стороны обещал сообщать ему все, что узнает нового. И как только добьется, чтобы дело вдовы Леруж было передано ему, призовет его под свое начало.
– Для вас, господин Табаре, – сказал он напоследок, – доступ ко мне всегда открыт. Когда у вас появится нужда поговорить со мной, приходите без стеснения хоть днем, хоть ночью. Я почти нигде не бываю. Вы непременно найдете меня или дома, на улице Жакоб, или в кабинете во Дворце правосудия. Я распоряжусь, чтобы вас пропускали ко мне беспрепятственно.
Поезд подъехал к перрону. Г-н Дабюрон нанял фиакр и предложил в нем место папаше Табаре, но тот отказался.
– Не стоит, – ответил он. – Как я уже имел удовольствие сообщить, я живу неподалеку отсюда, на улице Сен-Лазар.
– В таком случае до завтра! – попрощался г-н Дабюрон.
– До завтра! – ответил папаша Табаре и добавил: – Мы его отыщем.
III
Дом папаши Табаре и в самом деле располагается не далее чем в четырех минутах ходьбы от вокзала Сен-Лазар. Это красивое здание содержится в превосходном порядке и приносит, по-видимому, недурной доход, хотя плату с жильцов берут вполне умеренную.
Сам папаша Табаре живет в свое удовольствие. Он занимает большую квартиру во втором этаже с окнами на улицу; расположение комнат прекрасное, они хорошо обставлены, а главное их украшение – собрание книг. Хозяйство в доме ведет старая служанка, которой, когда в том есть нужда, помогает привратник.
О причастности хозяина к полиции никто в доме и понятия не имеет, тем паче что, судя по внешности, он начисто лишен той пусть небольшой доли сметливости, какой должен обладать любой, даже самый последний полицейский. Папаша Табаре настолько рассеян, что все принимают это за первые признаки старческого слабоумия.
Однако странности его поведения не остались незамеченными. Вечные отлучки из дому окружили его ореолом таинственности и эксцентричности. Никакой молодой гуляка не вел столь безалаберную и беспорядочную жизнь. Папаша Табаре часто не возвращался домой к обеду или ужину, ел когда попало и что попало. Он уходил из дому в любое время дня и ночи, часто ночевал неизвестно где, а то и пропадал по целым неделям. Вдобавок к нему приходили странные личности: в его дверь звонили то какой-то шут гороховый с манерами, не внушающими доверия, то сущий разбойник.
Столь сомнительный образ жизни до некоторой степени поколебал уважение к папаше Табаре. В нем подозревали ужасного распутника, который проматывает состояние, таскаясь по непотребным местам. «Для человека его возраста это просто срам», – говорили о нем. Он знал о сплетнях, но только посмеивался. Правда, все это не мешало многим жильцам искать общества и расположения папаши Табаре. Его приглашали отобедать, однако он почти всегда отказывался.
Он навещал в доме лишь одну особу, и с нею его связывала такая тесная дружба, что он чаще бывал у нее, чем у себя. То была вдова г-жа Жерди, уже более пятнадцати лет занимавшая квартиру на пятом этаже. Жила она вместе с сыном по имени Ноэль, в котором души не чаяла.
Ноэлю было тридцать три года, но выглядел он старше своих лет. Он был высок и хорошо сложен, черноглаз, с черными кудрявыми волосами; черты его лица были проникнуты умом и благородством. Он слыл одаренным адвокатом и уже приобрел некоторую известность. Работал он упорно, хладнокровно, вдумчиво и, будучи страстно предан своей профессии, придерживался, быть может, несколько нарочито, весьма строгих правил.
У г-жи Жерди папаша Табаре чувствовал себя как дома. К ней он относился как к родственнице, а к Ноэлю – как к сыну. Не раз у него возникала мысль попросить руки очаровательной вдовы, невзирая на то что ей уже стукнуло пятьдесят; удерживал его не столько вполне возможный отказ, сколько страх перед последствиями. Сделав предложение и получив отказ, он испортил бы добрые отношения, которыми так дорожил. Между тем в завещании, составленном по всем правилам и хранившемся у нотариуса, он объявил молодого адвоката единственным своим наследником с одною лишь оговоркой: ежегодно выдавать премию в две тысячи франков тому полицейскому, который сумеет «загнать в угол» самого хитроумного преступника.
