Эми Майерсон
Книжный магазинчик прошлого
«Было бы странно, если бы у меня валялось двести пар обуви», – наконец, ответил он.
Мама захихикала и убежала паковать вещи вместе с группой.
Стоило папе рассмешить ее, и она тоже поняла, что влюбилась.
* * *
Когда я вернулась домой, папа сидел за обеденным столом и пытался сложить льняные салфетки в оригами по маминому идеальному образцу.
– Смотри, – сказала я, забирая у него салфетки. Я показала ему, как сложить их в три длинные полосы, затем подогнуть сначала одну сторону, а потом – другую, чтобы получился ровный конвертик.
– А у тебя так хорошо получается, – усмехнулся папа и ушел на кухню.
Папа копошился в ящиках, роняя и убирая сковородки, а я вытащила телефон и напечатала: «Эвелин Вестон», не зная, что еще можно дописать к этому имени в поисковик. Несколько Эвелин Вестон нашлось на «Линкедине», в «Твиттере» и IMBD. Но нужная мне Эвелин Вестон умерла много лет назад, когда еще не существовало социальных сетей и новостной ленты, так что, по всей видимости, мне предстояло разузнать о ней информацию старым способом: через общение с людьми, а не с гаджетами.
Папа вернулся с двумя деревянными подсвечниками, в которых стояли две чуть изогнутые свечки.
– Оказывается, резьба по дереву – не мое.
С тех пор как папа вышел на пенсию, он пытался найти какое-нибудь хобби, но работать руками у него не особо получалось. Его максимум – поменять лампочку, а все, что сложнее, выполняли специалисты. И вдруг внезапно, в свои шестьдесят с лишним лет, он решил стать ремесленником. Мама предложила записаться на занятия, но папа считал, что ремесленнику суждено быть самоучкой. Поэтому он покупал книги и журналы и смотрел видео на Ютубе. Начал он с кресла-качалки, но затем быстро снизил свои амбиции до деревянного ящика.
– Я показывал книжную полку, которую недавно сделал? Сейчас я ее окрашиваю. Если б не знала, что это я, подумала бы, что мы ее купили.
– Ты слышал про Эвелин, жену Билли?
Не ожидала, что мой вопрос прозвучит так резко.
– Мама рассказала тебе об Эвелин? – Его голос был удивленным, но не встревоженным. С другой стороны, папа всегда хорошо скрывал эмоции. Годы работы адвокатом давали свои плоды.
– Она призналась, что назвала меня Мирандой из-за Эвелин, из-за ее любви к «Буре». – Разумеется, я немного приукрасила. Если папа решил, что мама рассказала мне чуть больше положенного, значит, и ему можно пролить свет на семейную тайну. – Они с мамой близко общались?
Папа протянул руку к подсвечнику и, пощупывая его подушечками пальцев, ответил:
– Еще с детского сада.
– Они выросли вместе? – изумилась я, на что папа кивнул, не сводя глаз с подсвечника. – Но как она умерла?
Он приподнял подбородок.
– Почему ты спрашиваешь?
– Я ведь даже не знала, что Билли был женат. До сегодняшнего дня я даже не слышала имя Эвелин! Так ты в курсе, как она умерла?
– Сильный приступ.
– Эпилепсии?
– Не думаю. – Папа отвернулся к стеклянным дверям, за которыми мама осматривала почву под кустами роз. – Может, спросишь, чем она там так долго занимается?
– Она сказала, что скоро вернется. Так что случилось с Эвелин?
Внезапно прозвенел таймер на духовке, и папа в мгновение ока убежал на кухню. Само собой, он не собирался рассказывать мне правду. Они с мамой были совершенно неразлучны, единое целое. Иногда я завидовала их союзу. И, естественно, если мама что-то скрывала, то и папа тоже.
Глава 5
Кирпичный фасад «Книг Просперо» остался точно таким же, каким он был в моей памяти, а вот окружающие его здания изменились. Сансет-Джанкшен, руины старой железнодорожной станции, превратились в отдельный район с кафешками, барами, сырными магазинами и бутиками. Каждый квадратный метр бульвара Сансет был застроен. Люди обедали под навесами закусочных, а мимо них прогуливались пары с колясками.
Я стояла снаружи «Книг Просперо», рассматривая старую вывеску, которую перекрасили, но в общем и целом не тронули. Просперо держал в правой руке посох, в левой – книгу, а за его спиной развевались седые волосы и пурпурный плащ. Панорамное окно не изменилось, только теперь в нем виднелись книги Лайонел Шрайвер, Исабель Альенде и Майкла Поллана вместо новинок прошлых лет.
Я почувствовала знакомый запах, как только вошла в магазин. Белый мускус. Жасмин. Черный перец. Кофейные зерна. Я совсем забыла звон дверного колокольчика, давно не видела пробковую доску у входа, на которой теперь висели листовки с рекламами фитнес-центров и занятий пилатесом. Магазинчик оказался куда меньше, чем в моих воспоминаниях. Потолки были не такими высокими. Стеллажи располагались ближе друг к другу. Они делились на секции, которые в свою очередь делились на разделы. Художественная литература подразделялась на классическую литературу, бестселлеры, запрещенную литературу, исторические романы, профеминистские романы, литературу о ЛГБТК, научную фантастику и фэнтези, мистику, нуар, литературу на иностранных языках и небольшие медийные издания. Зеленые кирпичные стены оставались броскими, цвета лайма. Столы с мозаичным покрытием сверкали сине-золотым блеском в ярком освещении. Я не видела Ли. Не видела поэтов в пальто, попивающих эспрессо, симпатичных девушек в комбинезонах, расхаживающих между стеллажей. Нет, симпатичные девушки были. Только выглядели они теперь более худенькими и не подводили так сильно глаза. За каждым столиком в кафе кто-то сидел, стучал по клавиатуре ноутбука вместо того, чтобы писать в блокноте. И все кипело, суетилось, магазин казался таким же живым, как и магия книг Просперо.
У дальней стены стоял лохматый парень, который читал стихотворение Дилана Томаса на похоронах Билли. Он изучал один из стеллажей, периодически проставляя галочки в своем списке литературы. На его футболке пестрела надпись: «Улыбайтесь, вас снимает скрытая камера».
– Это же ты был на похоронах Билли? – спросила я, приблизившись к незнакомцу. Тот оторвал взгляд от блокнота и посмотрел на меня. Судя по выражению его хрустальных глаз, он меня не узнал. – Ты ведь читал стихотворение Дилана Томаса? Меня зовут Миранда.
Словно доктор, он окинул меня сосредоточенным взглядом.
– Блудная племянница вернулась.
– Да, это обо мне.
Я улыбнулась той улыбкой, после которой людям казалось, что я милая, не сексуальная, а именно милая, но он не улыбнулся в ответ. Я протянула руку, и он небрежно пожал ее.
– Малькольм, – представился он таким тоном, будто я уже должна была разузнать его имя.
Зазвонил телефон, и он направился к стойке с кассой.
– «Просперо», – ответил он на звонок. Как только речь зашла о книгах, тон его голоса резко изменился. – Книги «Белые зубы» нет в наличии, но мы можем заказать для вас экземпляр.
Он прижимал телефонную трубку к уху плечом и печатал что-то за старым монитором. Вокруг стойки творился полный беспорядок: переполненный мешок с предварительным тиражом, не распакованные коробки с книгами, календарь, где на некоторых датах были начерканы названия издательств и чьи-то имена.
– Книга придет через пару дней. Вы читали «О красоте»? Больше похоже на «Белые зубы», чем на NW, но, я думаю, вам… да, она у нас есть… конечно, отложу ее для вас.
Я слонялась по разделу художественной литературы, слушая разговор Малькольма с покупателем о Зэди Смит, с чьими книгами я не была знакома. Разглядывая книгу за книгой, я вдруг поняла, что не читала ничего из представленного на полках, а некоторые произведения и подавно видела впервые в жизни, точно так же как и некоторые подразделы литературы. Даже не думала, что их стоило выделять в отдельный жанр. Интересно, как их расставляли пятнадцать лет назад? В детстве я не обращала внимания на взрослые книги.
Малькольм продолжал рассказывать о стилистических различиях между поздними романами Зэди Смит и ее последней публикацией, а я гуляла между стеллажами, гадая, почему он притворился, будто не узнал меня, хотя мы определенно виделись на похоронах и даже пересеклись взглядами. Раздел подростковой литературы теперь назывался разделом для молодежи и был вдвойне больше прежнего, занимая весь стеллаж. Раньше мне казалось, что все эти книги подбирали специально под меня, но теперь среди них я увидела только несколько знакомых названий.
– Любишь читать? – спросил Малькольм, вернувшись ко мне.
– В основном документальную литературу. Я учитель истории.
Я ждала, что он спросит, в каком классе я преподаю и какую именно историю, ведь вежливая беседа предполагала подобные вопросы после фразы: «Я учитель истории». Но он промолчал.
– Где книги ценятся превыше герцогства, – почему-то проговорила я, на что парень недоуменно вскинул брови. – Мы так отвечали на звонки, когда я была еще ребенком. «Книги Просперо, где книги ценятся превыше герцогства».
Не знаю, почему я сказала «мы».
Я никогда не отвечала здесь на телефон.
– Ни разу не слышал, чтобы так говорили.
Он наклонился и вытащил книгу «Хорошо быть тихоней», которую по ошибке поставили на полку с буквой «Т». Обложка оказалась такого же зеленого цвета, что и стены книжного магазина.
– Это фото, наверное, сделали здесь. – Я подошла к стене и встала в позу одного из молодых актеров на обложке романа. И нет, никакой реакции от Малькольма не последовало, он даже не улыбнулся. Не то чтобы я считала своих учеников особо щедрыми на эмоции, но меня всегда смешило, как они закатывали глаза. Они не ценили мои старания, но хотя бы признавали их.
– Ненавижу, когда на обложку лепят постер фильма.
Он поставил книгу на полку с буквой «Х», где она и должна была находиться.
– Я не собираюсь закрывать магазин, если тебя это беспокоит, – сообщила я, предполагая, что данная догадка – чуть ли не единственное логическое объяснение его холодного отношения ко мне.
– А кто сказал, что меня что-то беспокоит? – раздраженно ответил он, и я сразу представила его подростком, наглым, упрямым и, наверное, чересчур умным, что играло ему только на руку.
– В детстве Билли часто приводил меня сюда. Я и не понимала ценность этого места.
Малькольм не ответил, смотрел на свои белые тапочки и раскачивался на носках, из-за чего деревянный пол скрипел под его весом.
– Билли не говорил, что собирается оставить магазин мне?
– Не говорил, но сказал юрист. Не знал, что у Билли имелась живая семья.
Он повернулся к стеллажам и скрестил на груди руки.
Тот, кто общается с подростками, поймет, что этот жест означает желание увильнуть от разговора.
Жилистый мужчина в бифокальных очках, тот самый, что пел на похоронах Билли, позвал его из глубины зала.
– Прошу прощения, – буркнул Малькольм и побрел в кафе.
– А ты знал какую-нибудь его неживую семью? – вслед поинтересовалась я, и парень забавно посмотрел на меня, как если бы я спросила: спит ли он стоя.
Малькольм, стоя ко мне спиной, наклонился к мужчине и принялся рассказывать ему об одной из многочисленных книг, лежащих на столике. Я же продолжила изучать магазин, пересчитывая разделы, на которые раньше не обращала внимания, книги, о которых раньше ничего не слышала и яркие обложки, которые так и просились в руки. Карикатурное изображение Малькольма улыбалось мне с полки в разделе нуара. На рисунке его скулы выглядели острее, чем в реальной жизни, непослушные волосы лежали аккуратнее, а глаза были добрыми и не такими подозрительными. Над портретом висело облако с прямой речью. В нем говорилось, что нуар – кровь и источник жизни Лос-Анджелеса. Чандлер – его Гомер. Филип Марлоу – его Одиссей. Я рассматривала изображение Малькольма, пытаясь понять: что же он скрывает. Если он читал речь на похоронах Билли, значит, они были в достаточно близких отношениях. Он отвел взгляд, когда я спросила, слышал ли он обо мне. Выходит, он явно знал о родственниках Билли больше, чем показывал.
Возможно, он что-то знал и о его мертвой жене.
Книги в разделе истории делились на мировую историю, историю США и историю Калифорнии. Литературу распределяли не только по региону, но также по теме, и расставляли в алфавитном порядке, а не в хронологической последовательности периодов. Такая организация была в большинстве книжных магазинов, будто история представляла собой набор отдельных сюжетов, а не цепь последовательно развивающихся событий. В этом и заключался корень проблем современного образования: мы тщетно пытались поделить прошлое на главы. Джей часто говорил, что когда дело касалось истории, я превращалась в безнадежного романтика. А как еще? Это же наше прошлое, а не какая-то ерунда, которую можно расставить по алфавиту.
Я наклонилась к нижней полке с историей Калифорнии, обозначенной как раздел сейсмологии и истории землетрясений. Книги про землетрясение 1906 года, разлом Сан-Андреас, предсказания и прогнозы. Здесь, на этой скромной полке, расположенной на уровне лодыжки, находился Билли моей юности. Я достала книгу про Нортриджское землетрясение. Та ночь запомнилась всем, кто жил в Южной Калифорнии. Мы с Джоани в ужасе проснулись, услышав грохот книг, упавших с полок. Мама вбежала в комнату, убедилась, что мы не ушиблись и не поранились, и через несколько мгновений комната вновь загремела. Как только толчки прекратились, папа крикнул, чтобы мы вышли из дома. Мы побежали вслед за ним вниз, паркетный пол на первом этаже был завален битым стеклом. Я и Джоани выбежали босиком, поэтому папа пронес нас на руках через гостиную. Из-за высокого забора поломок за пределами нашего участка не получилось бы увидеть, но мы заметили оторванные от соседских домов кирпичные дымоходы и электрические провода, свисающие со столбов. Папа включил радио, мы слушали постепенно поступающую информацию о землетрясении. Начало светать. Число жертв росло. Мама попросила папу выключить радио. Джоани прижалась ко мне, дрожа всем телом, будто землетрясение было внутри нее, и ее жар передался и мне. Земля двигалась здесь, под моими ногами, а значит, Билли не нужно ехать за тридевять земель, чтобы осмотреть ущерб. Он останется с нами. Это ведь лучший подарок от него.
Как только я приходила в себя после землетрясений, меня охватывало трепетное ожидание. С годами я перестала ассоциировать это ощущение с Билли, но не перестала его чувствовать. Даже во взрослом возрасте я втайне радовалась, когда земля начинала шататься под ногами.
На дубовом столе в центре зала можно было ознакомиться с рекомендациями работников книжного магазина. Малькольм советовал «И восходит солнце», «Бесконечную шутку», «Мальтийского сокола» и «Спроси у пыли». Лючия предлагала почитать Роберто Боланьо, Габриэля Гарсиа Маркеса, Хулио Альвареса и Джуно Диаса. Рекомендациями Чарли были «Джеймс и гигантский персик», «Хранитель времени», две книги Лемони Сникета и иллюстрированное издание Эдварда Гори. Билли советовал только классику: «Женский портрет», «Гроздья гнева», «Ночь нежна», «Эпоха невинности». Я так и знала, что выбор Билли падет на классику, правда, ожидала немного другого: например, «Робинзона Крузо», «Трех мушкетеров» или «Шерлока Холмса».
Я представила рекомендованную мной литературу. Несомненно, по истории США. Представила, какие бы аннотации я написала про великих женщин Американской революции и про неизменных министров Линкольна.
Я полистала книги, что советовал Билли, сама не понимая, чего ищу. Старинный ключ, который Билли передал через Элайджу, все еще лежал у меня в кармане. Он явно отпирал какой-то тайник в «Книгах Просперо», но я не видела ни сейфов, ни антикварных ящиков. И все же ключ должен был привести к некому замку. Книги, рекомендованные Билли, оставались нетронутыми, если не брать в расчет последовательность чисел, начерченных карандашом на внутренней стороне задней обложки «Гроздьев гнева».
Я почувствовала, как Малькольм наклонился над моим плечом и застыл перед списком Билли.
– С книгами, которые он реанимировал после комиссионок, Билли общался на своем тайном языке.
Парень забрал у меня «Гроздья гнева» и поднес книгу близко к моему лицу. Он объяснил, что две цифры перед дробью означают качество книги, четыре цифры после дроби – год, когда Билли купил ее. Далее – буква, обозначающая месяц. Следующий ряд чисел указывал на различные детали, касающиеся книги: издание, выходные сведения и шрифт. И последняя буква – сезон, когда можно снизить цену, если историю не покупают.
– Обязательно так усложнять?
Малькольм закрыл книгу и положил ее обратно на стол.
– Билли так нравилось.
Под книгами лежала визитка Билли: я провела пальцами по его имени, смотря в глаза мужчине средних лет на фотографии. Заостренный нос, идеально уложенные волосы, широкая улыбка. Но от этой улыбки так и веяло грустью.
– Я ведь не враг, – прошептала я.
– Это еще предстоит выяснить. – И впервые на лице Малькольма промелькнула улыбка, правда, она так же стремительно исчезла. Стоит отметить: Малькольм показался мне довольно милым без своего злобного взгляда. – Пойдем. Сделаю тебе кофе.
Пока Малькольм хозяйничал за прилавком, я сидела за мозаичным столиком и переписывалась с Джеем. С трехчасовой разницей во времени общаться было довольно затруднительно. Джей рано вставал из-за работы в футбольном лагере, и поэтому, когда он ложился спать, я только ужинала с родителями. Последний раз мы созванивались после похорон Билли. Все остальное время мы общались только сообщениями. Я рассказала ему о свалившемся на меня наследстве, о новой улике, о своих воспоминаниях о «Книгах Просперо».
«Там, наверное, очень круто», – напечатал он и перевел тему на свой футбольный лагерь.
Джей отправил мне видео, где его игроки кричали, что скучают по мне, и изображали поцелуйчики. Он вообще отправлял много таких сентиментальных сообщений. Я, конечно, понимала, что проявлять свои чувства при подростках и просить компанию мальчишек сняться в подобной романтической постановке – рискованное дело, но все-таки мне бы хотелось, чтобы он спросил меня о «Джейн Эйр», о том, каково мне было возвращаться в «Книги Просперо». Я отправила ему фотографию книжного магазина с подписью: «Добро пожаловать», а он ответил смайликом. Лучше бы вообще не отвечал.
Малькольм оторвался от кофе, когда к нему подошла латиноамериканка, с которой я разговаривала на похоронах. Ее волосы были собраны в пучок, а на белом фартуке, обтянутом вокруг талии, виднелись пятна от кофе. Она заметила, что я наблюдаю за ними, и радостно замахала рукой. Малькольм тоже обернулся, бросив на меня осторожный взгляд. Он налил две чашки кофе и отнес к моему столику.
Я взяла свой напиток и сделала глоток. Малькольм заварил крепкий черный кофе, но я все равно его выпила. Попросить молоко или сахар означало признать свою слабость.
– Вы не боитесь? – Я указала на ключ, который без присмотра болтался в кассе, пока девушка вытирала кофемашину. Этот ключ был относительно новым, из никеля или какого-нибудь другого металла. Ничего общего с тем антикварным ключом, который оставил мне Билли.
– У нас армия постоянных клиентов. Они, может, и покупают только чашку кофе, но это наши глаза и уши.
– В магазине есть где-нибудь сейф? – Я не видела ни одного замка, к которому мог бы подойти старинный ключ.
– Денег там нет. Я сегодня утром был в банке.
– Я и не говорила о деньгах.
– Сейф наверху, в кладовке. – Малькольм указал на дверь в дальней части кафе. Затем его палец перевел мое внимание на девушку за прилавком. – Это Лючия. Она работает в дневную смену. Чарли тут по утрам. Так что не пугайся, если услышишь его топот под утро. Он приезжает пораньше, чтобы открыть магазин.
Сначала я не поняла, с чего он решил, что я буду здесь до открытия, но потом вспомнила, что Билли купил квартиру на втором этаже.
– Я тут не останусь – в смысле наверху. Мои родители живут в Вестсайде.
– Как знаешь, – пожал плечами парень.
– Когда Билли переехал на второй этаж? Насколько я помню, он раньше жил в Пасадене.
Я помнила его старый дом: огромный, с колоннами как в Белом доме, только там не было ни семьи президента, ни слуг, только Билли и куча спален.
– Сколько я его помнил, он всегда жил наверху.
– Это сколько же?
Малькольм пристально посмотрел на меня.
– Такое ощущение, что я на собеседовании.
– И как оно проходит, по-твоему?
– Тяжело сказать.
Кривая улыбка вновь промелькнула на его лице, но сразу же исчезла.
Я завоевала расположение высокомерных четырнадцатилетних девочек, которые носили пуш-ап и красились больше меня. Я вдохновила местного школьного клоуна написать эссе на шесть страниц о том, как появление хлопкоочистительной машины ухудшило зависимость Юга от рабства. У меня даже получилось заставить восьмиклассников отложить телефоны на весь урок и поучаствовать в общей беседе. И уж тем более я могла очаровать тридцатилетнего замкнутого управляющего книжным магазином.
– Малькольм!
Рядом с нами внезапно оказался незнакомый мужчина. Как выяснилось, его звали Рэй, и он был сценаристом.
– Рэй обещает не забывать о нас, когда получит «Оскар».
– Ну, даже не знаю. – Рэй заулыбался, будто он не раз представлял этот момент, но в следующий миг выражение его лица изменилось. – Ты очень на него похожа.
Я машинально поправила волосы. Они отливали тем же каштаново-рыжим цветом, что и волосы мамы и Билли. Даже боковым зрением я заметила, как Малькольм напрягся.
Лючия вытерла столик неподалеку от нашего и присоединилась к нам. Ее узкая майка выставляла на обозрение несколько татуировок на плечах и ключицах. Увидев, что я пытаюсь расшифровать фразу на испанском на ее предплечье, она сказала:
– Это цитата из книги «Сто лет одиночества».
– Она не читает художественную литературу, – тут же вмешался Малькольм.
– Да ладно. Все слышали про «Сто лет одиночества», – улыбнулась мне Лючия с извиняющимся видом.
– Мама моего парня давала мне ее почитать.
Парня. Мне все еще казалось странным говорить вслух о наших отношениях с Джеем. Малькольм, видимо, уловил нотки неуверенности в моем голосе и с любопытством посмотрел на меня.
– Я люблю Маркеса, – почему-то выпалила я.
Мама Джея оставила «Сто лет одиночества» в нашей гостиной, придя к нам без предупреждения, из желания убить пару часов до встречи со своей подругой в галерее неподалеку. Этот роман так и лежал на журнальном столике около недели, пока я не положила его на книжную полку к остальным романам, к которым Джей никогда не притрагивался.
К кассе подошла девушка с охапкой книг, и Малькольм, едва завидев ее, резко встал и поспешил к стойке. Мы с Лючией наблюдали, как он добивается ее расположения: вот он сказал что-то забавное, что рассмешило ее, а когда он засмеялся сам, я вдруг увидела тот добрый взгляд с портрета в разделе нуара.
– Не бойся его, – улыбнулась Лючия. – Он очень привязан к этому магазину. Как и мы все. – Ее голос, несомненно, был намного дружелюбнее строгого голоса Малькольма, и все же в ее словах затаилась смутная угроза, на случай если я решу сделать что-либо, что разрушит «Книги Просперо».
* * *
Поднимаясь по узкой лестнице в зловещую тишину второго этажа, я думала только о «Джейн Эйр». При том что я помнила каждый уголок и особый запах этого места, у меня не имелось ни единого представления о помещении наверху. С противоположных стен прихожей выглядывало две двери. Я открыла одну из них и оказалась в кладовке, заполненной книгами в коробках и чистящими средствами. Позади груды вещей виднелся сейф с кодовым замком. Я не нашла потайных погребов под паркетными досками или же замков, к которым подошел бы старинный ключ Билли.
Значит, оставалась только его квартира.
Дверь со скрипом отворилась. Я ждала, что сейчас кто-то выпрыгнет из-за угла и обвинит меня в незаконном проникновении, во вторжении в личную жизнь дяди. Но ничего не случилось, и я отважно перешагнула порог.
В лучах солнца, пробивающегося сквозь окна просторной гостиной, мерцала пыль. Комната выглядела так, словно являла собой разворот из журнала по дизайну: коричневый кожаный диван и старый сундук на кофейном столике; антикварный туалетный столик у двери и три не сочетающиеся друг с другом вазы. На сундуке висел замок, и я попробовала вставить ключ, но он не подошел. К тому же сундук оказался не заперт: внутри пылилась аккуратно сложенная одежда. Льняные рубашки и водонепроницаемые штаны цвета хаки – именно те вещи, которые Билли носил в моей памяти. Я взяла рубашку оливкового цвета и вдохнула ее запах. Пахло детской присыпкой, приятно отдавало свежестью, но этот запах никак не ассоциировался у меня с Билли.
Я осмотрела комнату, надеясь найти какой-нибудь замок. Кухню не отделяла дверь. Оттуда воняло дезинфицирующим средством. Плиточная столешница и плита были начищены до блеска. В холодильнике оказалось пусто, лишь в морозилке одиноко лежала формочка для льда. Элайджа сказал, что подготовил для меня квартиру. Вполне разумное решение, но я бы жутко обрадовалась, будь холодильник заполнен едой Билли, а мусорное ведро – остатками еды и прочими отходами.
На двери в спальню не было затвора. Спальня показалась мне такой же старомодной и непримечательной, как и остальная квартира. Ее заполняли плетеная мебель и небольшой книжный шкаф. Книги с твердым переплетом давно выцвели из-за долгого нахождения на солнечной стороне. На комоде, рядом со снимком светловолосой женщины, притаился букет сухих полевых цветов. Я взяла рамку с фотографией, сдула пыль со стекла и посмотрела на женщину, улыбающуюся посреди пляжа, на фоне высоких гор. По ее плечам разливались светлые волосы, нежным цветом переливалась фарфоровая кожа, а в зеленых глазах, таких же зеленых, как и ее сережки, томилась печаль. Возможно, незнакомка лишь почудилась мне грустной, ведь я чувствовала, что ее давно нет в живых.
Я вытащила фотографию из рамки, надеясь найти подпись на обратной стороне, но там значилась только печать «Кодак». Никаких пометок с именами или датами. Должно быть, я смотрела на Эвелин. Мама не уточняла, как она выглядела, но именно такой я себе ее и представляла – молодая, около тридцати лет, блондинка. Красивая, завораживающе красивая.
Мне никак не удавалось оторвать взгляд от снимка. Я пыталась понять, когда и где он был сделан. Скалистый пейзаж напоминал Малибу, но в Малибу числилось множество пляжей, и никогда прежде я не видела этого места. Эвелин была не накрашена. Длинные прямые волосы водопадом стекали по ее спине, прикрывали старинные изумрудные серьги. Белая футболка так же не помогала мне угадать время – ее могли сшить в любой период второй половины двадцатого века.
Я положила фотографию обратно в рамку и поставила ее на комод, на то же самое место. Мне вдруг стало необъяснимо грустно. Больше фотографий в комнате Билли не нашлось. Я внезапно осознала, что, несмотря на возможность каждый день видеть образ Эвелин, дядя вел одинокую жизнь, и этот единственный снимок подчеркивал мои догадки. По коже пошли мурашки, а по спине словно ударили током. Меня испугало его одиночество. Я еще раз осмотрела комнату в поисках подходящего замка и, не найдя его, пулей выбежала наружу, стараясь как можно быстрее отдалиться от зеленых глаз.
У входной двери я не увидела никаких старых ящиков, а не столике из красного дерева не стояло никаких шкатулок. Похожий стол был у моих родителей в коридоре на втором этаже – декоративная фамильная ценность, доставшаяся папе по наследству от бабушки. Я провела рукой по гладкой поверхности, задумавшись: замечал ли Билли схожесть между его столом и нашим и бывало ли такое, что он садился за этот стол и думал о нас?
Я попробовала выдвинуть ящик. Тщетно. Тогда я прощупала рисунок плюща, вырезанный на деревянном покрытии, и нашла медную замочную скважину. Антикварный ключ идеально проскользнул внутрь.
Я повернула его вправо и открыла замок.
Первое, на что я обратила внимание, – неприятный мускусный запах старины. Ящик был завален квитанциями и разорванной почтовой бумагой. Среди многочисленных счетов за отопление встречались пожелтевшие вырезки из «Лос-Анджелес таймс», и я изучила каждую статью, надеясь найти следующую подсказку, пока не поняла, что это всего лишь забытые отрывки из газеты. Под старыми предметами повседневного быта Билли находилась папка со спрятанными для меня подарками.
Билли хранил мои фотографии, программку с моей школьной пьесы, листовки с конкурса ораторского искусства, где я участвовала. Я положила все эти вещи в хронологическом порядке, и передо мной развернулся иллюстрированный пересказ моего детства. История начиналась со снимка Билли со мной на руках. Я – в пеленках лавандового цвета, а на его лице – нечто среднее между удивлением и испугом. Следующая фотография, сделанная двумя годами позже: мы сидим в темном ресторане и уплетаем спагетти, как в мультфильме «Леди и Бродяга». Далее снимок 1991 года: я бегу в блестящем купальнике. Январь 1993 года, мой седьмой день рождения. Это был единственный раз на моей памяти, когда Билли пришел на мой праздник. На этой фотографии мы с Билли позируем с козленком. Я умоляла маму сделать из нашего дворика маленький зоопарк.
«Миранда, я не знаю. Это негигиенично», – говорила она.
Я завербовала Билли в свою команду, и мы подготовили презентацию для мамы с занимательными фактами о нигерийской карликовой козе, той самой, что может плодиться круглый год и живет около пятнадцати лет, и о гибриде зебры с ослом. Их еще называют зеброидами, очень редкое животное. Мы учли все меры предосторожности, чтобы гарантировать чистоту, обещали установить специальный пункт для мытья животных и купить много антисептика для рук. Также мы предоставили научные исследования с доказательствами, что шанс подхватить какую-нибудь заразу от нигерийской карликовой козы из Южной Калифорнии очень мал.
На фотографии Билли держал эту козу, как трофей.
Следующий снимок был сделан после школьной пьесы в шестом классе. На ней Билли обнимает меня с Джоани, одетых в костюмы пуританок. На нас одинаковые чепчики и синие платья, но по нашим позам понятно, кто играл Эбигейл Уильямс, а кто – ничем не примечательную женщину, обвиненную ею в колдовстве.
На последней фотографии оказался зоомагазин, один в один, как в моих воспоминаниях. Линолеум с крапинками, металлические клетки, в которых сидели разноцветные птички. Билли прижимал меня к себе, а я поднимала щенка к камере. Мы оба восторженно улыбались. Мы оба казались счастливыми.
А потом все изменилось.
Я продолжила рыться в ящике, пытаясь найти что-нибудь еще, касающееся меня. Среди многочисленных реклам, кредитных карт и чеков с бензоколонки я, в конце концов, наткнулась на сложенный листок линованной бумаги. Почерк был явно мой, но вот текст я видела впервые.
Привет, дядя Билли!
Спорим, ты не ожидал, что я напишу? Прошло столько лет! Вчера я окончила школу. Веришь? Ребята привели на выпускной всех родственников. А я только родителей. Я подумала о тебе, и, знаешь, ты бы тоже мог прийти.
Ты вспоминаешь обо мне хоть иногда? Порой я думаю о всех тех классных моментах, которые мы провели вместе. Так или иначе, я просто хотела передать привет. Если ты отправишь ответное письмо, я буду рада. Не волнуйся, я не расскажу маме. Ха-ха!
С любовью,
Миранда
Я перечитала письмо и представила, что почувствовал Билли, получив его. Он так и не ответил. Я бы запомнила. Я бы написала ему еще раз, мы бы отправляли друг другу письма, пока это не стало бы постоянной перепиской. Наверняка он хотел ответить. Иначе зачем хранить мое письмо? Вероятно, он знал, что, по каким-то не известным мне причинам, он не может это сделать.