Элизабет Вернер
Дорогой ценой
На сей раз Габриэль смело выдержала взгляд барона.
– Я знаю, что мои родители не любили тебя, но ведь и ты всегда враждебно держался по отношению к ним.
– Я ли по отношению к ним, или они по отношению ко мне – в конце концов это все равно. Есть вещи, о которых ты еще не в состоянии судить, Габриэль. Ты не имеешь понятия о том, что значит с таким положением, какое когда-то было у меня, вступить в аристократическую семью и ее общество. У меня там был один единственный друг – твой дедушка. У всех остальных я еще должен был завоевать себе место, а для этого существуют лишь два пути: либо, делая вид, что высоко ценишь честь, которой тебя удостоили, терпеливо склоняться перед всеми унижениями, в изобилии сыплющимися на голову выскочки, и довольствоваться тем, чтобы быть терпимым, – а все это не в моем характере; либо стать во главе всего общества, дать почувствовать, что есть еще иная сила, кроме родословных, и при каждом удобном случае попирать ногами предрассудки представителей «общества». Таким образом заставляют преклоняться их самих. Вообще покорять людей гораздо легче, чем думают. Нужно только уметь импонировать им, в этом заключается вся тайна успеха.
Габриэль покачала головой и, как бы про себя, тихо промолвила:
– Суровые принципы!
– Это – опыт тридцати лет, на которые я старше тебя. Неужели, по-твоему, у меня так никогда и не было идеалов, мечтаний и одушевления? Не было пылких переживаний юности? Но со вступлением в жизнь всему этому наступает конец. В такую жизнь, как моя, не берут с собой мечтаний. Они приковывают к земле, а я хотел вознестись – и вознесся. Правда, я дорого заплатил за это, пожалуй, даже слишком дорого, но все равно достиг своего.
– И счастлив благодаря тому? – сорвалось с уст девушки.
– Счастлив! – пожал плечами Равен. – Ведь жизнь – борьба, а не блаженство. Либо повергают соперника, либо он повергает тебя. Третьего исхода нет. Правда, ты смотришь на все совершенно другими глазами. Жизнь для тебя – это солнечный день. Ты еще веришь в то, что там, в мерцающей дали, за голубыми вершинами гор, лежит рай счастья и блаженства… Ты ошибаешься, дитя мое. Золотые лучи солнца освещают целое море печали и горя, а за голубыми вершинами гор – тот же тернистый путь от колыбели до могилы, который мы еще более затрудняем своей злобой и борьбой за существование. Жизнь существует лишь для ежедневных поражений, а мы, люди, – для того, чтобы презирать их.
Эти слова звучали сурово, но выражали решительное убеждение человека, защищающего свои непоколебимые принципы. Правда, глубокая горечь, которой они были проникнуты, ускользнула от чуткой молодой девушки, с какой-то смесью жалости и возмущения выслушивающей исповедь своего опекуна.
– Однако наступает время, когда эта вечная борьба надоедает наконец, – продолжал Равен, – когда задаешь себе вопрос, стоит ли та высота, о которой когда-то мечтал, того, чтобы пожертвовать ради нее всем; когда подводишь итог всех своих успехов, борьбы и усилий и чувствуешь, что устаешь сердцем в этой игре… А я часто устаю… очень часто.
Он откинулся на спинку скамьи и устремил задумчивый взгляд вдаль. В этом взгляде сейчас отражалось страдание, а в голосе ясно слышалась глубокая усталость, о которой он говорил. Габриэль молчала, пораженная оборотом, который принял их разговор. До сих пор она знала в бароне лишь железного, неприступного человека с ледяным спокойствием и повелительным тоном. Даже его обращение с ней всегда было лишь снисхождением к кругозору ребенка. Он никогда и не говорил с ней иначе, как с насмешливым добродушием, и сейчас впервые изменил строгой замкнутости своей натуры. Габриэль заглянула в такую глубину, о которой даже не подозревала. Но она инстинктивно чувствовала, что не следует касаться и вызывать наружу все то, что там погребено.
Наступила продолжительная пауза. И барон, и девушка смотрели на далекий ландшафт, открывавшийся перед ними. Лето, казалось, развертывало перед своим уходом все свое великолепие. Яркие лучи солнца заливали старинный город, ложились на луга и поля, на ближние и дальние селения, сверкали на поверхности реки, протекавшей по долине. Вокруг смыкали свое кольцо горы, уходя вверх мягкими линиями или выступая зубчатыми пиками. Среди зеленых пастбищ и темных рощ виднелись то белая часовня, то старинное горное укрепление. А над всем этим раскинулся лазоревый небосвод, и золотистый солнечный свет, казалось, насыщал собой весь воздух и всю землю.
Не могло быть более резкого контраста, чем этот солнечный мир и глубокая, прохладная тень и уединенность замкового сада. В его зеленом сумраке неумолчно журчала струя фонтана, рассыпаясь мириадами брызг.
Прокравшийся сюда солнечный луч вдруг касался капель воды, и они, сверкнув как алмазы, тут же угасали. И снова в тени сквозь дымку водяной вуали призрачно просвечивали фигуры ундин.
Знойный полдень, казалось, погрузил все в мечтательный покой; ни одна птица не нарушала неподвижности воздуха, ни один лист не шевелился на деревьях. И журчание «Ключа ундин» только подчеркивало царящую кругом глубокую тишину. То был язык источника, с незапамятных времен пробившего себе ложе в горе и уже более столетия в своем каменном одеянии верно сторожившего покой замкового сада. Он пережил времена, когда на месте замка стояло горное укрепление; дикие, кровавые годы, полные борьбы и раздоров, побед и поражений; блестящую, великолепную эпоху, наступившую с появлением княжеского замка. Мировые события возникали и проходили, поколения рождались и умирали; наконец наступило и новое время, когда все изменилось и приобрело другую окраску, все, кроме источника замковой горы, как будто старая легенда оградила его защитной стеной. Но вот теперь наступил и его час; каменные фигуры, окружавшие ключ, должны были пасть, а ему самому предстояло уйти из-под солнечных лучей в вечное изгнание в темные земные недра.
Мечтательное журчание оказывало свое магическое действие и на мрачного человека, дотоле никогда не знавшего ни одиноких грез, ни их поэзии, и на юную, цветущую девушку, до сих пор порхавшую по жизни с неизменной улыбкой, не имея понятия о горестях и заботах. Кипучая жизненная борьба честолюбца и радостные детские грезы девушки исчезли в этом загадочном очаровании. Внешний мир с его ярким солнечным светом отходил все дальше под монотонное мелодичное журчание и наконец совершенно исчез для них. Мрачные тени окутали обоих и увлекли, как в глубоком сне в таинственную глубь, куда не проникал шум жизни, где замерли борьба и желания, счастье и горе…
Снизу, из города, донесся звон полуденного колокола. Мягкие звуки рассеяли странные образы, навеянные журчанием фонтана. Равен поднял голову, словно неприятно пробужденный от сна. Габриэль быстро вскочила со скамьи и почти бегом направилась к руинам стены, там она склонилась, прислушиваясь к звукам колокола. Они плыли по тихому воздуху, как тогда на озере, когда она прощалась с Георгом.
Габриэль не докончила своей мысли.
Почему имя Георга прозвучало в ее памяти как бы укором? Почему его образ так отчетливо предстал перед ней, словно защищая свои права? Звуки колокола ведь ничего не сказали, когда она с легкомысленной улыбкой простилась с Георгом; а теперь при воспоминании об этом они заставили ее сердце болезненно сжаться, словно прося не уклоняться от золотистого солнечного света ради неизведанных глубин, словно предостерегая от неизвестной опасности, окружавшей ее. Девушкой овладело невыразимо жуткое чувство.
Барон тоже поднялся и подошел к ней.
– Ты ведь форменным образом сбежала, – медленно произнес он. – От кого? Может быть, от меня?
Габриэль с улыбкой, стараясь овладеть собой, ответила:
– От журчания «Ключа ундин». Он так странно, призрачно журчит в этот тихий полуденный час.
– И все же ты избрала его своим излюбленным местом?
– Он ведь так стар, а завтра по твоему приказанию, может быть, превратится в груду земли и камней, и…
– И я не справился о том, не огорчит ли кого-нибудь мое распоряжение? – добавил Равен, когда она запнулась. – Пусть так, но… неужели ты и в самом деле настолько любишь этот источник, Габриэль, что его уничтожение причинит тебе серьезное горе?
– Да! – тихо произнесла Габриэль, поднимая на него свой взор.
Девушка не выразила своей просьбы словами, но ее глаза, на которые снова навернулись слезы, горячо молили за источник, которому грозило уничтожение. Равен молча отвернулся; наступила продолжительная пауза. Наконец он сказал:
– Прежде я испугал тебя своими суровыми воззрениями на жизнь. Но кто сказал, что ты должна разделять их? Я забыл, что юность имеет свои права на грезы и что жестоко отнимать их у нее. Продолжай верить в золотое будущее. Тебе еще рано не доверять людям, и едва ли ты скоро ознакомишься с их ненавистью.
Его голос звучал особенно мягко, и во взоре не было обычной жестокости. Но Арно Равену недоступны были такие душевные движения, и, очевидно, они вообще не суждены были ему, потому что как раз в эту минуту сзади раздались шаги, и когда они обернулись, то увидели смотрителя замка, направлявшегося к ним с пожилым человеком, по внешнему виду ремесленником. При виде губернатора оба остановились и почтительно раскланялись. Равен разом сбросил с себя непривычную мягкость.
– Что вам нужно? – спросил он обычным повелительным тоном.
– Ваше превосходительство изволили приказать сломать фонтан и засыпать источник, – ответил ремесленник. – Это будет исполнено сегодня же, через час придут мои рабочие; я хотел только посмотреть, много ли труда и времени потребуется для этого.
Барон молча взглянул на фонтан и перевел взор на Габриэль, все еще стоявшую возле него; в течение нескольких секунд в нем происходила едва заметная борьба.
– Отошлите людей, – приказал он затем. – Уничтожение фонтана может повредить саду, пусть останется. Я отдам относительно него другие распоряжения.
Барон жестом отпустил смотрителя и ремесленника; они, конечно, не осмелились сказать ни слова, но когда уходили, лица их выражали крайнее изумление. Это был первый случай, когда губернатор отменял решительно отданное приказание.
Равен подошел к краю фонтана и стал смотреть на падающие капли воды. Габриэль осталась стоять у стены, затем медленными, нерешительными шагами подошла к барону и вдруг протянула к нему обе руки.
– Спасибо! – взволнованно произнесла она. Барон улыбнулся, но без своего обычного сарказма.
По его лицу словно промелькнул солнечный луч, когда он схватил протянутую руку девушки, вместе с тем притягивая к себе левой рукой ее головку, чтобы поцеловать в лоб. В этом не было ничего необычного – он всегда делал то же, когда Габриэль за завтраком здоровалась с ним, и она до сих пор принимала это настолько же непринужденно, насколько холодно и равнодушно ее опекун пользовался своим отеческим правом. Сегодня молодая девушка впервые невольно отклонилась от его ласки, и Равен почувствовал, как ее рука дрогнула в его руке. Он вдруг выпрямился, даже не коснувшись губами лба Габриэли и выпустил ее руку.
– Ты права, – сказал он сдавленным голосом, – в журчании фонтана действительно есть что-то призрачное… Пойдем!
Они направились к замку. Позади них пел и искрился источник. Угрожавшее ему уничтожение было предотвращено, молчаливая мольба девушки и ее слезы спасли его. Суровый человек, давно переживший пору романтических увлечений, вероятно, почувствовал в эту минуту, что и он не застрахован от очарования ундин…
Глава V
Георг Винтерфельд сидел у себя дома за письменным столом. У него был утомленный вид; свежий цвет лица, с которым он возвратился из недавнего путешествия, уже успел исчезнуть. Георг слишком много работал. Служебные обязанности отнимали у него очень много времени, а он еще считал необходимым посвящать каждую свободную от занятий минуту своему дальнейшему образованию, которое могло принести ему пользу в будущем. Очень часто молодой человек работал в ущерб своему здоровью, руководствуясь более благородными побуждениями, чем честолюбие. С каждым шагом вперед уменьшалась бездна, лежавшая между ним и его возлюбленной, а он был слишком уверен в своих силах, чтобы не питать надежды на то, что в недалеком будущем это бездна совершенно исчезнет.
Сослуживцы Винтерфельда, ограничивавшие свой труд теми обязанностями, которые несли в стенах канцелярии, не имели понятия о его усиленной умственной деятельности. Только проницательный взор его начальника заметил его огромное трудолюбие и недюжинное дарование, хотя у молодого чиновника еще не было случая проявить их на деле.
Георг особенно любил работать утром. Вот и сегодня он сидел над юридическим сочинением и так углубился в него, что совершенно не заметил, как в передней хлопнула дверь.
– Не трудитесь, пожалуйста! Я сам найду дорогу к господину асессору, – произнес чей-то знакомый голос, и только при его звуках Георг в изумлении вскочил со своего места.
В ту же минуту посетитель уже вошел в комнату.
– Здравствуй, Георг! Это я!
– Макс! Какими судьбами? – радостно воскликнул Винтерфельд, спеша навстречу другу. – Как ты попал в Р.?
– Прямо из дома, – ответил Макс Бруннов, дружески здороваясь с товарищем. – Я всего лишь полчаса тому назад остановился в гостинице и тотчас же отправился к тебе.
– Но почему же ты не написал мне? Хотел сделать сюрприз?
– Вовсе нет. Ты, может быть, думаешь, что меня привело сюда идеальное чувство дружбы? Ошибаешься, далеко не то. У меня здесь совершенно реальное дело, а именно хлопоты о наследстве. Но прежде всего – что с тобой? Ты так побледнел… Впрочем, если с самого раннего утра ты уже сидишь за книгами… Георг, ты неисправим!
С этими словами Макс выразил явное намерение схватить приятеля за руку, чтобы проверить пульс, но Георг, смеясь, оттолкнул его и усадил на диван.
– Оставь, пожалуйста, свои докторские замашки, я чувствую себя великолепно! Итак, ты приехал по делу о наследстве? Что же, на тебя свалилось богатство?
– Не богатство, – возразил Макс Бруннов, – а лишь небольшое состояние, оставшееся после одного старого родственника, владевшего поместьем близ Р. Я даже не знал его лично. Между ним и моим отцом уже давно произошел полный разрыв все из-за того же политического прошлого. Теперь родственник этот умер, не имея прямого наследника и не оставив завещания, и здешний окружной суд известил об этом отца, как его ближайшего родственника, приглашая предъявить свои права на наследство. Разумеется, отец не может сделать это лично, поскольку, едва переступив границу своего отечества, очутится в крепости, которую некогда покинул не совсем обычным путем, а именно при помощи веревочной лестницы. Поэтому ему пришлось послать меня в качестве своего доверенного.
– У тебя есть доверенность? – спросил Георг.
– Самая полная, – ответил Макс. – Но, несмотря на это, будет достаточно много проволочек и формальностей. Во-первых, усложняет дело бегство отца и его продолжительное отсутствие, а затем порочное имя революционера едва ли расположит здешних судей к особенной любезности по отношению к нему. В предвидении этого я взял более продолжительный отпуск и думаю пробыть в Р. до окончания дела. Я весьма рассчитываю на твои юридические советы и помощь.
– Весь к твоим услугам. Но прежде всего переезжай из гостиницы ко мне, у меня хватит места.
– С твоего разрешения я не сделаю этого, – сухо ответил Макс.
– Почему?
– Потому что не хочу навлечь на тебя неприятности со стороны начальства. Разве ты можешь дать мне слово, что твое пребывание у нас осталось незамеченным и не имело никаких последствий?
– Правда, мне пришлось выслушать несколько неприятных слов от своего начальника. Однако осторожность в моем положении имеет свои границы. Я ни за что не пожертвую дружбой.
– Этого вовсе и не требуется, но незачем вызывать и конфликты. Тебе известно, что я ни во что не ставлю бесцельное самопожертвование, а твое приглашение является именно таковым. Не возражай, Георг, я останусь в гостинице. Ты и так достаточно компрометируешь себя в глазах всех этих лояльных господ, не отрекаясь от дружбы со мной.
Отказ был произнесен таким решительным тоном, что Георг не стал настаивать.
– В таком случае позволь по крайней мере поздравить тебя с получением наследства, – сказал он. – Я думаю, что если оно и не велико, то все же весьма существенно для вас.
– Конечно, и главным образом для отца. Теперь, когда вопрос о хлебе насущном навсегда отойдет на задний план, он сможет беспрепятственно отдаться своей любимой науке. Да и я приобрету благодаря этому давно желанную самостоятельность. Я уже давно бросил бы свое место в больнице, если бы не необходимость прочного обеспечения нашего домашнего обихода. А теперь это излишне. Я создам себе практику и женюсь.
– Ты хочешь жениться? – изумился Георг. – На ком же?
– Я и сам не знаю. Как только обзаведусь собственным углом, начну подыскивать невесту.
– Среди дочерей Швейцарии?
– Конечно. Я высоко ценю деятельный и практический характер этого народа, хотя по временам его представители бывают довольно грубоваты. Впрочем, я и не ищу нежной жены – муж и жена должны подходить друг к другу.
– Ты весьма трезво рассуждаешь, – насмешливо заметил Георг. – Вероятно, уже составил и перечень тех качеств, которыми должна обладать твоя будущая жена? Итак, параграф первый!
– Состояние! – лаконически произнес Макс. – Оно необходимо. Параграф второй: практическое домашнее воспитание, что не менее важно, если хочешь вести удобный образ жизни. Параграф третий: цветущее здоровье; для врача, который возится всю жизнь со всевозможными болезнями, вовсе не желательно разыгрывать эту профессиональную роль и в своем доме. Параграф четвертый…
– Ради Бога, перестань! – прервал его Винтерфельд. – Я верю, что для твоего семейного счастья необходимо по крайней мере двенадцать параграфов. Но любовь, надо полагать, не упомянута ни в одном из них?
– Любовь приходит сама собой после свадьбы, – уверенно сказал молодой врач, – по крайней мере у людей благоразумных, и самыми лучшими браками оказываются те, при заключении которых принимаются в расчет характер будущих супругов и материальные условия. Как только я найду девушку, подходящую к моей программе, сейчас же сделаю предложение и женюсь…
Георг, положив руку на плечо своего друга, сказал:
– Милый Макс, я отлично понимаю, к кому относится вся твоя проповедь; к сожалению, она бесполезна. Разумеется, ты сам поймешь это только тогда, когда страсть перевернет вверх дном все твои параграфы.
– О, я не мечтатель! – возразил Макс. – Предоставляю мечтания другим. Кстати, как обстоят твои дела с твоей возлюбленной? Имеешь ли ты в виду и здесь для меня роль поверенного любовных тайн, а при необходимости и часового?
– Нет, Макс, об этом не может быть и речи! Я почти не вижу Габриэли и всего лишь единственный раз говорил с ней в присутствии ее матери. Губернатор окружил себя и свой дом настоящей крепостной стеной важной замкнутости, и нет никакой возможности преодолеть ее.
– Бедняга! – с состраданием произнес Макс. – Теперь мне вполне понятен твой элегический вид. Видишь, что бывает, когда принимаешь слишком близко к сердцу подобные вещи? Моя «программа» и мои «параграфы» вполне гарантируют меня от этого.
Георг взглянул на часы и сказал:
– Прости, пожалуйста, мне нужно идти в канцелярию. Скоро начнутся занятия. После трех я опять буду свободен и тогда приду к тебе. Может быть, проводить тебя до гостиницы?
Молодой врач предпочел проводить своего друга до места его службы, и они вместе отправились в путь. Оживленно разговаривая, они не заметили, как достигли подошвы замковой горы и здесь столкнулись с советником Мозером.
Последний жил в самом здании губернского правления, но ежедневно перед началом занятий совершал прогулку по городским улицам. С нее-то он и возвращался теперь. Он шел своим обычным медленным, мерным, торжественным шагом и с большим достоинством ответил на поклон своего молодого подчиненного.
– У вас утомленный вид, господин асессор, – начал он весьма благосклонно. – Даже его превосходительство изволил заметить и спрашивал меня об этом. По мнению его превосходительства, вы слишком много работаете и подрываете этим свое здоровье. И для добрых дел должна быть мера, вам следует щадить себя.
– Я довольно часто проповедую это своему другу, – заметил Макс, – но безуспешно. Он не обращает никакого внимания на мои врачебные советы.
– Вы – врач? – спросил Мозер, очевидно ждавший, что ему представят незнакомого молодого человека.
– Мой друг доктор Бруннов, – произнес Георг Винтерфельд, – советник Мозер.
Старый чиновник вдруг разом вынырнул из своего галстука.
– Бруннов… Бруннов, – повторил он, словно что-то припоминая.
– Вам знакомо это имя, господин Мозер? – спокойно спросил Макс.
С лица старика сразу исчезло благосклонное выражение, и он почти с ужасом резко ответил:
– В былое время это имя часто упоминалось, сперва во время революции, затем на суде и наконец в крепости, при бегстве оттуда одного из арестантов. Надеюсь, у вас нет ничего общего с доктором Брунновым, о котором я говорю?
– Совершенно напротив, слишком много общего, – с весьма учтивым поклоном возразил Макс. – Доктор Бруннов – мой отец.
Мозер торопливо отступил на несколько шагов, словно желая оградить себя от возможного соприкосновения с одиозной личностью, а затем повернулся спиной к Бруннову и обратил весь свой гнев на Винтерфельда.
– Господин асессор, – начал он уничтожающим тоном, – существуют чиновники… весьма деятельные и способные чиновники, которые почему-то не знают или не хотят признавать первого и самого священного долга каждого слуги государства – лояльности. Знаете вы таких чиновников?
– Не знаю… – как будто смутился Георг.
– Ну, а я знаю, – с необыкновенной торжественностью произнес Мозер, – и очень жалею их, потому что они в большинстве случаев являются жертвами заблуждения или дурного примера. Молодой человек нахмурился. Правда, он привык к подобным благочестивым проповедям своего начальника, но теперь, в присутствии своего друга, не мог смириться с нотацией и потому раздраженно ответил:
– Будьте уверены, господин советник, что я отлично сознаю свой долг, но об этом…
– Да, я знаю, что молодежь вся поголовно считает себя реформаторами и находит обязательным для себя быть в оппозиции, – прервал его Мозер, очень любивший кстати и некстати цитировать изречения своего начальника, – но это весьма опасно, так как оппозиция ведет к революции, а революция… – старый чиновник даже вздрогнул, – это нечто ужасное!
– Чрезвычайно ужасное, господин советник! – с особенным ударением повторил Бруннов.
– Вы находите? – спросил Мозер, несколько сбитый с толку неожиданным единомыслием.
– Безусловно, – подтвердил Макс, – и потому я нахожу, что вы поступаете весьма достойно, стараясь образумить моего друга. Я и сам часто говорил ему, что он недостаточно лоялен.
Мозер остолбенел при этих словах, произнесенных совершенно серьезным тоном. Он только что собрался отвечать, как вдруг опять нырнул в свой галстук и, приняв почтительно позу, вполголоса произнес, снимая шляпу:
– Его превосходительство!
Это в самом деле был губернатор, пешком направлявшийся в город. Он с холодной сдержанностью ответил на их поклон, мельком скользнул взглядом по Максу Бруннову, и затем обратился к Мозеру:
– Хорошо, что я встретил вас, господин советник! Мне нужно кое-что сообщить вам. Пойдемте на несколько минут со мной.
Мозер присоединился к губернатору, и они направились в город, между тем как молодые люди продолжали свой путь к замку.
– Вот это и есть ваш деспот? – спросил Бруннов. – Пресловутый и грозный барон Равен! Нужно отдать ему справедливость, у него очень представительная внешность. Какая княжеская осанка! И при том этот повелительный взор, которым он окинул меня! Сразу видно человека, привыкшего властвовать.
– И сгибать всех в дугу, – с горечью добавил Георг. – Мы только недавно снова имели случай наблюдать это. Весь город взволнован неслыханными полицейскими постановлениями, изданными губернатором. Он силой желает сломить оппозицию, которая становится все более и более мощной и грозной. Он дал этим пощечину всем жителям города.
– И добрые горожане Р. спокойно приняли ее?
– Что же им делать? Восстать против назначенного правительством губернатора? Это повлекло бы за собой тягостные последствия. А между тем, пожалуй, достаточно, было бы раскрыть правительству истинное положение вещей и обнаружить пред всей страной произвол и самоуправство представителя власти, злоупотребляющего вверенными ему полномочиями. Если бы это случилось, его падение было бы неизбежно.
– Или правительство вместо того устранило бы неудобного критика, что уже бывало, и не раз. Равен не похож на человека, которого легко свергнуть; при своем падении он по крайней мере увлечет за собой всех своих врагов.
– И все же рано или поздно это случится, – решительно произнес Винтерфельд. – Найдется же в конце концов такой смельчак!
– Не ты ли будешь им? Не глупи, Георг, и не суйся прежде других в огонь! Это может стоить тебе не только карьеры, но и жизни. Да и кроме того… разве ты забыл о том, что барон – опекун твоей обожаемой Габриэли? Если ты прогневаешь его, у него хорошее орудие в руках, чтобы на всю жизнь лишить тебя счастья.
– Барон сделает это и так, – мрачно возразил Георг. – Он безусловно постарается связать Габриэль каким-нибудь блестящим браком, и если только узнает, что я могу помешать этому, то мне придется ожидать всего наихудшего.
– А с ним, вероятно, нелегко бороться, – добавил Макс. – Я вполне понимаю, что ты вдвойне ненавидишь его.
– Ненавижу? – нерешительно повторил Георг. – Многое меня удивляет в нем, а город и провинция за многое весьма признательны ему. Его могучая энергия повсюду открыла вспомогательные источники процветания, повсюду пробудила к деятельности новые силы; зато своей железной рукой он придушил всякую мысль о свободе. Реакция обязана ему своим злостным торжеством. К счастью, оно кончается. Старая система колеблется, и все ее приспешники стараются спасти то, что еще возможно спасти. Только один Равен с упорной последовательностью не желает расстаться с прошлым; он не допускает никаких уступок и не обращает ни малейшего внимания на предостережения, достигающие его слуха. Не могу понять, что это – ослепление или же такая твердость характера?
– Твердость характера… у ренегата? – презрительно произнес Бруннов.
– Макс, – произнес Винтерфельд, задумчиво опустив взор. – У меня бывают минуты, когда я готов скорее усомниться в словах твоего отца, чем заподозрить что-нибудь бесчестное в поступках своего начальника. Он может пойти на преступление из страсти или жажды власти, но не способен на обыкновенное низкое предательство – все в нем противоречит этому.
– И все же он сделал это, – возразил Бруннов. – Неужели, по-твоему, отец мог бы так беспощадно осудить своего кумира, не имея для того достаточных оснований? Вся жизнь Арно Равена служит достаточным доказательством предательства. Некогда он был пылким борцом за свободу… а теперь?
– Ты прав, Макс, и все же… Однако нам пора расстаться, мы уже у замка.
Они и в самом деле уже подошли к зданию губернского правления и здесь расстались. Условившись встретиться после обеда, Георг отправился в канцелярию, а Макс стал осматривать замок. Впрочем, молодой врач мало интересовался архитектурой и старинным романтизмом замка, он обратил на него внимание ради его теперешнего хозяина.
Макс побродил по сводчатым переходам и галереям и уже решил вернуться обратно, но заблудился и попал вместо выхода в один из боковых флигелей. Он заметил ошибку только тогда, когда вошел в коридор, несомненно, ведущий в чью-то квартиру, и хотел было уже повернуть обратно, как вдруг дверь квартиры отворилась, и из нее выглянула пожилая женщина.
– Ах, это вы, господин доктор! – радостно произнесла она. – Прошу вас, пожалуйста, фрейлейн ждет вас.
– Меня? – спросил Макс, изумленный этим приветствием.
– Конечно! Вы ведь доктор?
– Да, я доктор.
– В таком случае войдите. Я сейчас доложу о вас фрейлейн.
С этими словами женщина – судя по внешности, экономка или ключница – исчезла в комнатах; Макс же остался в передней.
– Вот это я называю везением, – вполголоса произнес он. – Не успел я приехать в Р., как уже неожиданно получаю практику. Посмотрим, в чем тут дело.
Дело быстро объяснилось. Через несколько минут женщина вернулась в переднюю и провела его в уютно обставленную гостиную, где у окна сидела молодая девушка. При появлении Макса она встала и направилась к нему навстречу.
Девушка, в возрасте не больше семнадцати лет, была высока и стройна, но очень болезненна на вид. Прозрачная бледность покрывала ее симпатичное личико, под глазами залегли синеватые круги, и даже на губах почти не было заметно румянца. Черное платье, без какой-либо отделки, отличалось чрезмерной простотой и монашеским покроем; рукава были плотно стянуты у кистей, высокий воротник закрывал всю шею. Волосы девушки совершенно скрывал черный кружевной платок. Она в робком смущении, потупив взор, стояла перед доктором и не произнесла ни слова.
– Вы нуждаетесь во врачебной помощи? – спросил наконец Макс, так и не дождавшись ее обращения. – Я к вашим услугам.
При звуке его голоса молодая девушка подняла взор, но затем снова опустила глаза и с робостью отступила.
Молодость доктора, казалось, навела на размышления и ее пожилую компаньонку, поскольку она подошла вплотную к девушке и не отступала от нее ни на шаг.
– Мой отец желает, – наконец заговорила девушка мягким, мелодичным голосом, – чтобы я посоветовалась с врачом. Разумеется, это совершенно лишнее, я не чувствую себя больной.
– Однако вы очень больны, – перебила ее пожилая женщина, – и господин советник того же мнения.
– Господин Мозер? – спросил Макс, внезапно догадавшись, в чей дом он случайно попал.
– Да. Разве вы не говорили с ним?
– Всего за десять минут перед тем, как пришел сюда, – заметил молодой врач, с трудом сдерживая улыбку.
Макс мысленно представил себе «лояльного» советника, с ужасом попятившегося от него при имени его отца. При всяких других обстоятельствах Макс, вероятно, объяснил бы ошибку, но теперь думал только о том, как будет злиться старик, когда обнаружит присутствие отпрыска революционера в своей собственной квартире. Бруннов решил не сдавать позиции. Он взял руку девушки и стал считать пульс.
– Но у вас очень болезненный вид, сударыня. Не разрешите ли вы мне предложить вам несколько вопросов?
И Макс стал расспрашивать. Обследуя пациента, он всегда полностью отдавался своей роли врача и интересовался исключительно его болезнью. Так и теперь он задавал короткие вопросы, ясные и определенные, не уклоняясь от своего предмета, и это, казалось, мало-помалу внушило доверие его молодой пациентке. Она стала непринужденнее и обстоятельнее отвечать на его вопросы.
