Эльза Скиапарелли
Моя шокирующая жизнь
Незадолго до отплытия Гого заболела краснухой, пришлось отложить путешествие. Когда мы, наконец, отправились в плавание, она походила на вареного омара, но врач сделал вывод, что это последствия болезни желудка.
В нашей маленькой каюте Гого проводила неспокойные, бессонные ночи, перелистывая все иллюстрированные журналы, какие попадали ей в руки, а на следующее утро появлялась на палубе с ангельским личиком, прижимая к груди, как якорь спасения, любимого жирафа Торке.
Старая няня, заливаясь слезами, пришла нас провожать. Прощание было тяжелым, она хотела бы быть вместе со своим любимым ребенком, но не могла уехать с нами.
Наш пароход оказался очень медленным, но все-таки, испытав большое облегчение, мы высадились во Франции и приехали в Париж.
– Мне рассказывали, – сообщила мадам Хейс, – о маленьком, недорогом отеле в центре, у церкви Мадлен. Не поехать ли нам туда?
Так мы и сделали, но всю ночь слушали, как спускают воду… нет, это место нам не подходит. Мадам Хейс переехала в более дорогой отель, а я отвезла Гого к мадам Пикабиа, на улицу Пти-Шан, рядом с Вандомской площадью и улицей Мира.
Габриэль Пикабиа и я сидели и беседовали после замечательного завтрака, как вдруг перед открытым окном появилась Гого, раскрасневшаяся и радостная: «Хеллоу, Париж!» – закричала она и помахала рукой, потом вбежала в комнату, схватила большой бокал красного вина и осушила его содержимое… Мы уложили ее, и она заснула глубоким сном впервые за двадцать четыре часа.
В то время я начала заниматься своим разводом, все произошло необыкновенно быстро, и мне не могли предъявить ни одного возражения. Бланш Хейс нашла квартиру на бульваре Тур-Мобур и пригласила меня жить с ней. Гого я поместила в небольшую клинику, где ее подвергли тщательному лечению. Это была долгая и болезненная история: девочка отбивалась и горько плакала при одном виде «злого ящика».
Вначале я имела неприятности с паспортом, он был польским и выдан моему мужу Падеревским[28] вместо моего временного французского, но он мне не пригодился. Тогда я взяла свой старый итальянский паспорт, направилась к послу, графу Сфорца, старому другу моего кузена Аттилио, и попросила его продлить. Он сказал мне, что в результате брака я потеряла итальянское подданство и продлевать паспорт противозаконно. Внезапно я заметила, что паспорт, который не хотел продлевать граф Сфорца, действителен еще двадцать четыре часа. Скиап бросилась в Рим и попросила новый паспорт на имя мадемуазель Скиапарелли, и ей тут же его выдали, им было совершенно неважно, что это незаконно.
Мать просила ее остаться жить с ней. В материальном отношении это разрешило бы все проблемы, но в тот момент Скиап, как соловей, который глотнул радостей вольной жизни, – выбрала свободу. Пусть даже если снова придется очень туго, она предпочитала взять свою судьбу в собственные руки. Это не было вызвано ни честолюбием, ни недостатком нежности – просто глубинным стремлением к физической и духовной изоляции, которая станет и дальше направлять ее жизнь. Она вернулась в Париж, и ей удалось найти занятие. Один дальновидный антиквар, угадав ее трудности и самозабвенное стремление к свободе, брал ее с собой на аукционы и в антикварные магазины Парижа и провинции. Мало-помалу позволил ей выбирать для него предметы искусства и тем самым дал возможность заниматься делом не очень обременительным. Благодаря своей любви к прекрасным вещам она приобрела некоторую компетентность; но при этом имела время совершать с Гого недлинные прогулки, доступные для девочки. Так моя дочурка полюбила Париж.
Однажды мы отправились на площадь Инвалидов. Могила Наполеона произвела на Гого большое впечатление, и она спросила, что это такое. Как объяснить, кто такой Наполеон, четырехлетней девочке? Сказала вот что:
– Здесь навсегда нашел покой Наполеон, император французов.
Гого протянула мечтательно:
– Он там оди-ин?.. Ему, должно быть, хо-олодно…
– Нет, моя родная, он спит там вместе со своими маленькими солдатами.
С тех пор мы часто заканчиваем письма друг другу словами: «Наполеон и все его маленькие солдаты» – это для нас символ бесконечной любви.
С тех пор я жила одна в маленькой двухэтажной квартире из двух комнат на Университетской улице. Друзья милы со мной, я счастлива – живу одна… Сама готовлю, вспоминая те блюда, что делала нам наша кухарка в Риме, когда я была девочкой. Дом тут обветшалый, и его владелец, чрезвычайно вежливый, пожилой, много занимался моим благосостоянием. Я встречала его нечасто, но благодаря своему слуге он был в курсе моих приходов и уходов, иногда посылал мне прекрасные подарки: несколько бутылок элитного красного вина или замечательные деликатесы, приготовленные его поваром.
Именно в этот период я познакомилась с Полем Пуаре[29], которым восхищалась, считала самым великим современным художником. Однажды вместе с богатой американской приятельницей я вступила в маленький, бьющий через край чудесными красками особняк Поля в предместье Сент-Оноре. Так я впервые попала в Дом высокой моды. Пока приятельница выбирала себе платья, я в восторге смотрела вокруг, молча примеряла одежду, совсем забыв, где нахожусь, и, довольная собой, прогуливалась перед зеркалом. Вот надела великолепное манто широкого, просторного кроя – будто специально для меня создано… Черный набивной бархат с широкими блестящими полосами, подкладка из ярко-синего крепдешина…
– Почему бы вам не купить его, мадемуазель? Можно подумать – оно сделано для вас!
На меня смотрел сам великий Пуаре, и я почувствовала искру, пробежавшую при этой встрече.
– Не могу. Оно, без сомнения, слишком дорогое для меня, да и когда, где мне его носить?
– Не заботьтесь о деньгах, мадемуазель, – произнес Пуаре. – К тому же вы – именно вы – можете носить что угодно и где угодно.
И с этими милыми словами подарил мне дивную вещь.
Комплимент и подарок меня ослепили.
В моей темной квартирке сказочное манто уподобилось небесному свету. Вскоре у меня образовался целый гардероб. Поль Пуаре продолжал дарить мне великолепные туалеты, когда они мне оказывались необходимы: черные, вышитые серебром, белые, вышитые золотом… Никто никогда не знал, в чем я появлюсь; иногда я опережала моду, а иной раз носила свои собственные вещи – и тогда будто превращалась в свою сестру-дурнушку. Пуаре пригласил меня на ночной праздник, он устраивал его, чтобы отметить отъезд из своего чудного особняка в предместье Сент-Оноре и открытие ультрасовременного Дома моды на Елисейских Полях. Жгли фейерверки, гости отправлялись от одного дома к другому, неся горящие факелы…
Новое заведение было роскошно, но, как иногда происходит со слишком огромными замыслами, эта перемена не принесла Полю Пуаре удачи. Одной из особенностей здания была стеклянная комната в центре, откуда Пуаре мог наблюдать за всеми своими отделами. Этот гений, «Леонардо моды» не стеснял себя ничем – одновременно блестящий хозяин дома, бонвиван, любитель прекрасной еды и тонкого вина… Мне особенно запомнился один обед в «Ше Алль», ресторане внутри Центрального рынка Парижа. Мы провели там время с полудня до поздней ночи вместе с начальником пожарной части Парижа, рассказывая замечательные истории и попивая белое вино.
Необычайное благородство, горячий энтузиазм, презрение к бульварной рекламе привели Поля Пуаре к полному разорению, и в последний период перед смертью он жил на десять франков в день – пособие по безработице.
Еще один большой мой друг в то время – Жан-Мишель Франк[30], совершивший революцию в декорировании интерьера. Он открыл совершенно новый способ обустройства дома, в том числе кухни. Изобрел новый стиль меблировки, в нем сочетались простота и немалая роскошь. Маленького роста, искрящийся остроумием, он страдал от ужасного, безнадежного комплекса неполноценности.
Но главное в моей жизни – я беспокоилась о состоянии ноги Гого, отправила ее к доктору Пико, самому крупному тогда специалисту в области детского паралича; у него была клиника в Швейцарии. Гого шесть лет, надо принять решение о ее подданстве. Выбирать ей можно между итальянским, французским, американским и даже польским. Она выбрала американское, и я отвела ее в американское консульство. Подняв пухлую ручку, она поклялась в верности стране, которая отныне становится для нее родной.
В ночь перед отъездом в Швейцарию меня разбудил ее голос:
– Мама, а где мой папа?..
Тогда он уже умер, и я попыталась объяснить ей, что такое смерть. Последовало долгое молчание; пока я гадала, каков будет следующий вопрос, малышка произнесла: «А знаешь, ведь это ты – мой папа и моя мама». И Гого крепко заснула.
Глава 4
Я отвезла Гого в Лозанну и устроила в школу, которая называлась «Голу́бки», там ей предстояло пробыть несколько лет. Это была наша первая настоящая разлука, и я глубоко переживала, что вынуждена оставить ее, такую маленькую, в чужих руках, да еще именно в тот момент, когда ребенок, подобно бутону, начинает принимать окраску цветка. Дочка будет сильно страдать – это я понимала.
Зато много лет спустя я была вознаграждена результатом и потому остаюсь в убеждении, что была права.
Существование мое в Париже протекало скорее мрачно, с долгими часами одиночества. Если когда-нибудь и мечтала бы быть мужчиной, то это именно в тот период. Возможность выходить из дома одной в любое время всегда оставалась моей заветной мечтой. Бесцельно бродить по улицам ночью, заходить в кафе – эти привилегии, быть может, кажутся незначительными, но придают бытию остроту, пикантность, что ли, позволяют более полно ощутить каждый миг. Истинная молодость, веселье в те времена оставались не моим уделом. Как ни странно, я их узнала гораздо позже.
Оказавшись на перекрестке своей жизни, я спрашивала себя, что из всего этого получится и какова цель моего существования. И хотя в нем было столько тьмы и тайны, я была почти счастлива – счастьем нищего: найдя пристанище на ночь, он наблюдает за дождем снаружи.
Знала одно – Скиап больше никогда не выйдет замуж. Брак нанес ей удар по голове, отняв всякую охоту сделать вторую попытку. Отныне жизнь ее превратилась в вереницу дружб, иногда очень нежных, порой непринужденных, а иной раз духовных, острых, быстрых, всегда полных беспокойной потребности одиночества и свободы, борьбы за маленькие перемены. Несмотря на то что ей чаще помогали женщины, лучше она ладила с мужчинами. Но ни одному не удалось получить над ней полную власть; очень требовательная, сама способная дать многое, она так и не встретила мужчину, который стал бы ей необходим.
Она все больше замыкалась в себе, не догадываясь еще, что очень скоро фантастическое накопление энергии и воли найдет способ для выражения, и по чистой случайности выбрала путь, которого никто из разумных людей не подумал ей указать.
Один или два раза я попыталась, вместо того чтобы рисовать или ваять – это у меня неплохо получалось, придумывать платья и костюмы. Рисовать их, между прочим, я считаю не профессией, а искусством, и обнаружила, что это искусство одно из самых сложных и разочаровывающих, потому что, едва родившись, вещь уже принадлежит прошлому. Почти всегда в работе появляется много деталей, что позволяет осуществить образ, возникший в голове. Исполнение одежды, средства производства, удивительный способ некоторых тканей реагировать – все эти факторы, независимо от качества, приводят в конце концов к легкому, если не горькому разочарованию. В определенном смысле еще хуже, если чувствуешь удовлетворение: ведь с того момента, когда наряд создан, он тебе больше не принадлежит. Он не остается, подобно картине, висящим на стене, у него нет самостоятельной жизни в том смысле, в каком она есть у книги – долгое существование, защищенное и охраняемое.
Платье не имеет собственной жизни, если его носят. Кто-то другой берет его, оживляет или по крайней мере старается это сделать, портит или делает из него гимн прекрасному. Чаще всего оно превращается в безучастный предмет, иногда в жалкую карикатуру на то, чем его хотели сделать – мечтой, самовыражением.
Полная сумасшедших идей, я связалась с разными людьми, среди них – с Домом Магги Руфф[31]. Любезный господин, чрезвычайно обходительный, объявил, что лучше мне заняться разведением картофеля, чем пытаться делать платья, у меня нет ни таланта, ни умения. Правда, на этот счет я и не питала больших иллюзий.
Меня навестила приятельница из Америки. Она всегда выглядела очень элегантно, а в тот день надела очень простой свитер, но отличавшийся от всех, какие мне раньше приходилось видеть. Лично я никогда не носила свитеров и вообще спортивных вещей. Когда я одевалась, чтобы поехать за город, была уверена, что почувствую себя тяжелобольной и своим видом распугаю птиц.
Свитер приятельницы меня заинтриговал: связан вручную, а смотрится солидно. Многие писали, что я дебютировала вещами, которые связала сама, сидя у окошка на Монмартре. На самом деле я вовсе не знала Монмартра и никогда не умела вязать. Искусство держать в руках две маленькие спицы и что-либо ими создавать всегда казалось мне волшебством, и до сих пор кажется. Научиться даже не пыталась, заранее убежденная: все, что произведу, будет напоминать кусок швейцарского сыра. Что касается свитера, которым я так заинтересовалась, он был решительно некрасив по форме и цвету; эластичен, но не растягивался, как другие вязаные вещи.
– Где вы это купили? – спросила я.
– Это? Дело в том, что одна женщина…
«Одна женщина» оказалась армянской крестьянкой, замужней. Я отправилась к ней; мы стали друзьями и продолжаем ими оставаться, иногда посещаю их фабрику, где они изготовляют вязаные предметы для коллекции.
– Если я вам сделаю рисунок, вы попробуете по нему сделать?
– Да, мы попытаемся.
И я нарисовала большой бант в форме бабочки спереди на шарфе, обмотанном вокруг шеи, – примитивный детский рисунок доисторической эпохи. А на словах пояснила: «Бант должен быть белым на черном фоне, и с изнанки все тоже белое». Несчастные, совсем не растроганные этой экстравагантной идеей, попытались ее осуществить. По правде говоря, это я испытывала на протяжении всей карьеры – мастера всегда с энтузиазмом осуществляли мои идеи и без споров делали то, о чем я их просила. Первый свитер не завоевал успеха, он оказался с одной стороны более плотным, чем с другой, и совсем некрасивым, подошел бы, пожалуй, Гого. Второй – уже лучше; третий я признала сенсационным. Стараясь, чтобы остались незаметными мои опасения, убежденная, что выгляжу почти сенсационно, я смело облачилась в него, отправилась на званый вечер – и произвела фурор.
В те времена женщины очень увлекались свитерами. Уже в течение нескольких лет Шанель выпускала платья и блузки, связанные на машине. Мой свитер был совсем другим, все женщины немедленно захотели его иметь и обрушились на меня как ястребы. Та, чей заказ я приняла первым, была закупщицей из Нью-Йорка и работала на Стросса, она заказала сорок свитеров и сорок юбок. Вспоминая историю Али-Бабы из сказок «Тысячи и одной ночи» (библиотека отца), я нахально ответила: «Договорились!»
Эльза Скиапарелли в джемпере с белым бантом, коллекция зима 1928 г. Фото Терезы Бонней
У меня не возникло ни малейшей идеи, как за обещанные две недели все это изготовят армянская крестьянка и ее муж, откуда возьмутся юбки, каковы их модели.
Мы с этими мастерами посоветовались и обегали весь Париж в поисках добровольцев. Армянская колония на удивление многочисленна, и почти мгновенно набралось нужное количество вязальщиц. Мы быстро им растолковали, что делать.
К моменту, когда я привезла шерсть, они не потребовали быстрой оплаты.
Большой бант тиражировали в разных цветах, но в основном в черно-белой гамме. А вот юбки – большая проблема.
Из чего их изготавливать и кто это сделает?..
Одна молодая француженка, живущая поблизости, иногда помогала мне решать проблемы с платьями. Мы с ней все обсудили и решили, что юбки должны быть простыми, без всяких фантазий, но… несколько более длинные, чем требовала мода, то есть до колена. Но где найти ткань и чем за нее платить? Я отправилась еще раз в Галери Лафайет и выбрала на полках то, что выглядело солидно и недорого стоило.
Заказ выполнен, отправлен и оплачен через три недели – слава Богу!
Удача придала мне смелости. За шарфом с большим бантом последовали шарфики, повязанные вокруг шеи, мужские галстуки ярких расцветок, шарфы, повязанные вокруг бедер. Моя первая частная клиентка, Анита Лус[32], тогда она находилась на вершине славы после успеха своей книги «Джентльмены предпочитают блондинок», и с ее помощью я окончательно вошла в свое дело. Очень скоро «Ритц» наполнили женщины, приехавшие со всего мира в черно-белых свитерах.
Мои изделия дополнялись тонкими вышивками шерстью на спине – того же цвета, что контрастный узор. Вышивки слегка вырисовывались, выделяясь на одноцветном фоне, и производили эффект, напоминающий импрессионистскую живопись. В то время весь мир говорил о дадаизме и футуризме, стулья имели вид столов, столы – табуретов; считалось неприличным спрашивать, что изображено на картине и каково значение поэмы; малейшая фантазия – табу, и лишь редкие посвященные знали о блошином рынке; у женщин отсутствовала талия, они носили украшения из теста и стягивали бюст, чтобы походить на мальчиков.
Ну а Скиап испытывала необходимость переехать в такое место, где жилье сочеталось бы с местом работы. Ей посчастливилось, она нашла на улице Мира, в доме 4, мансарду, где можно разместить спальню, салон и мастерскую. Специальных помещений для примерок не было, и она купила ширмы, которые в дальнейшем следовали за ней повсюду. Решение, увы, не идеальное: потолки низкие, в комнатах удушливо жарко и водятся крысы.
– Каким именем вас называть? – спросили меня.
– Моим, конечно.
– Никто не сможет его произнести.
– Это неважно.
И впрямь никто так и не произносил приличествующим образом мое имя. Что ж, пусть его сокращают или коверкают, но всем понятно, что это значит. Я повесила перед входом вывеску, где черным по белому написала свое имя, а внизу добавила: «ДЛЯ СПОРТА».
Молодые люди со всего мира писали мне потом – некоторые письма трогали своей наивностью, некоторые были длинными, взволнованными, – и спрашивали, с чего начинать, какой школе следовать. Мой ответ, наверно, их разочаровывал.
С чего начинать?
Прежде всего, обладаете ли вы даром, да или нет? Единственная и лучшая школа – рабочее ателье, шумное, полное народа, живое, творческое. Оптимальный способ – работать в Париже в качестве ученицы, которая подбирает булавки; со временем превратиться в помощницу, затем и в мастера. Достичь даже того, чтобы в один прекрасный день стать директрисой большого парижского дома моды, как мадам Вионне[33] или мадам Ланвен[34], которые сделались оплотом парижской моды. Эти две женщины добились успеха, вы тоже сумеете. Путь открыт для тех, кто обладает волей, честолюбием, уважением к труду и дарованием.
Ходить на лекции, мямлить что-то перед манекеном с мелом или булавками в руках – это не принесет ничего хорошего. Такой вид обучения способен убить талант, порождает ничтожества и полезен лишь для тех, кто согласен выпускать массовую продукцию.
Скиап решительно ничего не понимала в шитье – незнание полное, – именно поэтому она обладала смелостью абсолютной и слепой. Ничем не рисковала: ни капитала, ни хозяина, ни перед кем не надо отчитываться – свобода! Впоследствии постепенно освоила несколько принципов, как одеваться, которые нашла сама, и навеяны они были, без сомнения, атмосферой красоты, впитанной в детстве. Почувствовала, что платья должны быть «архитектурными», что никогда не следует забывать о теле и необходимо считать его как бы арматурой конструкции. Фантазия в линиях и деталях, эффект асимметрии – все и всегда должно иметь тесную связь с арматурой.
Чем бережнее вы относитесь к телу, тем больше жизненности у наряда.
Гленна Коллетт, первая американская чемпионка по игре в гольф, в джемпере от Скиапарелли, 1929
Добавьте подплечики и банты, понизьте или повысьте линии, измените изгибы и округлости, подчеркните то или это, только не нарушайте гармонии. Более чем кто-либо другой (за исключением китайцев) греки уловили этот закон и придавали своим богиням, даже сильным, безмятежность совершенства и необыкновенную видимость легкости.
У меня в мансарде становилось все больше народа, а рисунки становились все более смелыми.
Плечи выше!
Верните бюст на его нормальное место!
Положите подплечики на плечи!
Уберите это некрасивое вздутие!
Сделайте талию на ее законном месте.
Удлините наряды!
Скиап украсила свитера африканскими рисунками собственного изобретения, например рисунками из Конго. На одном из свитеров – татуировки моряка со змеями и пронзенными сердцами, на платьях из джерси – рисунки скелета, которые шокировали буржуа, но привлекли внимание журналов, тогда еще мало озабоченных модой. Белые полосы повторяли рисунок ребер, и женщины, носившие эти платья, казались просвеченными рентгеновскими лучами. Рисовала рыб на купальных костюмах, и они трепетали на животе. Под впечатлением подвига Линдберга[35], пересекшего Атлантический океан, многие увлеклись авиацией, и Скиап придумала одежду для авиаторов, спортивные костюмы, одежду для гольфа, наконец, свое первое вечернее платье.
Это был первый вечерний наряд, в который входил жакет, тем самым Скиап совершила революцию в мире моды: простое, узкое, прямое, до пола платье из черного крепдешина, жакет из белого крепдешина с длинными полами, которые перекрещивались на спине, но завязывались спереди. Все предельно строго, к чему я и стремилась. Платье оказалось самым большим успехом в моей карьере, его воспроизвели повсюду, во всем мире. Я придумала еще одно платье в том же духе, только полы не перекрещивались, а просто завязывались узлом, а на конце отделаны петушиными перьями.
Затем стала делать все из твида, твида, твида… Одна очень красивая молодая женщина, обладавшая энергичным характером, попросила меня дать ей работу.
– Что вы умеете делать? – спросила я ее.
– Ничего, – ответила она.
– Я не могу позволить себе нанять кого бы то ни было из-за «ничего». Сожалею.
И я правда сожалела, потому что она идеально подходила к моим платьям.
– Очень жаль! – добавила я.
Она все время приходила ко мне, почти каждый месяц, и ее энтузиазм меня разжалобил. В конце концов я сдалась: «Ну ладно, вы выиграли!»
Не знаю, пожалела ли она когда-нибудь, но эта женщина все время рядом со мной, как символ высшей, нерушимой преданности; она – наш амулет. Американка Беттина Джонс.
Маленькая итальянская девочка на побегушках Лоретта, которая стала ныне главной портнихой, и мрачная, страстная молодая француженка, начинавшая вместе со мной, – все мы были неразлучны.
Мы были счастливы работать на улице Мира, дом 4; но я не в силах описать, какие ночи я там проводила. Крысы и мыши, которых я боюсь до ужаса, всю ночь плясали вокруг моей кровати дьявольскую сарабанду[36]. Но и кошки внушают мне глубокое отвращение, доходящее до кошмара. Тогда я завела маленького фокстерьера в надежде, что он истребит крыс, но оказалось, что он больше меня всего этого боится, и малейший звук, исходящий от мыши, заставлял его взбираться ко мне на постель. Как только наступало утро, мы вместе с моим отважным псом вставали и отправлялись в ближайший отель, чтобы выспаться.
Примерно в этот же период Амелия Эрхарт[37] повторила невероятный подвиг Линдберга. Не всем известно, каким исключительным человеком она была, часто приходила ко мне, и мы стали большими друзьями. Помимо храбрости и своего редкого дара, она обладала своеобразной красотой и крайней скромностью. Когда я отправилась в Америку нанести ей визит – между двумя приключениями она мирно жила в маленьком коттедже, где мы с ней и ее мужем долго обсуждали ближайший перелет. Я уже решила лететь вместе с ней, но меня удержали дела. Она отправилась одна навстречу своей судьбе и сгинула в неизвестности, не оставив следов.
И тут произошло неожиданное событие: из Италии ко мне в Париж приехала старая подруга, почти сестра – Габ де Робилан. У нее имелись кое-какие деньги, и мы решили вместе снять квартиру. Вначале мы нашли две плохие комнаты на улице Понтье, но потом обнаружили очень приятную квартиру на бульваре Сен-Жермен: она прекрасно нам подошла, потому что была разделена на две. Мы общались по телефону и никогда не заходили в комнаты друг друга, не предупредив заранее, таким образом, одновременно не чувствовали себя одинокими и сохранили дружбу.
Теперь у меня был свой интерьер, который я могу оформлять по своему вкусу: спальня, гостиная, маленькая приемная и уголок для еды.
Жан-Мишель Франк сделал мне огромный диван из оранжевой кожи и два низких кресла из зеленой. Стены белые, занавеси, как и обивка сидений, из белой прорезиненной ткани, блестящей и жесткой. Столы, как для игры в бридж, черные со стеклянной столешницей. Кресла-диваны у стены обтянуты зеленым каучуком. В общем, не то чтобы нечто чрезвычайное, но необычное и новое, что придавало шарм.
И тогда я устроила первый обед. Пришла мадам Шанель и при виде модернистской меблировки и черных тарелок вздрогнула, как будто ступала по кладбищу. Тем не менее обед прошел хорошо. Я наняла пару слуг: мужчина был русским, женщина – француженкой; и оба прослужили мне двадцать лет.
В этот весенний вечер стояла жара, и белая каучуковая обивка кресел отпечаталась на платьях женщин и брюках мужчин. Долго никто ничего не замечал, но в конце обеда, когда гости поднялись из-за стола, они напоминали странные карикатуры на моих свитерах.
Тем временем мансарда на улице Мира превратилась в международное место встреч: здесь собирались красивые женщины со всего мира, звезды театра и кино. Вскоре, естественно, стало тесно. Очень странно было то, что вопреки явному увлечению Скиап всяческими шутками и чудачествами ее самые стойкие клиентки – женщины ультраэлегантные и буржуазные, жены дипломатов или банкиров, миллионеров или художников – любили скромные туалеты и простые черные платья.
Не имело значения, что вообще все модели Скиап копировались, – с того же момента они становились неузнаваемыми. Все законы, запрещающие копировать, оказывались бесполезными. И если вы не встречаете копий, это означает, что вы ничего не стоите и уже не у дел. В те времена у Скиап не имелось никакой рекламной службы, но при этом была мощная реклама: платья, которые она создавала и продавала, воспроизводились покупателями и предлагались как подлинные, благодаря чему имя становилось известным повсюду.
Никакого мошенничества, ни взяток.
Унеся с собой свои ширмы, Скиап обосновалась на улице Мира, 4, на втором этаже. Ателье обустроила так, что оно имело вид корабля со снастями, а на них развешены шарфы, пояса, трикотажные изделия, создавая разноцветный беспорядок. На вывеске при входе добавила: «ДЛЯ ГОРОДА. ДЛЯ ВЕЧЕРА»; это было написано белой краской на маленьком черном грузовичке и черной – на белой бумаге. Блестящие занавески из лакированной кожи, мебель темного дерева, карта Баскского побережья, нарисованная на белой стене ярко-синими и ярко-зелеными красками дополняли интерьер.
В эту эпоху Скиап нарисовала небольшой трехцветный колпачок, имеющий форму трубы, который принимал на голове любую форму. Инна Клер[38] тотчас его приняла и запустила эту моду. Американский производитель купил один колпачок, организовал у себя процветающее предприятие по выпуску этих изделий, которые назвал «сумасшедшими колпаками», и заработал на них миллионы. Что касается Скиап, она миллионов не заработала, ей оказалось достаточным видеть копии своего колпачка, и она уже жалела, что его придумала. Во всех витринах, в том числе и магазинов «При Юник», на углу каждой улицы, во всех автобусах и автомобилях ее преследовал проклятый колпак, пока не подмигнул с лысой головки младенца в коляске. В этот день Скиап приказала своим продавщицам уничтожить все до последнего, что оставались на складе, их больше не продавать и никогда о них не вспоминать.
А меж тем она начала делать «презентации» с помощью двух манекенщиц и понемногу развлекаться. Среди знакомых ее подруги Габ попадались очень забавные люди. Сама она, веселая, всегда озабоченная какими-то делами, очень мне помогла покончить с существованием отшельницы, которое я вела. Габ обладала также смелостью носить самые эксцентричные мои произведения, причем иной раз они не принадлежали к тому стилю, который ей нравился, что для женщины подлинное доказательство самой крепкой дружбы.
И вдруг неожиданность – звонок из Лозанны в пять часов утра: требуется мое согласие на срочную операцию Гого. Доверяя врачу, я дала согласие и вскочила в первый же поезд.
Часто навещая Гого, я обычно видела, что состояние ее улучшается, она научилась даже кататься на лыжах и ездить на лошади – доктора в восторге. Но на этот раз у нее случился внезапный аппендицит, который мгновенно стал гнойным. Целый месяц моя девочка находилась между жизнью и смертью. Врачи не были полностью уверены в счастливом исходе. Мне дали ясно понять, что все зависит от удачи.
В этот период я приступила к созданию своей первой настоящей коллекции – практически сделала ее в поезде: ночью ехала, оставалась сорок восемь часов в Лозанне, потом возвращалась в Париж, два дня работала и снова отправлялась в Лозанну. Так прошел месяц, и каждый раз я не знала, что меня ожидает – улыбка Гого или очередной приступ болезни; я даже не осмеливалась надеяться.
Наконец ей стало лучше, и тогда я устроила свою первую большую презентацию. Событие, безусловно, значительное – успех полный. Но я ничего не помню, мысли мои были далеко, и не было времени сосредоточиться. Вообще, у меня всегда была плохая память на имена, лица и детали, лишь иногда какой-нибудь сравнительно неважный факт всплывает в памяти, как цветок среди песка.
Лето я провела с Гого – большую часть времени мы были вместе, пытаясь восполнить долгую разлуку. Дочка начала ненавидеть мою работу, которая удаляла меня от нее, и мне не удавалось ее переубедить. Очень часто я брала ее с собой, чтобы она соприкоснулась с моей повседневной жизнью и поняла, что мы всегда расстаемся по очень серьезным причинам: ей необходимо специальное лечение, мне – необходимо работать. Вспоминаю один случай, когда мы пошли вместе обедать в маленький ресторанчик «Крийон», рядом с нами сидела прекрасная княгиня Мдивани[39], впоследствии ставшая женой испанского художника Серта.
– О, – сказала княгиня, – этот ребенок – ну прямо для Ренуара! С каким увлечением он нарисовал бы ее!