Очень легко простить тех, кто нас любит или ненавидит. А вот как простить того, кому мы не нужны?
Мой роман с Кевином длился несколько лет, но слиться в экстазе у нас так и не получилось: его совесть всегда путалась под ногами. Впрочем, это не мешало нам гулять, философствовать и напиваться в барах.
Наши отношения были так невинны, что я могла рассказывать о них маме – и это было обиднее всего. Кевин недаром считается одним из лучших режиссёров Голливуда. Он обставлял всё так, что мне было не к чему придраться: он старательно обо мне заботился, хвалил и даже подыскал мне красивого мужа.
Говорят, собаки часто приходят на место, где с ними случилась беда: постоят, посмотрят, понюхают… Я зачем-то до сих пор встречаюсь с Кевином. Каждый раз пытаюсь найти объяснение этому факту – и не нахожу. Да, мне с ним интересно, да, мне льстит его дружба… Наверное, всё дело в том, что мне просто хочется позлить его жену Сьюзан. Если мы разойдёмся, она будет торжествовать.
Не заслужила.
Кевин – загадка, которая мне не по зубам. У меня такое ощущение, что у него раздвоение личности, причём не в виде шизофрении, а в виде реинкарнации наоборот. Он меняет не тела, а души. Иногда в нём гостит утончённый эстет, иногда – великий инквизитор, иногда – хам трамвайный, клинический.
К режиссуре у него талант. Правда, я до сих пор не разобралась – от Бога или от «жёлтого дьявола».
Когда-то он рассказал мне, как снял свой первый фильм – про НЛО. Космический корабль изображала стиральная машина, а пришельцев – два десятка разбитых яиц.
– Мы с сестрой вылили их на окно, на желтки пуговицы приляпали, чтоб глаза получились… Мама пришла домой, а они по стеклу ползут, два уже в дом забрались. Она их шваброй! Смешное кино получилось.
Пожалуй, это единственный фильм Кевина, который мне хочется посмотреть. Критики Кевина ругают, продюсеры носят на руках: он чувствует, что хочет толпа, и усердно кормит её – её же собственными греховными мыслишками.
Сейчас Кевин – звезда мирового масштаба: по его творчеству научные работы пишут. Он читает Аристотеля и Руссо, увлекается боевыми искусствами и даёт деньги на увековечивание памяти жертв Холокоста.
Я уже пару лет уговариваю его помочь продать мои книги в Голливуд. Не хочет.
– Исторические драмы с претензиями сейчас неликвидны, – каждый раз отмахивается он.
Я деликатно напоминаю о «Храбром сердце» и «Титанике», но Кевина не переубедить.
– Ты бы ещё «Унесённых ветром» вспомнила. Такое кино больше не снимают.
Киношный и книжный бизнесы очень похожи. Никто не знает, что выберет публика в очередной раз. Как генералы всё время готовятся к прошедшей войне, так и продюсеры с издателями ориентируются на прошлогодние бестселлеры. Выбился «Код да Винчи» – все кинулись печатать книги про древние тайны. Прогремел «Властелин колец» – вот вам целая куча фильмов про мечи и драконов.
Все боятся рисковать: только в издательском деле ставка идёт на тысячи, а в кино – на миллионы долларов. Но старого правила – кто не рискует, тот не пьёт шампанского – никто не отменял, и главный приз всегда срывает «тёмная лошадка» – из-за своей непохожести на других.
Я расспрашиваю Кевина, как у него дела. Несколько секунд он думает, сказать мне или не сказать. Но желание похвастаться побеждает.
– Я создал великий фильм! Он даже тебе понравится – там есть любовь и история.
– Так народ не поймёт! – удивляюсь я.
– Поймёт. Это же комикс!
Он ещё в позапрошлом году нашёл у мамы на чердаке подшивку комиксов про древних греков. Сердце забилось: вот оно!
Никто из знакомых продюсеров не пожелал браться за проект – слишком дорого, и Кевину самому пришлось бегать по кинокомпаниям. В его папке лежал не сценарий (как обычно), а подробный маркетинговый план: как он прорекламирует фильм, как срубит деньги на продакт-плейсменте, как запустит в производство игрушки, майки и компьютерные «мочилки».
План впечатлил, денег дали.
Подготовка к съёмкам затянулась на целый год. Я несколько раз ходила на съёмочную площадку. Вместо задника – зеленый экран. Декораций минимум – только то, что под ногами: камни, поле с травой. Смешно и странно было видеть накрашенных мужиков, бегущих по помосту, – копья наперевес, рты разинуты. Мимо них по рельсу ехала камера; огромный вентилятор изображал ветер – происходила историческая битва.
Ещё несколько месяцев Кевин проторчал в студии, где из отснятого материала делали зрелище. На стенах – раскадровки, на столах – гипсовые модели храмов и гор. Дядьки в гавайских рубашках сидели перед компьютерами и приставляли дорогу к домам, пар ко ртам и луну к небу.
«Шедевр!» – сказали зрители на предварительном просмотре.
«Блокбастер!» – сказало студийное начальство.
Кевин берёт меня за руку.
– Ты придёшь ко мне на премьеру?
Я пококетничала для проформы: сказала, что попробую вырваться…
Почему-то хочется, чтобы фильм оказался говном. То ли мне завидно, то ли старая рана ещё не зажила.
Лёля, сестра, спрашивает: а что мы с Полом вместе не живём? А то: мы старые перечники, и нам до́роги наши привычки. Пол любит свой пятнадцатый этаж, а я люблю мою «усадьбу» с её скрипучими лесенками, книжными шкафами и деревьями без названий по периметру.
Мы с Полом спорим до хрипоты:
– А на случай пожара у тебя, видимо, есть парашют…
– А тебе пылища в окна летит.
– А в тебя может врезаться самолёт.
– Зато у тебя в жару из помойки воняет. Ты её на задний двор выставляешь – а бесполезно!
К тому же у меня есть Люси, а у Пола – Папа Жао. И если мы будем жить вместе, то кого-то придётся уволить.
Пол и Папа Жао – ровесники, но первый выглядит бойцом-молодцом, а второй – старым китайцем.
Ворчливый, на голове три волоса в два ряда, жёлтые зубы съехали набок. На моё появление он отреагировал сдержанно:
– Ну… давайте возьмём её на испытательный срок. А там посмотрим.
Пол ругается с Папой Жао, дразнит его, иногда даже кричит, но смутить домработника невозможно. Каждый день в семь утра он по-хозяйски входит в квартиру и включает пылесос. Ему дела нет – спит ли хозяин, один ли он… Однажды он ввалился к нам в спальню – я едва успела нырнуть под одеяло.
– Жао, выйди, пожалуйста, за дверь!
Он поднял мои туфли и принялся пылесосить под кроватью.
– Пора вставать. А то на работу опоздаете.
– Зачем тебе сдалось это недоразумение? – спросила я Пола.
– Папа Жао – историческая реликвия. Артефакт.
Когда в Поднебесной началась Культурная революция, Жао было 9 лет. Великий Кормчий объявил, что в партию затесались враги, которых нужно искоренить. Врагами по определению считались владельцы радиоприёмников, часов и велосипедов (буржуазия), обладатели высшего образования (буржуазные подголоски) и те, кто ездил за границу (шпионы).
Культурная революция началась весело. Загремели большие барабаны, закричали репродукторы на столбах. Жао вместе с приятелями помчался на площадь. Там на трибуне стоял человек во френче и страстно говорил о борьбе. Толпа рукоплескала. У девушек по щекам текли счастливые слёзы.
– Клянёмся! Клянёмся! – выкрикивали они, прижимая руки к сердцам.
Потом на трибуну вывели соседей Жао – дядю Вонга и ещё других. Им надели на головы дурацкие колпаки и повесили на грудь таблички: «Я – змея. Ядовитая гадина и враг революции». Их заставили стоять «самолётиком» – согнувшись в три погибели и подняв руки за спиной.
Народ бушевал. Некоторые пытались доплюнуть до штанов дяди Вонга, но попали на штаны оратора. За это дядю Вонга избили.
Вечером Жао спросил у мамы, за что арестовали соседей. Мать отложила в сторону цитатник Великого Кормчего.
– Вонг был шпионом. Он ездил в СССР на фестиваль. Вот тогда-то его и завербовали.
Жао вспомнил, как соседский сын приносил в школу расписную деревянную куклу из России. Игрушка была странная – мало того, что беременная, так в животе у неё сидела беременная дочка, беременная внучка и так до седьмого колена. Учительница сказала, что русские сами беременные от рождения, и поэтому у них нет памяти и они переврали все законы марксизма.
Как можно было продаться таким уродам?
Жизнь становилась всё интереснее и интереснее. Занятия в школе отменили. Жао вместе с друзьями записался в Красную Гвардию. На собраниях они вспоминали, кто мог вредить революции, и шли их наказывать. Худшим врагом, разумеется, был директор школы: он всем ставил плохие оценки и не разрешал бегать по коридору. Его поймали, отлупили и выкинули в окно.
Потом командир решил проверить, не хранится ли у директора вредная литература. Пришли на квартиру – а там целый завал шпионских книг: на японском, русском и даже американском. Жечь их было очень трудно: все аж запыхались, перетаскивая тяжёлые тома во двор.
Одного из друзей Жао выпорол отец: он говорил, что нельзя мучить ни в чём не повинных людей. На следующий день несознательный папаша сам стоял самолётиком на площади.
– Люби отца, люби мать, но больше всех люби Председателя Мао! – кричали дети и пускались в пляс.
Единственное, что было плохо, – всё время хотелось жрать. Магазины позакрывались, карточки не отоваривались, зарплату родителям не давали… Жао вместе с другими детьми отправился в деревню на рисовые поля: партия приказала – пришлось ответить «Есть!». Когда он вернулся, их квартира была пуста. Все вещи разодраны, что-то украдено… Соседка сказала, что младший брат Жао разбил гипсовый бюст Председателя, чтобы сделать из него мелки – тогда все дети увлекались рисунками на асфальте. Кто-то донёс, и вскоре в дом нагрянула Красная Гвардия.
– Твоя мать очень плакала и не хотела уезжать, но их всё равно увезли, – сказала соседка и пошла ужинать.
Жао отправился по друзьям, но с ним никто не хотел разговаривать.
– Место предателя – в мусорной яме.
Прорыдав всю ночь в пустой квартире, Жао решил вернуться в деревню. Там была добрая тётя Пен, которая давала ему рис.
Разумеется, Пен не обрадовалась, когда на пороге появился грязный сопливый ребёнок. У неё было трое дочерей – их бы накормить. Но Жао был мальчиком, и потому его взяли в семью.
Работали от зари до зари. Денег не получали: оплата – тебя не тронут, если выполнишь норму. Деревенские мальчишки дразнили Жао «городским ревизионистом» и заставляли есть грязь.
Времена менялись. Мао умер, Культурная революция сошла на нет, начальство заговорило о Решительном Рывке.
Жао нравилась одна девушка, но жениться он не мог – денег нет, жилья нет. Девушка вышла за рабочего из города. Про городские фабрики рассказывали чудеса: пашешь всего двенадцать часов, имеешь два выходных в месяц и, главное, получаешь деньги.
– Общежитие дают! – соблазняли бывалые. – После работы можно пойти в клуб – песни попеть. А девочки там какие! Одна другой краше!
Собрав котомку, Жао подался в город. Ходил по улицам и ничего не узнавал. Кругом заводы, автомобили!
На фабрику его не приняли – сказали, что нужны только женщины моложе 25 лет. И тогда к нему подошла старуха. Угостила лепёшкой, спросила, кто и откуда.
– Богатая у вас деревня? Нет? Если все скинетесь, то, может, и ничего получится. Хочешь в Америку?
После этого разговора голова Жао гудела как монастырский колокол. Америка! Можно открыть свой магазин и продавать там всякие сласти. Можно купить швейную машинку для тёти Пен. Можно попытаться найти родных… Всего-то требовалось – собрать тысячу долларов задатка. А остальные девятнадцать тысяч Жао будет должен «хозяевам», которые привезут его в США.
На деревенской сходке долго судили и рядили. Тысяча долларов – неприподъёмная сумма. Но если всем скинуться, если Жао клянётся памятью предков вернуть деньги с процентами и, если что, помочь землякам перебраться в Америку, то тогда…
Путешествие заняло два года. Сначала пешком через границу – в Россию. Жао помнил, как чуть не поседел от ужаса, когда их поймали люди в форме. Проводник бойко залопотал с ними по-русски, сунул в руку пакет с белым порошком – на том и расстались. Поезда, ночёвки на вокзалах, драки с местными… Наконец добрались до Москвы – холодной, растрёпанной, сердитой. Жао две недели торговал на рынке – ни слова не понимая по-русски. Хозяева показали ему, как выглядят московские деньги и сколько их нужно брать в обмен на красивые сумки, сшитые из кусочков кожи.
Потом Жао посадили на самолёт и отвезли в Испанию, абсолютно легально. Сопровождающая девушка, смеясь, рассказывала, что испанские китайцы бессмертны: документы умерших переходят по наследству живым. Полиция никогда не придирается – для неё все китайцы на одно лицо.
Эмигрантов погрузили в трюм панамского судна, пахнущий рыбой и немытыми людьми. Спали по очереди. Голодали, болели… За кораблём шла стая акул: тех, кто умирал, выкидывали за борт.
К американскому побережью прибыли ночью. Без огней, без шлюпок велели выпрыгивать за борт. Кто-то утонул, кто-то доплыл. На берегу стоял человек, который велел всем загружаться в фургон.
Три месяца Жао прожил в Нью-Йорке, практически не выходя из кухни большого китайского ресторана. Хозяева были лютые: денег не платили, а тех, кто спрашивал, били по морде.
Однажды к Жао подошёл красивый юноша с серьгой в ухе.
– Ну как, долги будем возвращать?
Жао пытался объяснить, что денег ему не дают и уйти из ресторана не разрешают.
Юноша не поверил и обещал кары. Вечером пришли другие молодые люди и сказали, что либо Жао будет делать то, что ему говорят, либо его прирежут – а заодно и тётю Пен, и всех остальных поручителей.
– Пусть они за тебя ответ держат.
Жао поклялся выполнить всё, что от него требуется. Через неделю ему дали сумку и велели садиться на автобус дальнего следования.
– Приедешь в Лос-Анджелес, там тебя встретят.
Но в Калифорнии Жао встретили совсем не те, кто нужно. Горластые полицейские заломили ему руки и привезли в участок.
– Как там было хорошо! – с восторгом вспоминал Жао. – Чисто, люди вежливые. Кормили каждый день!
Из тюрьмы его вытаскивал Пол – это было одно из его первых дел. Он уговорил Жао дать показания против хозяев: оказалось, что тот только прикидывался деревенским дурачком, а на самом деле всё видел, слышал и подмечал.
В Нью-Йорке были произведены массовые аресты среди китайской мафии, а Жао за сотрудничество с властями получил новое имя, политическое убежище и работу у Пола. Домой, в Китай, было отправлено извещение, что он умер.
Несколько лет назад Пол ездил к тёте Пен – привёз ей швейную машинку и денег. Вспоминая приёмного сына, старушка очень плакала.
Жао установил в доме Пола диктатуру пролетариата. Ему нельзя мешать во время уборки, с ним нельзя не советоваться в делах, будь то покупка ковра или ремонт унитаза. В случае нарушений Папа Жао использует «китайскую месть»: как известно, лучший способ насолить обидчику – повеситься перед его окном. Жао, конечно, не вешается, но ходит с таким видом, будто уже сделал это, причём давно.
Пол только морщится:
– Не могу я его уволить. Мы в ответе за тех, кого приручили.
Я встретила Эмили около года назад – в одном из баров на бульваре Сансет. Хорошенькая, ясноглазая, она приехала из Вашингтона «погулять» и, узнав, что я дружу с самим Кевином, попросила пристроить её в Голливуд.
– Я сейчас работаю уборщицей в Капитолии, но это временно, – сказала она. – Мне страсть как надоело всякую хрень за сенаторами подбирать! Вы себе не представляете, что они после себя оставляют: один трусы дамские под кресло засунет, другой блокнот забудет – а там такое записано!
– А ты всё читаешь?
– Ну ведь интересно…
– Эмили, возвращайся в Вашингтон и напиши об этом книгу. Если что – текст мы тебе подредактируем.
Честно говоря, я не верила, что девушка способна на такой труд. Но уже через три месяца Эмили объявилась:
– У меня рукопись готова. Присылать?
Текст был безобразным, но настолько шокирующим, что я тут же позвонила в Нью-Йорк:
– Ребята, у меня на руках скандал. Мне нужен переводчик с детсадовского на английский и много денег. И тогда книга ваша.
Эмили тут же превратилась в женщину-легенду. Оказалось, что прежде, чем попасть в Капитолий, она пожила богемной жизнью в Сан-Франциско, где прошла через художников, скульпторов и боксёров.
Когда я попросила сосчитать, сколько у неё было любовников, Эмили потерялась на четвёртом десятке.
– Да не помню я остальных! Дело давно было.
Девушке двадцать пять лет. Ей абсолютно всё равно, с кем, где и когда… У меня есть подозрение, что Эмили просто не умеет отказывать, и, когда мужики об этом прознали, она стала пользоваться колоссальным успехом.
Поначалу она немного стеснялась рассказывать о своих любовных похождениях, но PR-менеджер издательства сказал, что разврат – это, наоборот, круто, и теперь Эмили с гордостью носит звание блядуньи.
На презентации было шумно, как на перемене. Эмили раздавала автографы и обещала, что её книга перевернёт базовые ценности Америки. И всё же я заметила, что женщина-легенда грустила.
Когда к микрофону вышел певец с политическими куплетами, я подсела к ней за столик.
– У тебя что-то случилось?
– Я с бойфрендом поссорилась. Он прочитал книгу и выгнал меня из дома.
– Да наплюй на него! Ты теперь богатая, сними новую квартиру.
– Мне одной спать страшно!
Женщина-легенда заметила за соседним столиком Ника, очень милого составителя пресс-релизов.
– Это кто?
– У него жена беременная.
Взгляд Эмили переместился на рыжебородого телеоператора.
– А это?
– Понятия не имею.
Она подошла к нему и, привстав на цыпочки, довольно громко сказала:
– У тебя есть шанс.
Рыжебородый не на шутку испугался.
– Я работаю много…
Он думал смутить женщину-легенду. Наивный!
– Да я не возражаю против работы! – махнула она рукой. – Давай визитку, я тебе позвоню.
При первом удобном случае оператор удрал в туалет.
– Странный… – вздохнула Эмили. – Мардж, у меня к тебе просьба: если я тебе нравлюсь как человек, расскажи обо мне друзьям. А если не нравлюсь, расскажи врагам. Глядишь, я себе нового бойфренда найду.
Вот, рассказываю.
Вечером:
Надо бы познакомить Эмили с Джошем. Хотя нет: Лёля, сестра, мне этого не простит.
Девять утра. Я, Пол и Ронский стоим на балконе, глядим на океан и строим воскресные планы.
Я тащу Пола на открытие художественной галереи. Он хочет в гости к Бешеной Козявке – смотреть футбол и резаться в видеоигры. А Ронский хочет, чтобы его вывели на улицу.
– Ненавижу галереи… – горюет Пол. – Раньше хоть голых женщин рисовать умели, а сейчас посмотришь на картину – ужас какой-то: зелёный снеговик с треугольными титьками. И подпись «Девушка с грыжей».
Пол долго рассуждает о смысле искусства. Он не понимает Пикассо, чёрные квадраты и прочий кубизм-минимализм.
– Уж на что Венера у Боттичелли страшная, так её хоть на стенку повесить можно. А куда твоих кубистов девать?
Я показываю на картину за его спиной. В гостиной над диваном висят два зелёных куба на чёрном фоне.
– Хочешь, я сюда что-нибудь венерическое повешу?
Пол фыркает. А я смакую подробности: голые бабы придадут его жилищу непередаваемый колорит.
– Гости, конечно, смущаться будут, но это ничего. Не для них повешено.
– Пойдём футбол смотреть… – просит Пол.
Но я вхожу в раж. На свете не так много вопросов, в которых я разбираюсь лучше, чем Пол.
– Картина – это не техника исполнения, а идея. Техника может быть любой, даже самой блестящей, но если в произведение не заложена мысль, то это не искусство, а ремесленничество.
Пол поднимает бровь.
– «Чёрный квадрат» Малевича – это бездна мысли. Так даже я могу нарисовать.
– Нужно быть первым. Великое произведение – это всегда открытие.
– А до Малевича квадратов не было… Как-то не додумался никто.
– Почему же? Монохромные картины писались задолго до Малевича. В 1882 году Поль Билход нарисовал чёрный прямоугольник и назвал его «Ночная драка негров в подвале». На следующий год Альфонс Алле представил белый прямоугольник – «Малокровные девочки, идущие к первому причастию в снежную бурю». Затем появились «Апоплексические кардиналы, собирающие помидоры на берегу Красного моря».
Пол торжествует:
– Вот видишь! Малевич – плагиатор.
– Да, но Билход и Алле расценивали свои картины как шутку, а Малевич – как манифест нового направления в искусстве. Он вдруг увидел, что простота – это тоже красиво и интересно.
– Да что ж в этом красивого?! За что платить миллион?!
Я показываю взглядом на гостиную. Белые стены, белые полы. Чёрные кресла с зелёными подушками, чёрный прямоугольник телевизора, на чёрных полках – зелёные вазы. Всё просто, изящно и… дорого.
– Твой дизайнер придумал детали. А Малевич – концепцию.
Пол смотрит на квадрат бассейна внизу. Брови хмурятся, руки скрещены на груди.
– Пошли к Картеру смотреть футбол.
– О-о-о… – удовлетворённо стонет Ронский. Его миссия на сегодняшнее утро выполнена.