Элизабет Вернер
Высшая точка зрения
– Нет, вы могли бы сначала попробовать применить помаду; может быть, у вас тогда был бы более человеческий вид.
Профессор запустил обе руки в волосы.
– У меня, значит, нечеловеческий вид? Вы это хотели сказать?
– Совсем нечеловеческий, – хладнокровно ответила Дора. – А теперь дайте-ка мне назад этот портрет.
– Сначала я отхлещу этого мальчишку, – заявил Норманн, но девушка воспрепятствовала этому намерению, попросту взяв у него из рук рисунок и спрятав в папку.
– Позвольте, я возьму его с собою в Гейдельберг и покажу своему учителю рисования, хотя наперед знаю, что он скажет: «Если мальчик действительно нарисовал это без всякой помощи и руководства, то у него, без сомнения, есть Богом данный талант, который следует развивать!»
– Ага, так вот это к чему клонится! – воскликнул профессор, начиная понимать, в чем дело. – Вы хотите сделать из мальчика художника только потому, что он что-то нацарапал карандашом и сделал из меня пугало? Вы представляете себе, что очень романтично открыть такой «Богом данный талант» в лохмотьях и дать свету нового Рафаэля; молодые девицы всегда так думают. Ведь это так трогательно, так возвышенно! Да, черт побери, все эти красивые чувства, во имя которых совершается столько зла в природе! Я, как вы знаете…
– Да, да, вы, конечно, опять стоите на «высшей точке зрения», – перебила его Дора. – Вы не придаете никакого значения так называемой «любви к ближнему». Я это прекрасно знаю.
– А потому и не допущу, чтобы мальчишке вбили в голову всякую ерунду, – заявил Норманн, еще более раздраженный насмешками. – Чего доброго, он захочет учиться рисовать, вообразит, что будет великим художником, привыкнет к барству, а, в конце концов, из этого ничего не выйдет, и он со своим так называемым талантом будет размалевывать стены и почувствует себя вконец несчастным. Ведь такие бредни, будучи раз вбиты в голову, не легко выскакивают оттуда. Нет, из этого ничего не выйдет! Вы, вероятно, также назовете любовью к ближнему вырывать ни с того, ни с сего такого мальчика из его обычных условий жизни и переносить его в другие; я же говорю, что это будет для него несчастьем; и в данном случае, конечно, придерживаюсь высшей точки зрения.
Однако эта решительность очень мало помогла профессору. Дора закрыла папку и проговорила спокойно, как будто выслушав самое любезное согласие:
– Мое мнение, конечно, не может иметь решающее значение, но если мой учитель подтвердит его, для Фриделя непременно надо что-нибудь сделать. Мой отец, к сожалению, недостаточно богат, чтобы приносить такие жертвы, вы же обладаете средствами; значит, это должны сделать вы.
– Я должен? – повторил Норманн, крайне пораженный подобными результатами своей горячей речи. – Значит, на том основании, что коллега Гервиг не может сделать глупость, ее должен сделать я? Это, по-вашему, разумеется само собой? Ну нет, вы очень ошибаетесь! Фридель – сын рабочего, и должен пробиться в жизнь, как все ему подобные. Он будет чистить сапоги… Ну, и на этом я ставлю точку.
Он яростно опустился на скамейку, чтобы придать больший вес своим словам, и думал, что его точка положит всему конец; однако он не рассчитал сил своей молодой противницы, которая внезапно перешла на совершенно другую тему и вдруг спросила:
– Господин Норманн, при вашей квартире есть сад?
– У меня? Нет, я живу в самом центре города, – ответил Норманн крайне изумленный этим вопросом.
– У нас в Гейдельберге большой сад около дома; он расположен на склоне горы, и из него открывается чудный вид на долину Неккара. Последняя зима была очень суровой, так что погибло много цветов и кустарников: все они были собраны в кучу и их как раз увозили, когда я как-то спустилась в сад. Вдруг среди всех этих сухих веток я заметила несколько зеленных листков: это был маленький розовый кустик, печально выглядывавший из кучи; я вытащила его и отнесла к садовнику, однако тот поднял меня на смех и заявил, что кустик совсем замерз и не будет расти. Мне стало жаль его, и я сама посадила кустик на самом лучшем месте сада и каждый день поливала. Он долго хворал и не хотел расти, но вдруг стал зеленеть и потом летом весь сплошь покрылся чудными цветами.
Обыкновенно звонкий голос молодой девушки звучал теперь печально, а ясные глаза как-то особенно серьезно смотрели на профессора, который не отвечал ни слова, но не отрывал взора от молодой девушки.
После довольно долгого молчания Дора продолжала:
– Когда я вижу, как загораются синие глаза Фриделя, когда он только слышит что-нибудь о живописи, то мне всегда вспоминается мой питомец – его чахлый вид вначале и чудные цветы потом.
Снова наступила пауза, затем Норманн совершенно изменившимся голосом проговорил:
– Гм… я об этом подумаю…
Дора поднялась и взяла папку с рисунками.
– Сделайте это, профессор. Сегодня я выслушала очень злобную «точку», а завтра хочу услышать на прощание такое же сердитое «да». Спокойной ночи!
Тут раздался снова тот задорный смех, который обычно злил профессора, но к которому он вдруг прислушался, как к музыке. Не дожидаясь ответа, девушка убежала и исчезла в домике.
Норманн в течение нескольких минут неподвижно смотрел ей вслед, затем запустил обе руки в волосы, – это было его любимым жестом, но на этот раз последний как-то неприятно подействовал на него.
– Неужели у меня действительно такой вид, как намалевал этот проклятый мальчишка? – пробормотал он. – И еще за это я должен дать ему возможность учиться? Как это она рассказала эту историю с розовым кустом? Так и хотелось взять ее и… – он остановился в полном ужасе от невероятной мысли, зародившейся в его мозгу, и яростно постарался тотчас же отделаться от нее. – Глупости! Когда я весной приеду в Гейдельберг, она уже будет давно помолвлена. Студенты ведь все за нею ухаживают, а господа доценты следуют их примеру и притом с «серьезными намерениями». Черт побери их! Я с удовольствием свернул бы шею всей этой компании, – злобно закончил он, сделав при этом движение рукой такое, что Фридель, входивший в эту минуту в беседку, испуганно отскочил, воскликнув:
– Господин профессор!
– Это к тебе не относится, нечего пугаться, – буркнул Норманн. – Иди сюда!
Мальчик повиновался.
– Фридель, завтра профессор Гервиг с дочерью уезжают, ты сейчас же отправишься и принесешь мне…
– Букет! – радостно докончил Фридель.
– Дурак! Что я буду делать с букетом? – оборвал его Норманн. – Что ты болтаешь глупости? Поди и купи мне банку помады для волос!
– Помады? – повторил Фридель, оцепенев от изумления.
– Ну да!.. Разве здесь, в этой норе, не найти ее?
– Может быть, есть… в мелочной лавке.
– Ну, так ступай в мелочную лавку.
Фридель все еще никак не мог освоиться с таким невероятным поручением и даже спросил:
– Большую или маленькую банку помады купить?
– Самую большую, какая только есть. Ну, отправляйся! Постой, что у тебя там под курткой?
Мальчик покраснел до корней волос и поспешно запахнул куртку, из-под которой выглядывало что-то голубое, что он хотел спрятать, но профессор заметил и отнял у него эту вещь.
– Что это значит? Ведь это вуаль со шляпы барышни Доры, которую ты только что относил домой? Как она попала к тебе?
Этот вопрос еще больше смутил мальчика. Он виновато опустил глаза и пробормотал:
– Барышня завтра уезжает… и я думал… я хотел…
– Что ты хотел? – настаивал Норманн.
К Фриделю между тем вернулось мужество, и он с оживлением начал болтать:
– Барышня была так добра ко мне и сказала, что не забудет меня в Гейдельберге. Но Гейдельберг так далеко, она меня, наверное, забудет. Тут я вспомнил, что тогда на горах рассказывал Сепп об охотнике, укравшем вуаль. Сепп говорил, что это действительно и в наше время, надо только попробовать… но только ее надо непременно украсть… Вот я и украл!
– Глупый мальчишка! – с негодованием воскликнул профессор. – Ты ведь городской житель и веришь таким нелепостям! Ты сейчас же пойдешь к барышне и отдашь ей вуаль… Впрочем, нет, я сам сделаю это и расскажу ей, как ты глупо ведешь себя.
Фридель опустил голову и, бросив последний взгляд на чудодейственную, по его мнению, ткань, пристыженный вышел из беседки.
Солнце давно зашло, и заря уже померкла на небе; из-за гор медленно выплывала луна, всюду царила полная тишина.
Профессор Норманн все еще сидел в беседке и злился на темное суеверие народа вообще и Фриделя в особенности, но при этом не выпускал из рук голубого вуаля.
Совершенно верно, Сепп действительно рассказывал эту ерунду на горной лужайке. Норманн прекрасно помнил, как он говорил: «Все это подтвердится и теперь, стоит только попробовать. Если у парня есть зазноба, то он должен украсть у нее вуаль, и девушка никогда не забудет его. Она будет думать о парне днем и ночью и не сможет выкинуть его из головы… только вуаль нужно непременно украсть…»
Глупый мальчик этот Фридель! Точно это могло относиться к какому-нибудь четырнадцатилетнему парню, как он.
Профессор все смотрел да смотрел на воздушную ткань, которую держал в руках. Он часто видел ее, когда во время прогулок по горам она обвевала темные косы и розовое личико Доры. Теперь всему конец. В Гейдельсберге начнется веселая жизнь; появятся студенты, доценты с «серьезными намерениями». Конечно, путешествие и все, что имело отношение к нему, будет позабыто… конечно…
Луна заглянула сквозь листву беседки, увидела, что профессор Юлий Норманн, этот светоч науки, постепенно спускался со своей «высшей точки зрения» все ниже и ниже, до самого «грубого суеверия». Она увидела также, что профессор, пугливо оглянувшись вокруг, тщательно сложил вуаль и спрятал его у себя на груди.
