Элизабет Вернер
Роковые огни
18
В доме Вальмодена готовились к зимним праздникам. В течение а многочисленные покои посольского дворца, бывшего в распоряжении Вальмодена, роскошно отделывались и обставлялись. Первый большой прием был назначен на следующей неделе, и, ожидая это событие, супруги были заняты бесчисленными визитами.
В то же время посланник был очень занят служебными обязанностями. Правда, праздничное настроение было вконец испорчено успехом «Ариваны». Теперь ему было почти невозможно было выступить против Роянова; «искателя приключений» просто носили на руках, и его поэтический талант восхвалялся, где только можно. Двор и общество не могли от него отвернуться, не скомпрометировав себя; к тому же было еще сомнительно, решатся ли его отвергнуть на основании одних намеков. Успех сделал Гартмута почти неуязвимым.
В довершение к этим неприятностям посланника известили о приезде Фалькенрида. От него нельзя было скрывать истину, иначе он мог узнать ее от других. Полковника ожидали на днях, и остановиться он должен был в посольстве, так как не был чужим и Адельгейде: она и ее брат выросли у него на глазах.
Когда десять лет тому назад майора Фалькенрида перевели в провинцию, он был назначен командиром полка, стоявшего в маленьком городке, который, находясь поблизости от штальбергских заводов, полностью от них зависел. Новый майор слыл образцовым служакой, но в то же время был нелюдимом; он только на службе чувствовал себя в своей тарелке, а все свободное время посвящал изучению военных наук и ненавидел общество. Он был одинок, и это избавляло его от необходимости принимать гостей у себя, сам же он бывал только там, куда обязан был являться в силу своего служебного положения.
Однажды по делам службы он вынужден был познакомиться со Штальбергом, являвшимся царьком всего промышленного округа и принимавшим у себя сливки общества. Штальберг был единственным человеком, которому удалось поближе сойтись с Фалькенридом. Они уважали друг друга, и Штальберги могли похвастать тем, что Фалькенрид довольно часто и охотно гостил в их доме. Он посещал его на протяжении многих лет, и дети Штальберга выросли у него на глазах; поэтому Вальмоден был обижен, когда Фалькенрид не приехал на его свадьбу, объяснив это тем, что отлучиться ему не позволяет служба. Но Адельгейда мало или, скорее, ничего не знала о прошлом полковника. Она считала его бездетным и только от мужа услышала, что он очень рано женился, через несколько лет развелся с женой и в настоящее время вдовец.
Приблизительно через неделю после возвращения Вальмоденов, когда около полудня Адельгейда сидела в своей комнате за письменным столом, ей доложили о приезде Фалькенрида; она быстро встала, бросив перо, и поспешила навстречу прибывшему.
– Добро пожаловать, полковник! Мы получили вашу телеграмму, и Герберт непременно хотел встретить вас на вокзале, но, как нарочно, герцог назначил ему в этот час аудиенцию, и он до сих пор во дворце. Поэтому мы могли послать за вами только экипаж.
Ее приветствие было дружеским, но в ответе гостя не чувствовалось ни малейшей сердечности. Фалькенрид серьезно и холодно пожал протянутую ему руку и садясь сказал:
– Ничего, успеем еще увидеться, когда Вальмоден вернется.
Фалькенрид, действительно, изменился так сильно, что его трудно было узнать. Если бы не его мускулистая фигура и манера держаться, его можно было бы принять за старика. В пятьдесят два года он был седым как лунь, лоб весь в морщинах, глубокие, резкие линии избороздили лицо, от этого он казался на десять лет старше; все в нем точно застыло, и смотрел он с мрачной замкнутостью. Он производил впечатление человека, которому все совершенно безразлично, за исключением своих служебных обязанностей.
– Я, кажется, помешал вам, Ада? – спросил он, по старой привычке называя молодую женщину так, как ее звали в отцовском доме, и бросил взгляд на стол, где лежало неоконченное письмо.
– О, это не к спеху, – возразила Адельгейда. – Я писала Евгению.
– А! Я привез вам поклон от брата; он был у меня третьего дня.
– Я знаю, что он собирался в Берлин и хотел зайти к вам. Ведь он не видел вас почти два года, да и я видела вас только мельком, проездом через Берлин. Мы надеялись, что вы придете в Бургсдорф, где мы провели несколько дней, и, мне кажется, Регина была очень обижена тем, что вы и на этот раз не приняли с приглашения.
Полковник мрачно потупился.
– Регина знает, как дорого мне время, – уклончиво ответил он. – Но вернемся к вашему брату, Ада. Мне хотелось поговорить с вами, и потому я рад, что застал вас одну. Что произошло между Евгением и вашим мужем? У них какие-то разногласия?
Адельгейда смутилась, но ответила беззаботным тоном:
– Ничего особенного; они вообще не ладят.
– Не ладят? Вальмоден почти на сорок лет старше вашего брата и, кроме того, его опекун; младший, безусловно, должен уступать.
– Разумеется; но Евгений, несмотря на свое доброе сердце, часто бывает вспыльчив и говорит не подумав; он и мальчиком был такой.
– К сожалению. Когда он займет видное и ответственное положение, которое его ожидает, ему придется сильно поработать над собой, если он захочет исполнять свои обязанности хоть приблизительно так, как его отец. Но мне кажется, здесь что-то другое. Ада, я сказал совершенно безобидную фразу о вашем мужестве, а именно, что никак не предполагал, что вы так честолюбивы. Евгений вдруг разгорячился, стал страстно защищать с, заговорил о какой-то жертве, которую сестра принесла ему, в пылу гнева у него вырвались такие выражения и намеки, что я был до крайности поражен.
– Напрасно вы обратили на них внимание. – Адельгейда беспокоилась. – Такая молодая, горячая голова во всем видит трагедию. Что именно сказал вам Евгений?
– В сущности, ничего. Он утверждает, что дал вам слово молчать и не может говорить без вашего разрешения; но, кажется, он просто ненавидит своего зятя. Что это значит?
Молодая женщина молчала; этот разговор явно был ей в высшей степени неприятен.
Фалькенрид, пытливо посмотрев на нее, продолжал:
– Вы знаете, я вообще мало интересуюсь тем, как кто поступает и думает; но намеки вашего брата бросают тень подозрения на моего друга юности и задевают его честь; понятно, я не мог стерпеть; но когда я сказал об этом Евгению и добавил, что обращусь за разъяснением к самому Вальмодену, он ответил: «Мой почтенный зятюшка объяснит вам все «дипломатично», ведь именно в этом он проявил себя великим дипломатом. Лучше спросите Аду, если желаете знать правду». Поэтому я и спрашиваю сначала вас; если же вы не можете или не хотите ответить, то я буду вынужден обратиться к вашему мужу, потому что не могу скрывать от него, как о нем отзываются.
Полковник говорил спокойно и сдержанно; очевидно, само по себе это обстоятельство ничуть его не интересовало; он только считал необходимым выяснить его, потому что оно затрагивало честь человека.
– Не говорите об этом Герберту, прошу вас! – поспешно перебила его Адельгейда. – Я все вам объясню. Увлекшись, Евгений сказал больше чем следовало; но он с самого начала принял это слишком близко к сердцу. Ничего бесчестного тут не было. Вы знаете, что год назад я была обручена во Флоренции. В то время отец был уже сильно болен, и доктора требовали, чтобы он провел зиму в Италии. Сначала мы поселились на два месяца во Флоренции; дальнейший маршрут должен был зависеть от состояния здоровья больного. Брат был с нами, но в начале зимы должен был вернуться домой. Мы нанимали виллу за городом и, разумеется, жили очень уединенно; Евгений приехал в Италию впервые и постоянно грустил, сидя в тихой комнате больного. Я поддержала его желание ненадолго съездить в Рим и даже настояла на поездке. Лучше бы я не делала этого! Но я не могла предвидеть, чем все это кончится.
– Другими словами, он развлекался, в то время как его отец умирал?
– Не судите его так строго! Ему не было еще и двадцати лет, до этого он был всегда на глазах у любящего, но тем не менее строгого отца. Свобода опьянила и ослепила его. Как я узнала впоследствии, молодого немца, незнакомого с жизнью, заманили в кружок мошенников, которые играли по-крупному. Под приличной внешностью скрывались подонки. Евгений по неопытности не разглядел этого. Он проиграл значительную сумму; однажды неожиданно нагрянула полиция, итальянцы стали сопротивляться, произошло настоящее сражение, в которое втянули и Евгения. Он только защищался, но, к своему несчастью, тяжело ранил одного из полицейских, и его вместе с другими арестовали…
Полковник слушал молча; его лицо оставалось безучастным, и он прежним сухим тоном произнес:
– И Штальбергу пришлось вытерпеть это от сына, который до того был образцом благовоспитанности!
– Отец ничего не узнал. Ведь это было совершено по неприятности, скорее это была ошибка, чем проступок. И это никогда больше не повторится; Евгений дал мне честное слово.
Фалькенрид вдруг резко и презрительно засмеялся.
– Честное слово! Ну, конечно, почему же не дать! Ведь его так же легко дать, как и нарушить. Неужели вы еще так доверчивы, что полагаетесь на слово такого мальчика?
– Да, я верю ему. – Адельгейда обиделась и с упреком подогрела на Фалькенрида. – Я знаю брата; несмотря ни на что, он сын своего отца и сдержит слово, которое дал самому себе и мне; в этом я уверена.
– Хорошо, что вы еще умеете верить; я давно разучился, – сухо сказал Фалькенрид. – Что же было дальше?
– Брат с трудом добился разрешения известить меня. «Не говори отцу, это убьет его», – написал он мне. Я лучше него знала, что больной не перенесет подобного известия; мы были одни на чужой земле, у нас не было ни друзей, ни знакомых, действовать надо было немедленно. В эту страшную минуту я вспомнила о Герберте, который в то время служил при посольстве во Флоренции. Мы немного знали его уже раньше; он нанес нам визит, как только мы приехали, и предлагал свои услуги в случае, если нам понадобится посредничество нашего посланника. Потом он стал бывать у нас чаще и сразу же явился по моей просьбе. Я доверилась ему, рассказала все, попросила совета и помощи и… получила их.
– Какой ценой? – Полковник мрачно сдвинул брови.
– Нет-нет, это было не так, как вы думаете и как до сих пор думает Евгений. Меня никто не вынуждал; Герберт предоставил мне свободу выбора. Конечно, он не скрыл от меня, что история с братом была даже гораздо хуже, чем я думала, что, во избежание огласки, проигранную сумму непременно надо было заплатить и что, по всей вероятности, дело не обойдется без суда, потому что брат ранил полицейского. Он объяснил мне также, что личное вмешательство в подобную историю может очень повредить его репутации. «Вы требуете, чтобы я спас вашего брата, – сказал он. – Может быть, я и смогу это сделать, но при том я рискую своим положением и ставлю на карту всю свою карьеру. Такую жертву можно принести разве что родному брату или шурину».
Фалькенрид вдруг встал и прошелся взад и вперед по комнате; потом остановился перед молодой женщиной и спросил сердитым голосом:
– И вы с перепугу, разумеется, поверили?
– А вы думаете, все было по-другому?
– Очень может быть. Я не знаком с тонкостями дипломатичной службы, но знаю одно: в этом деле Вальмоден, действительно, проявил себя «великим дипломатом». Что вы ответили?
– Я просила дать мне время подумать; все это обрушилось на меня так внезапно. Но так как нельзя было терять ни одного часа, то в тот же вечер я дала Герберту право… заступиться за своего шурина.
– Разумеется! – с горечью пробормотал полковник. – Мудрый Герберт!
– Он сразу взял отпуск и сам отправился в Рим, а через неделю вернулся вместе с братом. Ему удалось не только освободить Евгения, но и совершенно замять это дело. Какими средствами он достиг этого, я не знаю, но, имея влиятельных друзей и не жалея денег, конечно, можно сделать многое, а Герберт швырял деньги налево и направо и воспользовался всеми связями, приобретенными за многолетнюю дипломатическую службу. За своим личным поручительством он достал также деньги, чтобы покрыть карточный долг. Он говорил мне потом, что ему пришлось пожертвовать половиной своего состояния.
– Очень великодушно, если такой жертвой приобретаешь миллионы. Что же сказал Евгений о такой сделке?
– Он не подозревал о ней и вернулся в Германию. С тех пор Герберт стал ежедневно бывать у нас и сумел так расположить к себе моего отца, что тот наконец сам настоял на нашем браке; только тогда Герберт сделал предложение. Я была очень благодарна ему за помощь. Только от Евгения скрыть ничего не удалось, он догадался обо всем и вынудил меня признаться. С тех пор он постоянно мучит себя упреками и чувствует ненависть к зятю, несмотря на мои уверения, что Герберт – удивительно внимательный, самый деликатный муж.
Фалькенрид не спускал глаз с молодой женщины, как будто хотел прочесть на ее лице сокровенные мысли.
– Вы счастливы? – медленно спросил он.
– Я довольна.
– И это уже много в жизни! Мы рождаемся не для того, чтобы быть счастливыми. Я был неправ по отношению к вам, Ада; я думал, что выйти замуж за Вальмодена вас заставили блеск высокого положения, желание играть первую роль в обществе в качестве жены посланника, но… я очень рад, что был неправ! – Сказав это, полковник протянул молодой женщине руку. Теперь его холодный взгляд потеплел, а в рукопожатии выражалась безмолвная просьба о прощении.
– Теперь вы знаете все, – закончила Адельгейда с глубоким вздохом, – и не будете затрагивать эту тему в разговоре с Гербертом; я вас очень прошу об этом. Вы видите, в его действиях не было ничего нечестного; повторяю, он не принуждал меня и не уговаривал; меня вынудила сила обстоятельств. Я не могла и не имела права ожидать, чтобы он принес такую жертву постороннему человеку.
– Если бы женщина в смертельном страхе умоляла меня о такой жертве, я принес бы ее без всяких условий.
– Так то вы! За вас и мне гораздо легче было бы выйти замуж.
Это невольное восклицание выдало молодую женщину, и стало понятно, что она пережила тогда, хотя об этом не было сказано и слова. Это была правда; уж если и необходимо было принести жертву, она гораздо охотнее доверилась бы этому угрюмому, замкнутому человеку, с суровыми, грубоватыми манерами, чем своему всегда вежливому, неизменно внимательному супругу, который вступил в торг, пользуясь стечением обстоятельств.
– Незавидный жребий выпал бы вам, Ада! – сказал полковник, печально покачав головой. – Я из тех людей, которые уже не в состоянии ничего дать другим и ничего не могут взять от жизни сами. Но вы правы, лучше нам с Вальмоденом не затрагивать этого вопроса, ведь если я и выскажу ему свое мнение о его поступке, он как был, так и останется дипломатом.
Адельгейда встала, желая прекратить этот разговор, и, стараясь говорить непринужденным тоном, сказала:
– А теперь позвольте проводить вас в ваши комнаты; должно быть, вы устали после длинной дороги.
– Нет, ведь я солдат и не могу устать только потому, что провел ночь в дороге. Служба требует от нас гораздо большего.
И действительно, было видно, что его физические силы еще с надломлены; его мускулы казались стальными, только лицо было старым. Взгляд молодой женщины задумчиво остановился на полковнике; особенно она обратила внимание на его лоб, изборожденный глубокими морщинами, но высокий и красивый под седыми волосами. Ей казалось, что она видела у другого человека точно такой же лоб, только обрамленный темными кудрями. Трудно было найти что-либо более непохожее, чем эти два лица: одно – преждевременно состарившееся, покрытое морщинами от жизненных невзгод, другое – молодое, цветущее чужеземной красотой, с демоническим огнем в глазах. И все же и блеске молнии на лесной прогалине Адельгейда видела, несомненно, именно этот огромный лоб, даже с теми же синими жилами, ясно выступавшими на висках. Удивительное, непонятное сходство!
Они пошли в комнаты, приготовленные для гостя. Через несколько часов друзья юности сидели в кабинете Вальмодена; он сразу же завел разговор о том, что считал необходимым сообщить полковнику, и рассказал, при каких обстоятельствах появился в этом городе Роянов, передал все, что знал жизни Гартмута и его матери, и наконец упомянул о смерти последней. Он боялся этой беседы, но его рассказ произвел все не то впечатление, какое он ожидал. Фалькенрид стоял, прислонившись к косяку окна, со скрещенными руками, и молча слушал его длинную речь; его лицо оставалось бесстрастным и непроницаемым. Казалось, то, что он услышал, совершенно его тронуло.
– Я считал себя обязанным сообщить тебе все это, – закончил наконец посланник. – Если до сих пор я не говорил того, что знал об их судьбе, то лишь потому, что не хотел напрасно мучить тебя воспоминаниями. Но теперь тебе необходимо знать, как обстоят дела.
Полковник не изменил своей позы и без всякого волнения произнес:
– Благодарю тебя за доброе намерение, но ты мог бы избавить меня от объяснения; что мне за дело до этого проходимца?
– Я считал необходимым приготовить тебя к возможной встрече. Вероятно, ты слышал, что Роянов в настоящее время у всех на виду; ему покровительствует сам герцог. Ты можешь встретиться с ним именно во дворце.
– Что же дальше? Я не знаю никакого Роянова, а он едва ли осмелится узнать, меня; мы, как чужие, разойдемся в разные стороны.
Посланник пытливо смотрел на Фалькенрида, желая угадать, действительно ли тот так равнодушен, или это только невероятное самообладание.
– Я думал, что ты иначе отнесешься к появлению своего сына, – сказал он вполголоса. Слово «сын» было произнесено впервые, до сих пор он все время говорил о Роянове.
– У меня нет сына, запомни это, Вальмоден! – гневно воскликнул полковник. – Он умер для меня в тот вечер в Бургсдорфе, а мертвые не воскресают. Ты только что сказал, что считал своим долгом предупредить герцога, но не сделал этого ради меня. Только одним на свете я еще дорожу: честью своего имени, а благодаря твоему разоблачению это имя снова станет предметом глумления и позора. Делай то, что находишь нужным, я тебе не мешаю, но тогда и я сделаю то, что считаю своим долгом.
– Фалькенрид, ради Бога! – испуганно воскликнул посланник. – Что ты хочешь сказать? Как я должен понимать твои слова?
– Как тебе угодно! У вас, дипломатов, иной раз бывают совсем другие понятия о чести, чем у нашего брата; я же придерживаюсь одного мнения в этом отношении.
– Я буду молчать, даю тебе слово! Из-за меня имя Фалькенрида не будет притчей во языцех!
– Хорошо, не будем больше говорить об этом. Итак, ты подготовил герцога к тому, что я должен ему передать? – спросил он после короткой паузы, резко меняя тему разговора. – Как он отнесся к этому?
К нему вернулась его непроницаемость, не допускавшая никаких расспросов. Впрочем, этот переход был очень приятен посланнику; здесь, как и везде, Вальмоден был дипломатом, который не привык идти напролом. Он никогда и не подумал бы выступать против Гартмута, если бы не опасался, что, если истина случайно откроется, то молчание будет впоследствии поставлено ему в вину. Теперь же в худшем случае у него было оправдание: слово, данное отцу.
Время Фалькенрида было строго рассчитано; у него не было ни минуты свободной: аудиенции у герцога, совещания с представителями военного ведомства, переговоры в своем посольстве – все это надо было успеть сделать за несколько дней. Вальмоден был занят не меньше, пока они не закончили все дела, но зато он, и особенно Фалькенрид имели полное основание быть довольными результатами; они достигли всего, чего желало их правительство, и могли быть вполне уверены в его признательности.
Конечно, только узкий круг лиц знал, что происходит что-то важное, но даже в этих кругах немногие понимали значение Переговоров.
В обществе по-прежнему интересовались только автором «Ариваны», хотя не понимали его странного поведения.
После успешного представления своей драмы Роянов бежал от всеобщего поклонения и похвал в «лесные дебри», как со смехом выражался принц Адельсберг. Где находились эти дебри, никто не знал; Эгон говорил, что дал слово другу никому не раскрывать его убежища, что после всех волнений ему необходим отдых и что через несколько дней он вернется. Таким образом никому не было известно, что Гартмут Роянов в Родеке.
В одно пасмурное зимнее утро перед домом прусского посольства стоял экипаж Вальмодена. Очевидно, собирались в дальнюю дорогу; об этом можно было судить по шубам и пледам, которые слуги носили в экипаж. В столовой только что окончили завтрак; посланник прощался с полковником Фалькенридом.
– Итак, до свиданья завтра вечером, – сказал он, протягивая руку. – К вечеру мы непременно вернемся, а ты ведь остаешься весь еще на несколько дней?
– Да, так как этого настойчиво желает герцог, – ответил Фалькенрид. – Я уже дал об этом телеграмму в Берлин, а мое донесение отправлено одновременно с твоим.
– Я полагаю, там останутся довольны результатами переговоров. Нелегко нам пришлось! Мы почти не отдыхали в эти дни! Зато теперь все в порядке, и я могу позволить себе отлучиться на сутки и съездить с Адельгейдой в Оствальден.
– Твое новое имение называется Оствальден? Да, помню, ты вчера говорил. Где, собственно, оно находится?
– Милях в двух от Фюрстенштейна. Когда мы гостили там, Шонау обратил мое внимание на этот замок, и я тогда же осмотрел его. Имение довольно обширное и очень живописно расположено в прекрасном бору.
– Мне кажется, Ада не вполне одобряет твой выбор.
– Каприз, не больше! Сначала Адельгейда была просто в восторге от Оствальдена, а потом стала находить в нем всевозможные изъяны. Не могу же я обращать на это внимание! По всей вероятности, я еще долго останусь на прежней должности, а я не люблю уезжать летом куда-нибудь далеко; поэтому мне очень важно иметь поместье в четырех часах езды от города. В настоящее время замок сильно запущен, но его можно превратить в великолепную летнюю резиденцию. Я хочу еще раз хорошенько осмотреть его, чтобы по возможности скорее составить план реконструкции, да и вообще я еще не была Оствальдене в качестве хозяина.
Вальмоден с удовольствием рассказывал о своих планах. Он, еще недавно располагавший весьма небольшими средствами и ограничивавший себя во всем, теперь вдруг нашел нужным обзавестись имением в стране, где проживал лишь временно, и покупал княжеский замок, чтобы проводить в нем лето, но вовсе не находил нужным принимать в расчет желания жены, хотя именно ее богатство и сделало его крупным землевладельцем.
Эти мысли блуждали в голове Фалькенрида, когда он слушал своего друга, но он ничего не сказал. В последние дни он стал еще мрачнее и сосредоточеннее, и если задавал вопрос или делал какое-нибудь замечание, то по его тону было слышно, что он делает это совершенно машинально, просто потому, что надо что-то говорить. Только когда вошла Адельгейда, уже полностью готовая к отъезду, он несколько оживился и пошел ей навстречу, чтобы проводить ее до экипажа. Вальмоден, севший вслед за ней, высунулся из окна.
– Завтра мы вернемся в любом случае. До свиданья!
Фалькенрид отступил кланяясь. Ему было совершенно безразлично, увидится он еще когда-нибудь со своим другом юности или нет; и это давно уже умерло в его душе. Но, поднимаясь по лестнице, он пробормотал вполголоса:
– Бедная Ада! Она заслуживала лучшей участи.
