Элизабет Мун
Скорость тьмы
– Я так не думаю. Обеспечивать производительность их отдела – ваша задача, Алдрин. Надеюсь, вы справитесь.
Алдрин проглотил гнев. Крэншоу самодовольно ухмылялся: ему нравилось пользоваться властью и заставлять других подчиняться. Алдрин посмотрел по сторонам: коллеги старательно избегали его взгляда, чтобы не попасть в немилость вместе с ним.
– Кроме того, – продолжил Крэншоу, – в одной европейской лаборатории провели исследование. Через день-два о нем напишут в Сети. Результаты многообещающие, хотя и требуют подтверждения. Возможно, надо предложить им записаться.
– На экспериментальное лечение?
– Да. Я мало про это знаю, но у меня есть знакомый, который разбирается. Он в курсе, что я взял на работу аутистов. Посоветовал не пропустить, когда начнут испытывать на людях. Говорят, лечение восполнит основную недостаточность и сделает их нормальными. Будь они нормальными, не было бы повода покупать им эту роскошь.
– Будь они нормальными, они не справились бы с работой, – возразил Алдрин.
– И в том и в другом случае нам не пришлось бы больше тратиться на это… – Крэншоу неопределенно махнул рукой, как бы охватывая все: от зала до индивидуальных закрывающихся кабинок для отдыха. – Или они смогут выполнять свою работу, подвергая компанию меньшим тратам, или перестанут быть нашими служащими.
– В чем заключается лечение? – спросил Алдрин.
– О, это сочетание нейроусилителей и нанотехнологий. Предположительно выращивает нужные части мозга.
Крэншоу недобро улыбнулся.
– Вот вы этим и займетесь, Пит! Разузнайте про новый метод поподробней и пришлите мне отчет. Если он эффективен, попробуем раздобыть на него лицензию…
Алдрин хотел было гневно уставиться на начальника, но знал, что это не поможет. Крэншоу его подставил – теперь, если эта история обернется неприятностями, сотрудники отдела «А» будут винить его.
– Вы же понимаете, что к лечению нельзя принуждать, – сказал он, чувствуя, как стекает по спине пот. – У них тоже есть гражданские права.
– Неужели кто-то откажется от шанса стать нормальным? – произнес Крэншоу. – Если такие найдутся, им нужно обратиться к психиатру. Предпочесть болезнь…
– Они не больны! – воскликнул Алдрин.
– Больны и ущербны. Если предпочтут работать в особых условиях, а не вылечиться. Это явное психическое отклонение. Стоит серьезно задуматься, не прекратить ли сотрудничество; многие другие отделы с радостью взялись бы за эту работу – такие интересные задачи!..
Алдрин вновь с трудом поборол желание огреть Крэншоу по голове чем-нибудь тяжелым.
– А если лечение поможет и вашему брату тоже… – продолжил тот.
Это было уже слишком.
– Пожалуйста, не вмешивайте брата! – процедил Алдрин сквозь зубы.
– Ладно-ладно! Я не хотел вас расстраивать. – Крэншоу улыбнулся еще шире. – Просто подумал, что это могло бы помочь…
Небрежно махнув рукой, он отвернулся, оставив Алдрина молча рисовать в голове способы убийства, и обратился к следующей жертве:
– Так, Дженифер, по поводу сроков: вы в них категорически не укладываетесь.
Что Алдрин мог сделать? Ничего. Что тут поделаешь?.. Люди, как Крэншоу, всегда выбиваются в начальники. Видимо, иначе никак.
Если действительно существует лечение (во что он не верил), поможет ли оно брату? Алдрин возненавидел Крэншоу за то, что тот вновь раздразнил его заманчивой перспективой. Он уже принял Джереми таким, как есть, проработал неприязнь и вину. Что будет, если Джереми изменится?
II
Мистер Крэншоу – новый управляющий. Наш начальник, мистер Алдрин, приводил его на экскурсию в первый день. Он мне не очень понравился – мистер Крэншоу, – у него был тот же притворно ласковый тон, что у учителя физкультуры, который преподавал у мальчиков в средней школе, а хотел быть тренером университетской сборной по футболу. Мы должны были называть его «тренер Джерри». Он считал класс с особыми потребностями тупым, и мы все его ненавидели. К мистеру Крэншоу я ненависти не испытываю, но и симпатии тоже.
По дороге на работу стою на светофоре на пересечении улицы с автострадой. Передо мной темно-синий мини-фургон, номерной знак не наш – штат Джорджия. В заднем окне плюшевый медведь на присосках. Медведь глупо улыбается. Хорошо, что он не настоящий; ужасно, когда на заднем сиденье собака, – они всегда смотрят на меня. Потом начинают лаять.
Загорается зеленый, и мини-фургон срывается с места. Не успеваю я подумать: «Нет, стой!», как две машины с противоположной стороны проскакивают на красный – бежевый пикап с коричневой полосой и оранжевым переносным холодильником в кузове и коричневый седан; пикап въезжает мини-фургону в бок. Ужасающий шум: крики, грохот, скрежет, хруст – все сразу. Пикап и фургон кружат вместе, и от них дугой разлетаются осколки стекла… Я хочу раствориться, наблюдая, как эти гигантские формы, вращаясь, надвигаются на меня. Закрываю глаза.
Постепенно шум стихает. Лишь гудят сзади стоящие, которые не знают причины остановки. Открываю глаза. На светофоре зеленый. Люди выходят из машин, водители разбитых автомобилей шевелятся, разговаривают.
В правилах дорожного движения сказано, что все участники происшествия должны оставаться на месте. В правилах сказано: остановиться и оказать помощь пострадавшим. Однако я не участник, до моей машины долетело лишь несколько осколков. Кругом полно людей, чтобы оказать помощь. Я не учился оказывать помощь.
Осторожно оглянувшись, медленно и аккуратно проезжаю мимо столкнувшихся машин. На меня смотрят сердито. Но я ничего плохого не сделал. Я не был участником происшествия. Если бы я остался, то опоздал бы. Мне пришлось бы разговаривать с полицейскими. Я боюсь полицейских.
Меня еще трясет, когда я приезжаю на работу, поэтому сначала иду не в кабинет, а в зал. Ставлю «Польку и фугу» из «Волынщика Шванда», потому что мне необходимы высокие прыжки и большие махи руками. Попрыгав, немного успокаиваюсь, и тут в зал заглядывает мистер Крэншоу, лицо у него странное – блестящее и красноватое.
– Ну что, Лу, – начинает он. Тон неискренний, как будто он пытается говорить весело, а сам очень сердит. Тренер Джерри разговаривал так же. – Вам очень нравится зал, правда?
Длинный ответ всегда интересней короткого. Я знаю, что большинство предпочитает короткие неинтересные ответы длинным интересным, и стараюсь всегда держать это в голове, когда задают вопрос, на который я мог бы дать длинный ответ. Мистер Крэншоу просто хочет знать, нравится ли мне зал. Ему неинтересно насколько.
– Очень, – говорю.
– Может быть, вам еще что-то нужно?
– Нет.
Мне много чего нужно, например еда, вода, кровать, но он имеет в виду – нужно ли что-нибудь добавить в зал, чтобы он лучше отвечал своим функциям.
– Вам нужна эта музыка?
«Эта музыка». Лора научила меня, что слова «эта» или «этот» подчеркивают отношение говорящего к предмету. Я пытаюсь определить отношение мистера Крэншоу к музыке, а он продолжает, как часто делают, не дождавшись ответа.
– Столько мороки с дисками, – говорит он. – Поди отыщи нужный. Они еще и портятся… Было бы гораздо проще просто слушать радио.
По радио передают грохот или завывания, которые называются пением, а не музыку. А еще реклама каждые несколько минут – она еще громче. Там нет ритма, под который я смог бы расслабиться.
– Радио не подходит, – говорю я. Получилось слишком резко – я понимаю по его напряженному лицу. Надо сказать больше, не короткий ответ, а длинный. – Я пропускаю музыку через себя. Надо, чтобы музыка была правильная, другая не подействует, и нужна именно музыка – не разговоры и не пение. Мы все так устроены. Нам нужна своя музыка, которая подходит именно нам.
– Было бы чудесно, – говорит мистер Крэншоу, и в его голосе более явственно слышится гнев, – если все могли бы слушать любимую музыку, но большинство из нас (он имеет в виду настоящих, нормальных людей) слушает, что придется.
– Понимаю, – говорю я.
На самом деле я не понимаю. Любой может принести плеер и слушать свою музыку в наушниках, как делаем мы во время работы.
– Я понимаю, но нам, то есть ненастоящим и ненормальным, необходима определенная музыка.
Теперь ясно, что он зол: на скулах играют желваки, лицо еще больше покраснело, на лбу выступил пот. Плечи напряглись – даже рубашка на груди натянулась.
– Что ж, ладно! – говорит он.
По форме это согласие, но он не согласился. Он хочет сказать, что, будь его воля, он забрал бы у нас диски, но пока не может. Интересно, обладает ли подписанный нами контракт достаточной силой, или мистер Крэншоу вправе нарушать его условия? Надо спросить мистера Алдрина.
Приходится прыгать еще минут пятнадцать, чтобы успокоиться и пойти в кабинет. Я взмок. От меня плохо пахнет. Беру запасную одежду и иду в душ. Когда я наконец сажусь работать, с начала рабочего дня уже прошел один час сорок семь минут; я сегодня задержусь, чтобы возместить упущенное время.
Мистер Крэншоу заходит еще раз под конец дня, я еще работаю. Открывает дверь моего кабинета без стука. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я заметил его присутствие, но уверен, что он не постучался.
– Лу! – окликает он, и я оборачиваюсь, подпрыгнув от неожиданности. – Что делаете?
– Работаю, – отвечаю я.
А что еще я могу делать в кабинете за компьютером?
– Можно взглянуть? – говорит он, приближаясь.
Становится за спиной. Я чувствую, как напрягается каждый нерв, я словно весь ощетиниваюсь. Ужасно, когда стоят за спиной.
– Что это? – Он указывает на ряд символов, отделенных от общей массы пустой строкой сверху и снизу.
Я весь день возился с этим рядом, пытаясь заставить его выполнять мои команды.
– Связь между этим… – я указываю на символы сверху, – и этим, – указываю на символы снизу.
– А зачем это? – спрашивает он.
Действительно не знает? Или проводит образовательную беседу – это когда учитель задает вопросы, ответы на которые ему известны, чтобы проверить знания ученика. Если мистер Крэншоу действительно не знает, то я не объясню… Если знает, то рассердится, что я подумал, что он не знает.
Было бы гораздо проще, если люди говорили бы то, что думают.
– Получается система третьего уровня для синтеза, – говорю я.
Я выбираю короткий ответ, но он правильный.
– А, понятно… – говорит мистер Крэншоу.
В голосе ухмылка. Думает, я вру? Я вижу размытое и искаженное отражение его лица в блестящем шаре на моем столе. Трудно понять выражение.
– Система третьего уровня войдет в код готового приложения, – говорю я, стараясь сохранять спокойствие. – Благодаря этому конечный пользователь сможет задавать выходные параметры без риска что-либо сломать.
– Значит, вы все понимаете?
Что «все»? Я понимаю, что делаю. Но не всегда понимаю зачем. Я решаю дать короткий ответ.
– Понимаю, – говорю я.
– Хорошо, – отвечает он так же фальшиво, как утром. – Вы сегодня поздно приступили к работе.
– Я задержусь, – говорю я. – Я опоздал на один час сорок семь минут. Работал во время обеденного перерыва – минус тридцать минут. Задержусь еще на час семнадцать минут.
– А вы честный, – замечает мистер Крэншоу с явным удивлением.
– Честный, – подтверждаю я.
Я не оборачиваюсь. Не хочу видеть его лицо. Он стоит еще семь секунд, потом направляется к двери. Уже у выхода бросает свое последнее слово:
– Так не может продолжаться, Лу. Грядут перемены.
Семь слов. Семь слов, от которых меня бросает в дрожь.
Дверь закрывается, я включаю вентилятор, кружатся лопасти, кабинет наполняется мерцанием. Я работаю еще час и семнадцать минут. Сегодня мне не хочется задерживаться дольше. Сегодня среда, и у меня есть дела.
На улице тепло, немного влажно. Домой еду очень осторожно. Дома переодеваюсь в футболку и шорты и съедаю кусок холодной пиццы.
Одна из тем, которые я никогда не обсуждаю с доктором Форнам, – моя сексуальная жизнь. Она думает, что сексуальной жизни у меня нет, поскольку, когда она спрашивает, есть ли у меня девушка или парень, я просто отвечаю «нет». Больше ни о чем она не спрашивает. И хорошо, потому что я не хочу это с ней обсуждать. Она не кажется мне привлекательной, а родители меня учили, что о сексе нужно разговаривать только с партнером – чтобы выяснить, как доставить ему удовольствие или объяснить, как доставить удовольствие тебе. Или с доктором – если что-то не в порядке.
У меня никогда не было нарушений. То есть некоторые нарушения были изначально, но другого характера. Доедая пиццу, думаю о Марджори. Она не моя сексуальная партнерша, но я хотел бы, чтобы она была моей девушкой. Я познакомился с Марджори на фехтовании, а не на специальном мероприятии для людей с ограниченными возможностями, которые советует посещать доктор Форнам. Я не рассказываю доктору Форнам о фехтовании, потому что она сочтет это склонностью к агрессии. Если даже лазертаг вызвал у нее беспокойство, то длинные острые шпаги точно приведут ее в ужас. Я не рассказываю доктору Форнам о Марджори, потому что она будет задавать вопросы, на которые я не хочу отвечать. Получается, у меня два больших секрета – шпаги и Марджори.
Поев, еду на тренировку по фехтованию к Тому и Люсии. Там будет Марджори. Когда я думаю о Марджори, мне хочется закрыть глаза, но за рулем это небезопасно. Вместо этого я включаю в голове музыку – хорал Баха, кантата № 39.
У Тома с Люсией большой дом и огороженный задний дворик. У них нет детей, хотя они старше, чем я. Поначалу я думал, что Люсия просто очень любит работать и не хочет засесть дома с детьми, но услышал, как она говорила, что у них с Томом не может быть детей. У них много друзей, на тренировку обычно приходит человек восемь или девять. Не знаю, рассказывает ли Люсия в больнице, что она фехтует, и приглашает ли своих пациентов учиться. Думаю, ее не одобрили бы. Но я не единственный, кто состоит на учете у психиатра и ходит к Тому и Люсии фехтовать на шпагах. Однажды я спросил у нее, а она рассмеялась и ответила:
– Нет, им лучше не знать, а то испугаются!
Я фехтую уже пять лет. Я помогал Тому укладывать новое покрытие – таким устилают теннисные корты. Помогал мастерить подставку для клинков в задней комнате. Я не хочу хранить клинки в машине или в квартире, потому что знаю – это испугает людей. Том меня предупредил. Важно, чтобы люди тебя не боялись. Поэтому я храню фехтовальное снаряжение у Тома и Люсии, и все знают, что третий слева отсек – мой, как и третий слева крючок на противоположной стене, и моя маска занимает определенную полку на стеллаже.
Сначала я растягиваюсь. Я не пренебрегаю растяжкой; Люсия всем ставит меня в пример. Дон, например, редко выполняет все упражнения и часто срывает спину или тянет мышцы. Потом сидит в стороне и жалуется. Я фехтую хуже его, но не получаю лишних травм, потому что соблюдаю правила. Жалко, что он не соблюдает правила: неприятно, когда твоему другу больно.
Размяв руки, плечи, спину, ноги и ступни, иду в раздевалку и надеваю кожаную куртку с обрезанными по локоть рукавами и стальной нагрудник. Чувствую его приятную тяжесть. Беру с полки маску, в которой лежат сложенные перчатки. Перчатки пока кладу в карман. Шпага и рапира в подставке; держа маску под мышкой, я аккуратно их достаю.
Заходит Дон – как обычно, потный, запыхавшийся и красный.
– Привет, Лу! – говорит он.
Я тоже говорю «привет» и отхожу от подставки, чтобы он мог взять свой клинок. Дон нормальный, он мог бы возить шпагу в машине, и никто бы его не боялся, но он часто ее забывал. Ему приходилось занимать оружие у других, и Том предложил хранить снаряжение здесь.
Выхожу во двор. Марджори еще нет. Синди и Люсия в стойке – направляют друг на друга шпаги. Макс надевает стальной шлем. Стальной шлем мне не по душе: если по нему стукнуть, будет слишком громко. Когда я сказал об этом Максу, он рассмеялся и посоветовал затычки для ушей. Ненавижу затычки для ушей. От них ощущение, что сильно простыл. Странно, потому что повязку для глаз я люблю. Я часто носил ее раньше, притворяясь слепым. Таким образом я лучше слышал голоса. А вот когда затыкаешь уши, зрение лучше не становится.
Уверенной походкой выходит Дон со шпагой под мышкой, застегивая стильный кожаный камзол. Мне иногда хочется такой же, но мне больше подходят простые вещи.
– Ты размялся? – спрашивает Люсия.
Дон пожимает плечами.
– Вполне!
Она тоже пожимает плечами.
– Твое дело!
Люсия с Синди начинают фехтовать. Мне нравится наблюдать за ними, анализировать их шаги. Они очень быстрые, трудно уследить – нормальному человеку тоже было бы трудно.
– Привет, Лу! – произносит Марджори за спиной. Внутри теплеет, я становлюсь легче, будто сила земного притяжения вдруг уменьшается. На секунду зажмуриваюсь. Марджори красивая, но смотреть на нее нелегко.
– Привет, Марджори, – отвечаю я оборачиваясь.
Она улыбается. Лицо ее сияет. Раньше меня тревожило, когда у людей от радости светились лица, потому что от злости они тоже светятся, и мне трудно отличить одно от другого. Родители пытались объяснить разницу – через положение бровей и другие признаки, но я в конце концов понял, что нужно судить по внешним углам глаз. У Марджори лицо светится от радости. Она рада меня видеть, а я рад видеть ее.
Однако меня многое тревожит, когда я думаю о Марджори. Что, если аутизм заразен? Вдруг она от меня заразится? Ей это не понравится… Да, аутизм не должен быть заразным, но говорят, что если долго общаешься с группой людей, начинаешь думать, как они. Если она будет общаться со мной, начнет она думать, как я? Я бы не хотел, чтобы так получилось. Будь она, как я, с рождения – это ничего, но чтобы такая, как она, вдруг стала такой, как я, – это неправильно. Такое вряд ли возможно, но случись у нее аутизм, я чувствовал бы себя виноватым. Иногда, подумав об этом, я стараюсь держаться от Марджори подальше, но чаще всего желание быть рядом с ней пересиливает.
– Привет, Мардж! – говорит Дон.
Он раскраснелся. Дон тоже считает Марджори красивой. Чувство, которое я испытываю, называется ревность; я прочел в книге. Это плохое чувство, нельзя присваивать себе другого человека. Я отступаю на шаг, чтобы не присваивать Марджори, а Дон выходит вперед. Марджори смотрит на меня, а не на Дона.
– Будешь драться? – говорит Дон, толкая меня локтем.
Он так спрашивает, хочу ли я с ним фехтовать. Я сначала не понимал. Сейчас понимаю. Я молча киваю, и мы ищем место для поединка.
Дон крутит запястьем, он всегда так делает перед выпадом, я автоматически считаю круги. Мы движемся по кругу, атакуем и парируем. Он вдруг опускает руку. Это хитрость? Нет, он открылся, я делаю выпад и колю его в грудь.
– Подловил! У меня рука болит…
– Извини, – говорю я.
Он будто бы разминает плечо, а потом неожиданно бросается вперед. Дон и раньше так делал, я быстро отскакиваю, и он меня не достает. Я колю Дона еще три раза, он тяжело вздыхает и говорит, что устал. Я не возражаю, я с удовольствием поговорю с Марджори. Макс с Томом заняли наше с Доном место. Люсия отдыхает. Синди фехтует с Сюзан.
Марджори сидит рядом с Люсией, Люсия показывает ей фотографии. Фотография – одно из увлечений Люсии. Я снимаю маску и смотрю на них. У Марджори лицо шире, чем у Люсии. Дон вклинивается между мной и Марджори и что-то спрашивает.
– Ты нас перебил, – говорит Люсия.
– Извиняюсь, – отвечает Дон, но не отходит, загораживая мне обзор.
– Ты влез в середину, – продолжает Люсия. – Отойди, пожалуйста, не мешай другим.
Она бросает взгляд на меня. Я все делаю правильно, иначе она сказала бы. Из всех нормальных людей, которых я знаю, Люсия лучше всех умеет четко сказать, чего хочет.
Дон оглядывается, фыркнув, отходит.
– Я не заметил Лу, – говорит он.
– Зря, – говорит Люсия и вновь обращается к Марджори: – Здесь мы останавливались в четвертую ночь. Я фотографировала из номера, как тебе вид?
– Чудесно!
Мне не видно фотографию, на которую смотрит Марджори, но видно ее счастливое лицо. Я смотрю на Марджори, не слушая, как Люсия рассказывает об остальных снимках. Дон время от времени вставляет комментарий. Они досматривают фотографии, Люсия убирает камеру в чехол и кладет под стул.
– Ну что, Дон, – говорит она, – посмотрим, как ты сразишься со мной!
Она вновь надевает перчатки и маску, берет шпагу. Дон, пожав плечами, следует за ней на свободное место.
– Садись! – говорит Марджори.
Я сажусь на стул, где только что сидела Люсия, он еще теплый.
– Как сегодня день прошел? – спрашивает Марджори.
– Я почти попал в аварию, – говорю я.
Она не задает вопросов, просто слушает. Мне неловко рассказывать подробности, теперь кажется, что все же нельзя было просто так уехать, но я боялся опоздать на работу и встречаться с полицейскими.
– Страшно, наверное! – говорит она.
Голос теплый, успокаивающий. Но не как у врачей – просто его приятно слышать.
Я хочу рассказать о мистере Крэншоу, но к нам подходит Том и спрашивает, не хочу ли я с ним пофехтовать. Я люблю фехтовать с Томом. Он почти моего роста и, хоть и старше меня, в очень хорошей форме. Он лучший из нас.
– Я видел твой поединок с Доном, – говорит Том. – Ты хорошо справляешься с его уловками. Но он не растет, считай, забросил тренировки, так что старайся драться с противниками посильней – со мной, Люсией, Синди или Максом. Хотя бы с двумя за вечер, ладно?
«Хотя бы» означает «не меньше чем с двумя».
– Хорошо, – говорю я.
У нас по два длинных клинка: шпага и рапира. Поначалу, когда я дрался с двумя клинками, они бились друг о друга. Потом я попытался держать их параллельно. Таким образом они не перекрещивались, но Том легко отводил их в сторону. Сейчас я научился держать клинки под разным углом и на разном уровне.
Мы кружим сначала в одном направлении, потом в другом. Я стараюсь помнить все, чему учил Том: как ставить ноги, как держать клинки, как отражать разные удары. Он делает выпад, я поднимаю оружие в левой руке, чтобы парировать удар, одновременно нападаю сам, Том защищается. Совсем как танец. Шаг-шаг-выпад-блок-шаг. Том говорит, что нужно менять тактику, быть непредсказуемым, но последний раз, когда я наблюдал за ним со стороны, я заметил, что перемены в его тактике тоже цикличны. Если продержусь достаточно долго, он вернется к началу.
Я вдруг слышу величественную музыку – танец из «Ромео и Джульетты» Прокофьева. Музыка звучит в голове, и я двигаюсь в ее ритме, замедляя движения. Том замедляется вслед за мной. Теперь мне ясна закономерность – последовательность длинная, но ходы Тома не спонтанны. Я иду по его цепочке под свою музыку, следую за ним, парирую удары, ищу слабые места в защите. В какой-то момент я знаю, что он будет делать дальше, моя рука сама собой замахивается, и я колю в голову сбоку. Касание отдается в кисти и руке.
– Попал! – говорит Том. Музыка прекращается. – Ничего себе! – восклицает Том, тряся головой.
– Я слишком сильно ударил, извини! – говорю я.
– Нет-нет, нормально. Хороший, чистый удар, ловко обошел защиту! Я даже близко не смог бы отразить твою атаку!
Том широко улыбается под маской.
– Я же говорил – ты растешь! Давай еще разок!
Я не хочу делать людям больно. Меня долго не могли заставить дотронуться до человека достаточно сильно, чтобы тот почувствовал. Мне до сих пор это не нравится. Не нравится разгадывать чужую схему и вносить изменения, становясь ее частью.
Том торжествующе поднимает оба клинка, они вспыхивают на солнце. Я ослеплен яркостью и скоростью света.
Отблеск гаснет. Какова все же скорость тьмы? Тень не быстрее предмета, который ее отбрасывает. Ведь так? На этот раз я не слышу музыки, я вижу повторяющийся узор света и тени – он движется, кружится, световые дуги и спирали на темном фоне.
Я танцую на кромке света и за его пределами и вдруг ощущаю давление и вибрацию в руке. Одновременно с этим чувствую сильный толчок в грудь – Том уколол меня острием.
– Туше! – говорю я тоже, и мы оба отступаем, признавая обоюдное поражение.
– Ай-ай-ай!
Отвожу взгляд от Тома и вижу, как Дон согнулся, схватившись за спину. Он ковыляет к стульям, однако Люсия, опередив его, вновь садится рядом с Марджори. Почему я все это замечаю? Почему мне важно? Дон останавливается, все еще согнувшись. Свободных стульев больше нет, потому что подошли другие фехтовальщики. Дон опускается на каменные плиты, кряхтя и постанывая.
– Надо завязывать! Я слишком стар, – говорит он.
– Ты не стар, – возражает Люсия, – ты просто лентяй.
Не понимаю, почему Люсия так неприветлива с Доном. Они ведь друзья; друзей нельзя обзывать, только если в шутку. Дон не любит разминаться и много жалуется, но ведь он все равно остается другом.
– Эй, Лу! – говорит Том. – Ты убил меня, потом мы убили друг друга, теперь я хочу отыграться!
Пусть слова и сердитые, но голос добрый, и Том улыбается. Я вновь вскидываю клинки.
На этот раз Том делает то, чего никогда не делал раньше, – резко атакует. Я не успеваю вспомнить, как он учил реагировать на резкие атаки, отступаю, и поворачиваюсь вокруг своей оси, отталкивая его клинок своим, и стараюсь уколоть его в голову рапирой. Однако он двигается слишком быстро, я промахиваюсь, он в свою очередь взмахивает рапирой над головой и бьет меня по макушке.
– Попался! – говорит он.
– Это ты как сделал? – спрашиваю я и быстро поправляю себя: – Как ты это сделал?
– Коронный прием для турниров! – отвечает Том, сдвигая на затылок маску. – Один противник проделал его со мной двенадцать лет назад, я пошел домой и тренировался, пока не освоил его на болванке… Вообще-то, он для соревнований, но ты вполне готов. Есть один секрет…
Том улыбается, по его лицу стекает пот.
– Эй! – кричит Дон с другого конца двора. – Я не рассмотрел! Повтори-ка!
– В чем секрет? – спрашиваю я.
– Ты должен сам понять. Можешь пользоваться моей болванкой, но я тебе больше ничего не покажу. Скажу лишь, что, если ошибешься, а противник не потеряет голову, ты труп! Ты видел, как легко отразить удар левого клинка!
– Том, ты мне этого не показывал – повтори! – настаивает Дон.
– Ты не готов, – отвечает Том. – Еще не заслужил.
Тон у него сердитый, совсем как у Люсии. Чем Дон их рассердил? Не размялся сегодня и быстро устает – разве это повод? Сейчас нельзя спрашивать, спрошу позже.
Снимаю маску и подхожу к Марджори, встаю рядом. Сверху видно, как блестят на солнце ее черные волосы. Если двигаться вперед-назад, свет пробегает по волосам туда-сюда, как по лезвию клинка Тома. Интересно, каковы на ощупь ее волосы.
– Садись на мое место! – говорит Люсия, поднимаясь. – Я еще пофехтую!
Я сажусь, всем телом ощущая, что Марджори сидит рядом.
– Будешь сегодня фехтовать? – спрашиваю я.
– Нет, мне нужно уйти пораньше. Прилетает моя подруга Карен, и я обещала встретить ее в аэропорту. Я заехала просто повидать… вас всех.
Я хочу сказать, что рад, что она заехала, но слова застревают во рту. Я чувствую себя неуклюжим.
– Откуда прилетает Карен? – наконец спрашиваю я.
– Из Чикаго. Она навещала родителей. – Марджори вытягивает ноги. – Она собиралась оставить машину в аэропорту, но проколола шину по дороге. Поэтому мне нужно ее встретить.
Она поворачивается ко мне, я смотрю на нее, и мне жарко от ее взгляда.
– А ты надолго сегодня?
– Не очень, – говорю я.
Если Марджори уезжает, а Дон остается, я поеду домой.
– Хочешь прокатиться со мной в аэропорт? Потом привезу тебя сюда – к твоей машине. Правда, ты вернешься позже, чем обычно: самолет приземлится не раньше десяти пятнадцати.
Прокатиться с Марджори? Я настолько удивлен и счастлив, что долго не могу пошевелиться.
– Да, – говорю я. – Да.
Лицо горит.
По пути в аэропорт смотрю в окно. Я легкий, кажется, вот-вот воспарю.
– От счастья становишься легче, – говорю я.
Ощущаю на себе взгляд Марджори.
– Легким, как перышко! – говорит она. – Верно?
– Пожалуй, не как перышко… Скорее как воздушный шар, – говорю я.
– Мне знакомо это чувство, – отвечает Марджори.
Она не говорит, что чувствует это сейчас. Я не знаю, что она чувствует. Нормальный человек догадался бы, но я не могу определить. Чем больше я ее узнаю, тем большего не понимаю. И также не понимаю, почему Том с Люсией неприветливы с Доном.
– Том с Люсией, кажется, сердятся на Дона, – говорю я.
Она бросает на меня косой взгляд. Наверное, я должен понять его значение, но я не понимаю. Хочется отвести глаза, внутри все сжимается.
– Дон иногда настоящий козел! – говорит она.
Дон не козел, он человек. Нормальные люди иногда меняют значения слов, не договариваясь предварительно, и понимают друг друга. Мне давно объяснили, что «козел» на жаргоне означает плохой человек. Но мне не объяснили почему, и мне до сих пор непонятно. Если кто-то плохой и ты хочешь сказать ему об этом, почему не сказать прямо? Зачем говорить «козел», «свинья» или что-то в этом роде? Хуже того – они добавляют «настоящий». Настоящий козел – это животное.
Хорошо бы объяснить Марджори, что неправильно так называть Дона, но мне больше хочется узнать, из-за чего Том с Люсией на него сердятся.
– Это потому, что он не разминается?
– Нет! – У Марджори тоже немного сердитый голос, у меня перехватывает дыхание. Что я сделал не так?..
– У него дурацкие шутки, Лу. Он шутит над людьми. Несмешные…
Несмешные люди или несмешные шутки? Я знаю: иногда шутишь, а никому не смешно, у меня такое бывало. До сих пор не понимаю, почему некоторые шутки смешные, а мои – нет, но это правда. Мы минуем еще один квартал.
– Он шутил над тобой, – тихо произносит Марджори. – Нам это не понравилось.
Не знаю, что сказать. Дон над всеми шутит, даже над Марджори. Мне это не нравится, но я ничего не предпринимаю. Надо было? Марджори вновь искоса смотрит на меня. Кажется, ждет ответа. Я ничего не могу придумать. Наконец говорю:
– Мои родители говорили, люди не становятся лучше оттого, что на них сердятся.
Марджори издает странный звук. Я не знаю, что он означает.
– Ты все-таки философ, Лу!
– Нет, – отвечаю я. – Я недостаточно умный, чтобы быть философом.
Марджори вновь издает непонятный звук. Я смотрю в окно: почти приехали. Ночью взлетные полосы и пути руления подсвечиваются разноцветными лампочками. Желтый, синий, зеленый, красный. Жалко, нет сиреневых. Марджори паркуется на кратковременной стоянке, мы переходим дорогу для автобусов и идем к терминалу.
Когда путешествую один, люблю смотреть, как открываются и закрываются автоматические двери. Сейчас я иду рядом с Марджори и делаю вид, что двери меня не интересуют. Она останавливается у электронного табло вылетов и прилетов. Я уже нашел нужный рейс: самый популярный авиаперевозчик из Чикаго, прибытие в 10:15, вовремя, выход семнадцать. Марджори еще не нашла. Нормальным людям нужно больше времени.
На пункте досмотра перед секцией «Прибытие» у меня вновь сжимается желудок. Я знаю, что нужно делать, родители меня научили, и я уже проходил досмотр. Достать из карманов все металлические предметы и сложить в маленький ящик. Подождать своей очереди. Пройти через ворота. Когда ничего не спрашивают, это несложно. Но когда спрашивают, я не всегда слышу: слишком шумно, звуки отражаются от твердых поверхностей. Я весь сжимаюсь.
