Элизабет Фримантл
Изменницы
Часть вторая
Незабудка
Ладгейт, январь 1558 г.
Левина
– В-Вина! – Глаза у Георга были полузакрыты, и он был похож на борзую. – Будь же благоразумна! – Это скорее мольба, а не приказ, какой Левина вправе была ожидать от мужа.
Она обеими руками мяла лист бумаги, превращая его в тугой шарик. Это памфлет, в котором рассказывалось о том, как епископ Боннер наказывает книги. Когда он не жжет книги, он сжигает людей – за последние два года, после того как Англия вернулась в лоно римско-католической церкви, около двухсот пятидесяти человек нашли свою смерть на костре. Вся страна задыхалась от запаха жареного мяса. Все началось с духовенства; Левина помнила, как услышала, что Латимера и Ридли сожгут заживо. Когда она вспоминала те дни, горло у нее перехватывало от горя, хотя с тех пор прошло уже много времени.
Она познакомилась с Латимером, когда первый раз приехала в поместье Брадгейт, чтобы рисовать Греев. Оказывается, с тех пор прошло уже пять лет; как быстро летит время! Тогда ее увлекла утонченность его ума. Кроме того, сильное впечатление на нее произвела его чуткость. Она обезоруживала. Они много говорили о Кальвине – то было при молодом короле Эдуарде, когда Кальвин, Лютер и даже Цвингли обсуждались открыто. Их считали скорее мечтателями-утопистами, чем еретиками. И вот сейчас все по-другому! Левина до сих пор вспоминала охватившее ее возбуждение, которое вызывали в ней те мысли: о спасении «только верой», о таинствах… Тогда ею овладело ощущение личного духовного откровения.
Знакомство с Латимером вызвало в ней неожиданное влечение. Он сам и его идеи обладали необычайной притягательностью. Даже сейчас, вспоминая Латимера, она испытывала волнение, хотя их встреча была совершенно целомудренной. Она бросила бумажный комок в огонь, наблюдала, как он горит, представляя, что испытывает человек, которого сжигают заживо. Но невозможно представить, каково это!
– В-Вина, скажи что-нибудь! – Георг тронул ее плечо; она смотрела, как на его руке вздуваются синие жилы, увидела пигментное пятно, которого не замечала раньше. Через несколько лет ее муж станет стариком. Ее вдруг поразила мысль о том, что старость Латимера, возраст, предназначенный для размышлений, прервали так резко и грубо… У нее защипало глаза.
– Маркусу, наверное, лучше уехать к твоим родителям в Брюгге, – сказала она, но думала по-прежнему о Хью Латимере, вспоминая слова, которые он сказал, когда подожгли хворост: «Сегодня мы зажжем в Англии свечу, которая, Божией милостью, никогда не погаснет».
Какая вера, какое мужество! Если бы ее убеждения были хотя бы вполовину такими же стойкими! Однако она полна сомнений; кроме того, в ней сильно желание выжить. Хотя и она кое-что сделала для того, чтобы свеча продолжала гореть: она послала в Женеву важные документы, показания очевидцев. Когда их опубликуют, все узнают, какие чудовищные злодеяния совершаются в Англии при католичке Марии Тюдор! Документы Левина сопроводила своими рисунками. Особенно ей дорог был один: жительница острова Мэн, которая родила ребенка на костре. Левина никогда не бывала на острове Мэн и даже не слыхала о нем до того случая, но последнее время стала свидетельницей стольких казней, что живо представляла себе ужасную сцену: толпа обступила костер, языки пламени лижут ноги бедной женщины, ее рот кривится в мучительном крике; лишь представив себе страдания несчастной, Левина вздрогнула. А церковник, руководящий казнью, бросил в огонь и новорожденного, чтобы он сгорел вместе с матерью. Во время работы тушь смешивалась у нее со слезами, и ей несколько раз приходилось начинать заново.
– Да где же Маркус? – спросил Георг небрежно, как будто забыл, что они сейчас ссорятся. Правда, последние дни они ссорятся почти постоянно – по любому поводу.
– Он ухаживает за девицей Каррад. Понес ей цветы.
Левина невольно улыбнулась, вспомнив, что Маркус ухаживает за соседской девушкой. Ей до сих пор трудно было поверить, что сын стал мужчиной, что ему девятнадцать лет – он уже достаточно взрослый для многих вещей, достаточно взрослый, чтобы его призвали сражаться на стороне короля против французов. Перед ее глазами возникла картина: поле битвы, заваленное трупами, извивающимися, изуродованными телами. Лица искажены мукой; похоже на сцену из Босха. Да, думала она, Маркусу будет лучше в Брюгге, подальше отсюда. Правда, где сейчас безопасно? И лучше ли ему будет в Брюгге? Ведь там правит император Карл. Но хуже, чем здесь, быть не может.
– Элис Каррад – девушка неплохая, – рассеянно заметил Георг и спохватился, вспомнив, из-за чего они ссорятся, продолжил: – Вина, а как же мы? Мы можем вместе с ним поехать к моим родителям. – Один и тот же спор повторялся снова и снова.
– Нет, – только и ответила она.
Она не могла выбросить из головы чудовищные сцены. Невинные люди гибнут не только на поле битвы. Везде небезопасно. Но в Англии никогда еще не было так плохо. Даже в последние годы правления Генриха Восьмого, когда придворные ходили на цыпочках от страха, когда никто не знал, во что полагается верить, все было не так ужасно, как сейчас. Малейшей тени подозрения достаточно, чтобы человека сожгли заживо. Даже близким друзьям нельзя доверять. И Боже сохрани ссориться со соседями – им достаточно намекнуть кому следует, что вы не ходите к мессе или читаете Библию на английском языке. Мелкие разногласия и даже шутки в последнее время все чаще заканчивались на костре, ибо все знали: стоит донести на человека, его схватят и сожгут. Больше двух лет они дрожат от страха… Георг прав, им в самом деле безопаснее будет в другом месте.
– Я твой муж, – продолжил он. – Ты обязана мне повиноваться. – Но голос выдал его неуверенность в себе.
– Я дала слово.
– Да, да, я знаю, ты пообещала своей подруге. Н-но подумай, Вина! Фрэнсис жива. Пусть она сама заботится о своем потомстве!
Левина молча покачала головой. Она не в силах была объяснить, как привязалась к семейству Грей, к Кэтрин, Мэри и их матери, или то, что их жизни стали неразрывно связаны после того, как они с Фрэнсис вместе присутствовали при казни Джейн. Она не могла их бросить; у нее было чувство, что она способна отвести их от края пропасти, особенно Кэтрин. Милую, необузданную Кэтрин. Ей уже восемнадцать, она созрела для брака. Мысленно подсчитав, Левина поняла, что Мэри уже тринадцать. Давно она не была в поместье Бомэнор, в гостях у Мэри и Фрэнсис.
Два дня назад Левина слышала, как королева допрашивала Кэтрин из-за найденного у нее портрета Джейн. Коварная Сьюзен Кларенси обнаружила миниатюру в вещах Кэтрин – вечно она сует свой нос куда не просят!
– Это память о сестре, – взмолилась Кэтрин.
Левина стояла в стороне, досадуя, что девушка не в состоянии придержать язык.
– Твоя сестра была изменницей, – отрезала Сьюзен Кларенси.
– Нам не нужно об этом напоминать, – громко сказала королева. – Сожги ее, Сьюзен!
Слава богу, Кэтрин хватило выдержки промолчать, смотреть в пол, когда портрет сестры бросили в огонь. Миниатюру рисовала сама Левина. В тот раз королева успокоилась, приказав сжечь портрет, но она становилась все более непредсказуемой, и Левине было страшно за Кэтрин: бедняжка могла что-нибудь выпалить не к месту.
– Ты меня слушаешь, Вина? – Вопрос мужа отвлек ее от воспоминаний. – Фрэнсис Грей… точнее, теперь она Стоукс… – Муж не скрывал обиды. – Как бы ее теперь ни звали, она в милости у королевы. В конце концов, она ее близкая родственница!
– Родство еще никого не спасло, – резко отвечает Левина. – Если бы ты, как я, присутствовал при казни ее старшей дочери… Если бы видел, как ее сестра при дворе каждый день ходит по лезвию ножа…
Георг подавленно вздохнул.
– И потом, – продолжила Левина, – меня ввели в свиту королевы, и я не имею права…
– Чаша с ядом, – пробормотал Георг, но вот раздался громкий стук в дверь, и оба умолкли.
Герой, лежащий у камина, встревоженно вскинул голову. Георг пошел открывать; он осторожно выглянул на улицу и приоткрыл дверь совсем чуть-чуть. Левина увидела лишь мужскую фигуру на пороге и его жестикулирующие руки. Вдруг у нее сжался желудок. Она узнала резной перстень с гранатом, он принадлежал ризничему церкви Святого Мартина – приближенному Боннера.
На большом столе посреди зала лежал залитый слезами набросок со сценой казни роженицы с острова Мэн; Левина мысленно обругала себя за неосторожность. Как она могла оставить набросок на таком видном месте? Схватив бумагу, она молилась, чтобы Георгу хватило ума как можно дольше продержать приспешника Боннера на пороге. Они о чем-то говорили, но кровь стучала в ушах у Левины, и она разбирала лишь отдельные слова. Бросив эскиз в огонь, она наблюдала за тем, как загибаются края листа, и вспоминала сожженный недавно портрет Джейн Грей. Вскоре от рисунка не осталось ничего, кроме хлопьев пепла, которые весело взлетали вверх, похожие на черных бабочек.
Дверь наконец распахнулась, и вошел ризничий – из-за того, что свет падал сзади, Левина не видела его лица. Герой ощетинился и зарычал.
Левина поприветствовала гостя.
– Мы так рады! – произнесла она громче обычного, как будто участвовала в живой картине.
Она никак не могла вспомнить, как его зовут, и боялась оскорбить, если не обратится к нему по имени. Он взял протянутую ему руку в обе свои и пожал – пожалуй, слишком крепко. Потом поднес ее к губам, чмокнул в костяшки пальцев. Их взгляды встретились, и он одарил ее обезоруживающей улыбкой, обнажив ряд мелких, ровных зубов. Левина часто встречала его в церкви. Из-за того, что он в черном, и из-за тонких рук он напоминал ей галку – правда, она впервые увидела улыбку на его лице. Над ним нависал Георг. Она выглянула за дверь и поняла, что ризничий пришел не один; у нее перехватило дыхание от страха. Она представила, как ее сейчас арестуют, бросят в телегу и отвезут в тюрьму Флит. Если обыщут дом, то без труда найдут свиток, спрятанный за гобеленом в спальне, – письменные свидетельства о зверствах, которые необходимо послать в Женеву вместе с ее рисунками. Свитка достаточно для того, чтобы их всех сожгли. У нее участилось дыхание; она боялась, что выдает себя бусинками пота, которые проступили на лбу.
– Милая Левина, Берн пришел поговорить с нами, – сообщил Георг.
Левина была поражена спокойствием мужа и рада, что теперь знает, как зовут незваного гостя. Берн… Как она могла забыть? Георг не заикается, и она успокоилась. Сердце у нее вдруг сжалось, словно кто-то стиснул его в кулаке: как она любит своего мужа!
– Пожалуйста, прикажи мальчику принести холодного эля!
В коридоре она на секунду прислонилась к стене, чтобы отдышаться, радуясь, что может собраться с силами. Она подоткнула выбившиеся из прически пряди волос под чепец, а затем подозвала слугу и вернулась в зал. Георг и Берн сидели в креслах у камина. Герой не сводил с них глаз; следил, как сокол за зайцем. Спутник Берна, которого тот не удосужился представить, – судя по одежде, он всего лишь прислужник, – остался в прихожей, переминался с ноги на ногу. Левина села на низкую скамеечку у ног мужа, нарочито старательно разгладила юбки, поправила рукава. Все что угодно, лишь бы не встречаться взглядом с Берном.
– Надеюсь, ваши близкие не заразились инфлюэнцей, – сказала она, начиная светскую беседу. Последнее время все только о болезни и говорят: инфлюэнца гуляет по стране, забирая жизни сотнями.
– Болезнь – кара Божия за ересь, – объявил Берн. – Спасибо, мои близкие в добром здравии.
– И нас Господь миловал. – Георг осенил себя крестным знамением.
Берн посмотрел на него прищурившись.
– Насколько я понимаю, вы знакомы с семейством Каррад, – проговорил он медленно и мягко, как будто просто обсуждал общих друзей. Но за его словами крылось что-то другое – угроза или обвинение.
– Они наши соседи, – кивнул Георг. – Мы немного знакомы с ними. Разве они заболели?
Слуга подал Берну кружку с элем. Прежде чем отпить, тот понюхал содержимое. Выпив, причмокнул:
– Добрый эль, Теерлинк. Сами варите или покупаете?
– Покупаю у…
Но Берн перебил, не дав Георгу договорить:
– Соседи, говорите?
– Совершенно верно, – ответила за мужа Левина, притворяясь, будто разговор ее нисколько не волнует. Она старалась не смотреть на мелкие, идеально ровные зубы Берна, не представлять – непонятно почему, – как он кусает ее, рвет своими ровными зубами. – Наш сын симпатизирует одной из их дочерей. – Она быстро сообразила: если Каррады заразились, значит, Маркус тоже рискует, и ужаснулась.
Но Берн, похоже, был не склонен обсуждать инфлюэнцу.
– Да, – сказал он. – Епископу известно об их связи.
– Едва ли их отношения можно назвать связью, – возразила Левина, стараясь не выказывать беспокойства, какое она начала испытывать, когда разговор принял неприятный оборот. – Мы их, во всяком случае, не поощряли. – Она переглянулась с Георгом, и тот согласно кивнул.
– Их следует поощрить, – объявил Берн. Теерлинки ждали, пока тот объяснится. – Видите ли, епископ хочет, чтобы за Каррадами велось наблюдение. Похоже, они… – Он умолк и повертел перстень на пальце. – Как бы получше выразиться? Судя по всему, их поведение… вызвало у епископа определенные подозрения. – Он нарочно растягивал слова. – Очень кстати, что ваш сын ухаживает за одной из дочерей! Благодаря ему мы можем наблюдать за этим семейством, так сказать, с близкого расстояния.
– К сожалению, – подосадовал Георг, – Маркусу придется немедленно отправиться в Брюгге. Его дед, мой отец, заболел. – Он снова перекрестился, а затем набожно сложил руки. Левина перебирала висевшие на поясе четки. – Вполне вероятно, скоро нам всем придется отправиться туда же.
– Брюгге, – медленно повторил Берн, как будто пытаясь вспомнить, где находится этот город. В конце концов он быстро одобрительно кивнул, и Левина была благодарна за то, что Брюгге находится под властью католиков. – Прискорбно слышать о недомогании вашего батюшки, – неискренне продолжал незваный гость, – но я не сомневаюсь, что вы найдете средства держать епископа au courant[18]. – Он снова улыбнулся своей тошнотворно-приторной улыбкой. Допил эль, встал, шурша одеянием. – Епископ Боннер огорчится, лишившись таких прихожан, как вы. Истинно верующих очень мало, они так редки!
Левина была уверена, что расслышала нотки сарказма за его льстивыми словами. Уж не проверяет ли Боннер их благочестие вместе с благочестием Каррадов? Боязнь заболеть отступила на второй план; ее сменило нечто более зловещее. Ей было известно, что Каррады – реформаторы; Берн вполне мог нанести им такой же визит – во всяком случае, это не исключено. Он направился к двери и, рявкнув слуге: «Смотри в оба!» – ушел.
Левина обернулась к Георгу. Тот следил за ней, как будто ждал каких-то слов, но она, избегая его взгляда, начала собирать кружки со стола.
Георг схватил ее за руку:
– Оставь посуду слуге! Мы ведь за это ему платим.
«Точнее, я плачу», – подумала Левина, но промолчала.
– Тебе по-прежнему хочется здесь остаться? – продолжал он, и в его голосе больше не было слышно нежности.
– Сейчас мы просто не можем уехать. Наш отъезд возбудит подозрения.
– Если бы ты не… – Он умолк и закрыл лицо руками. Его отчаяние разрывало ей сердце. – Если бы ты не настояла на том, чтобы переправлять в Женеву все записи и рисунки, мы не очутились бы под подозрением!
Она хотела накричать на мужа, напомнить, что и он – сторонник новой веры, упрекнуть его в лицемерии… но вовремя прикусила язык. Нет смысла вымещать гнев на Георге, который ее любит. Он напуган. Вот странно – ее муж, ее защитник, боится больше, чем она сама.
– Я люблю тебя, Георг, – прошептала она.
Он не ответил, и впервые Левину посетила страшная мысль: что, если он ее разлюбил? Сердце у нее заныло.
– А как же Маркус?
– Не знаю, Георг.
– Пусть пока ухаживает за своей девушкой.
– А мы доложим о них Берну. Расскажем что-нибудь безобидное, а там видно будет… – Она растерялась, не зная, как обезопасить сына.
Дверь распахнулась, и появился Маркус. Зубы у него были стиснуты, значит, он затаил гнев или обиду. Проходя мимо родителей, он неразборчиво поздоровался и направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Отец остановил его, положив руку ему на плечо:
– В чем дело, Маркус?
Сын в ответ молча покачал головой, и Левина поняла: мальчик боится говорить, боится сорваться. Она знала все мельчайшие изгибы характера сына. Помнила, как он, шестилетний, упал и пришел весь в синяках и ссадинах, как он закусывал дрожащую нижнюю губу, как замирал, стараясь не плакать. Она даже не попыталась утешить его, позволив ему держаться на расстоянии. Но Георг уже взял его за плечи:
– Что случилось?
– Если тебе так хочется знать, – отрезал Маркус, – она уехала.
– Та девушка? – спросил Георг.
– Она не просто «та девушка»… Элис, отец. Ее зовут Элис, и ее семья уехала! Все Каррады уехали, а куда – неизвестно. И она ничего мне не сказала! – Сын не выдержал и закричал; по его лицу потекли слезы.
Георг посмотрел на Левину, словно хотел спросить: «Ну, что ты теперь скажешь?» Маркус вырвался и взбежал по лестнице. Он уронил на пол лист бумаги. Левина подобрала его, развернула, подошла к окну, где больше света. Элис Каррад оставила ему письмо. Правда, в нем почти ничего не говорилось, помимо того, что уже сообщил Маркус: ее семья уезжает. Она чувствовала обиду за сына; переживала из-за его первой несчастной любви.
– Ну что? – спросил Георг.
– Нам дали отсрочку, – ответила она, протягивая ему письмо. – Потом можешь отнести его Берну. Только погоди немного, пусть они уедут подальше, прежде чем Боннер отправит в погоню своих псов. – Георг кивнул, поднял глаза к потолку, словно признавая во всем руку Божию. – Вот так, – продолжала Левина. – и Каррады будут спасены, и все увидят, что Теерлинки делают то, о чем их попросили. – Ей казалось, что Георг доволен, но она понимала: пройдет время, и он снова заговорит об их отъезде.
С улицы донеслись крики; она видела из окна, что на углу собирается толпа.
– Боже правый, неужели еще кого-то сожгут? – воскликнула она.
– Сегодня я был на рынке, – сказал Георг, подходя к окну и вставая с ней рядом. – Столба там нет. Я ничего не слышал. – Он обнял ее, и она положила голову ему на плечо, ненадолго закрыв глаза и стараясь забыть обо всем. – Надо бы выяснить, в чем дело. – Но он не двигался, и они постояли так, утешаясь близостью друг друга.
– Я пойду с тобой, – предложила Левина.
– А Маркус?
– Оставь его в покое. Пусть выплачется один.
Они направились к двери. Левина протянула руку, но он не взял ее, они вышли на улицу, в январскую стужу. Улица была запружена народом, и все шли в сторону Смитфилда, чтобы понять, из-за чего такой шум. Они видели на обочине брошенную тачку; поток людей устремлялся в узкую улицу, похожую на бутылочное горлышко. Все толкались, слышались крики; мужчины сажали детей на плечи, чтобы тех не раздавили; парни залезали на ближайшие карнизы, взбирались на стены или ловко, как кошки, карабкались на низкие крыши. Левина чувствовала, что Герой бежит с ней рядом; их захватило течением и в конце концов вынесло на рыночную площадь, где на деревянном ящике стоял какой-то человек и кричал, обращаясь к толпе.
– Что он говорит? – спросила Левина у стоящей рядом матери семейства.
– Кале потерян!
Левина закрыла рот рукой:
– Не может быть!
В толпе распространилась весть о поражении; в голове у Левины теснились образы молодых людей, почти мальчиков, которых она видела на арене для турниров. Она живо представила их лица, искаженные болью, искалеченные, изуродованные тела. Она думала об их матерях, о горе от потери сына на чужой бессмысленной войне. Войну вел Фелипе; из-за него французы получили Кале, последний оплот англичан на континенте! Толпа кипела. В руку Левины вложили памфлет. На нем была изображена королева, морщинистая, уродливая. Под картинкой подпись: «Губительница собственных подданных, любительница иностранцев… злая мачеха для подданных и для своей родины – Англии».
Раздался грохот; группка юнцов перевернула тележку. Шум нарастал. Кто-то взобрался на перевернутую тележку и сердито кричал, вскидывая вверх руку, сжатую в кулак. Люди шумели, толкались. Муж крепко схватил Левину за плечо.
– Пойдем, – сказал он. – Давай выбираться отсюда.
Уайтхолл, март 1558 г.
Кэтрин
Незабудка скреб когтями по дну клетки, изредка цокая языком. Руки у меня посинели от холода; я сложила ладони вместе и поднесла ко рту, согревая их дыханием. Погода стояла необычно холодная для марта, небо за окном хмурое, белое и пустое. Даже птицы не отваживались подняться в воздух из страха замерзнуть и свалиться с небес. Так говорит Юнона. Леди Джейн Сеймур (или Юнона, как все ее называют, ибо при дворе полным-полно дам по имени Джейн) прибыла к нам год назад; я ежедневно благодарю за нее небеса. Последнее время кузина Маргарет сущая язва, а Джейн Дормер невозможно оторвать от королевы. Кроме того, Джейн Дормер скоро выйдет замуж за Фериа и в конце концов покинет Англию и станет испанской графиней. Блестящая партия, учитывая то, что она – единственная из нас настоящая католичка. Она не похожа на меня или Юнону; нам, откровенно говоря, было все равно, есть ли чистилище, пресуществляются ли Святые Дары в плоть и кровь Христову во время мессы. Мы не слишком задумывались о том, что будет, когда мы умрем; для таких мыслей у нас будет достаточно времени, когда мы состаримся, а пока можно подумать о чем-нибудь повеселее.
Нас с Юноной часто путали. Правда, если взглянуть на нас внимательнее, сразу становится заметно, что сходство между нами лишь поверхностное. Мы одного роста, и у нас одинаковый цвет волос. Зато у меня глаза голубые, а у Юноны они более темного оттенка; у меня лицо сердечком, а у нее овальное. Губы у нее изогнуты, в то время как у меня более пухлые. Но за последний год мы так сблизились, что переняли друг у друга ужимки, обороты речи и манеры. Мы получили все преимущества близнецов – мы привлекаем к себе взгляды мужчин. Иногда казалось, будто мы находимся в двух местах одновременно, способны ввести других в заблуждение, – при этом у нас не было недостатков близнецов вроде отсутствия индивидуальности или необходимости все делить.
Королева, чье зрение слабело, тоже часто путала нас. Иногда мы нарочно менялись платьями, что порождало сумятицу. Приятно было видеть, как злится самодовольная Сьюзен Кларенси. Юнона – мой единственный луч света в этом мрачном месте, где все осторожно вращаются вокруг королевы и только и шепчутся о том, кого она назовет своим наследником. Правда, о престолонаследии никто не смел и заикаться – все боялись ее огорчить, хотя она и так всегда была в дурном настроении. Кроме того, ей опять казалось, будто она ждет ребенка.
Некоторые хотели бы видеть ее преемницей меня, хотя многие считали, что она выберет Елизавету. Иногда я представляла, что стану королевой и получу все, что полагается королеве: драгоценности, платья, роскошные покои, лесть придворных. Но даже я не была настолько глупа, чтобы полагать, будто меня ждут сплошные удовольствия; я ведь видела, что нынешнюю королеву буквально раздавило ее бремя. Сейчас она была сама на себя не похожа. Мысли о королевской власти слишком велики, чтобы свободно помещаться в голове, тем более что я все время вспоминала сестрицу Джейн. Так что я гнала от себя мысли о престоле. Кроме того, королева сомневалась в прочности моей веры. Я это знала, потому что чувствовала на себе ее взгляд во время мессы. Наверное, она не молилась по-настоящему, а только следила, как бы среди ее фрейлин не оказалось еретичек. Знай она, о чем я думаю на самом деле, меня бы давно сожгли на костре. Так или иначе, я давно поняла, что Елизавета гораздо лучше подходит на роль королевы. Скоро она вернется ко двору, и Maman посоветовала мне помириться с ней – что, боюсь, будет нелегко.
Джейн Дормер что-то тихо напевала. Мы с Юноной нашивали маленькие золотые диски на рукава парадного платья; работа навевала на меня тоску. Королева сгорбилась в кресле и, похоже, спала. Никто по-настоящему не верил в то, что она ждет ребенка, но только Фрайдсуайд Стерли говорила о своих сомнениях вслух. Во всяком случае, королева знала Фрайдсуайд с детства, и только ей хватало храбрости говорить, что она думает. Остальные, даже Сьюзен Кларенси, во всем ей потакали. Но королеве действительно нездоровилось: живот у нее раздулся, как барабан, и, видимо, болел, судя по тому, как она стонала, когда мы одевали ее. Мы все слышали, как по утрам ее рвет; нам приходилось убирать за ней яркие лужи желчи. Когда песенка Джейн Дормер подошла к концу, королева заворочалась и вздохнула, а потом вдруг проснулась. Юнона с улыбкой ткнула меня в бок, и я, затаив дыхание, плотно сжала губы, чтобы не прыснуть. Наискосок от нас сидела Левина; у ее ног лежал ее борзой пес. Она рисует нас всех. Левина ненадолго оторвалась от своей работы, посмотрела на нас, подняла брови. В отсутствие Maman Левина очень утешает меня; она всегда была рядом и готова меня успокоить.
– Боже! – с улыбкой воскликнула королева, еще не до конца проснувшись, как будто она видела сон. – Ангельские звуки! – Может быть, ей снилось, что она умерла и предстала перед Создателем? Вдруг улыбка исчезла, и королева показалась мне древней старухой, как будто на нее взвалили все несчастья мира. – Кале, – сказала она, поднося тыльную сторону ладони ко лбу. – Когда я умру и меня вскроют, вы найдете у меня в сердце Фелипе и Кале. – Я заметила, что Фрайдсуайд Стерли, которая сидела с вышиванием по другую сторону камина, переглянулась со своей соседкой, Сьюзен Кларенси. Они обе не скрывали тревоги. Правда, последнее время королева слишком часто говорила о смерти.
– Кале, Кале, Кале! – скрежетал Незабудка, прыгая на жердочке.
Джейн Дормер поднесла королеве кубок с поссетом, утешительно приговаривая:
– Не бойтесь, ваше величество! Ваш муж вернется к вам, не успеете оглянуться. Ребенок вас исцелит… – Королева ненадолго приложила руку к животу, и на ее губах мелькнула улыбка. Мысль о воображаемом наследнике – ее единственная радость. Она пила из кубка и что-то шептала на ухо Джейн Дормер. Та снова запела. Королева заснула – так же внезапно, как и проснулась.
Последние месяцы при дворе стало очень уныло. В прошлом году, после того как вернулся Фелипе, королева погрузилась в пучину отчаяния. Его повсюду сопровождала герцогиня Лотарингская, его любовница – хотя никто не называл ее так, все было ясно как день. Достаточно было увидеть, как он смотрит на нее – словно голодный пес на кость. Дело усугублялось тем, что герцогиня была поистине красавицей. Если усадить их рядом, любой, кто с ними не знаком, наверняка решит, что королева – именно герцогиня; у нее роскошные драгоценности и поистине королевская осанка. Саму же королеву с ее длинным лицом и вечно унылым видом легко принять за обыкновенную фрейлину.
Как бы там ни было, герцогиня несколько месяцев назад уехала. Вскоре и король отправился на войну, взяв с собой всех молодых англичан – во всяком случае, такое создалось впечатление. В Лондоне остались лишь дряхлые старики вроде кардинала, который еле ходит. Не с кем танцевать – однако последнее время нам совсем не до развлечений. После потери Кале, правда, мужчины начали возвращаться – разумеется, кроме погибших. Я часто вспоминала юношей, с которыми я, бывало, танцевала и которых больше нет. В прошлом году целый месяц, после сражения при Сент-Квентине, нас одна за другой осаждали дурные вести: тот ранен и, скорее всего, больше не сможет ходить; тот-то попал в плен к французам, а этот пропал без вести.
Не могу забыть, что я испытала, когда ко мне в садике с пряными травами подбежала кузина Маргарет с криком:
– Гарри убили!
Мне показалось, что кто-то вырезал у меня сердце. Я по-звериному завыла; мне пришлось прижаться к Маргарет из страха, что я вот-вот упаду.
– Не понимаю, почему ты так волнуешься, – фыркнула она. – Ты ведь его почти не знала. Он был моим другом!
– И моим мужем! – простонала я, не в силах сдерживаться. Все вокруг меня кружилось.
– Я не о Гарри Герберте, дурочка. О Гарри Дадли!
– Не о Гарри Герберте? – Мир постепенно приобретал знакомые очертания.
– Да, кузина, именно так я и сказала. – На лице Маргарет расплылась торжествующая улыбка, и я поняла, что она нарочно ввела меня в заблуждение.
– Его я не знала, – ответила я, беря себя в руки. – Хотя его брат Гилфорд был женат на моей сестре Джейн.
Про себя я прикидывала: Гарри Дадли был всего на год старше меня. Меня пронзила грусть, когда я думала о себе, едва вышедшей из детского возраста. И вот хладный труп моего ровесника зарыли в землю, как труп моей сестры Джейн – ей ведь было всего семнадцать, когда она погибла.
– Чем меньше говорить об этих изменниках, тем лучше, – буркнула Маргарет. – И потом, Гарри Герберт тебе вовсе не муж. – Говоря так, она вертела обручальное кольцо на пальце. – Однажды Гарри Дадли прогостил у нас все лето в Скиптоне, – продолжала она, доставая из рукава платок и вытирая глаза.
Я ничего ей не сказала, хотя прекрасно помнила, что Клиффорды не жили в Скиптоне с тех пор, как Маргарет была совсем маленькой…
Голос у Джейн Дормер чистый, как лесное озеро. Медленно тянулось время; казалось, мы никогда не закончим нашивать золотые украшения – большая часть рукава еще оставалась не покрытой ими, поэтому, когда никто не видит, я прятала оставшиеся диски в свою сумочку. Джейн ткнула меня в бок, лукаво улыбаясь, когда я прятала сумку под платье, стараясь, чтобы не шуршала бумага. Там у меня письмо от Гарри Герберта; оно пришло сегодня утром в пакете из Нидерландов.
«Моя родная, милая Китти!
Через месяц я покину эти проклятые берега и вернусь в Англию, ко двору, где наконец смогу прижать к груди мою любимую. Здесь на поле сражения я многое повидал; видел такие ужасы, что уже не побоюсь отцовского и даже Божия гнева. Мне теперь страшно тратить еще миг драгоценной жизни вдали от моей любимой Китти. Я решил, что по возвращении мы снова будем жить вместе, как муж и жена. Китти, перед моим мысленным взором мы как две вишни и должны висеть вместе на ветке жизни. Прошу тебя, любовь моя, напиши мне, чтобы я мог держать твое письмо у сердца, пока мы не соединимся вновь…»
Когда я прочла его письмо впервые, думала, что умру от тоски, но оказалось, что я не могу вспомнить, как выглядит Гарри Герберт, – его образ расплылся и сливался с другими: губы Томаса Говарда, руки Роберта Дадли, глаза… Вот глаза его я прекрасно помнила: ярко-зеленые, кошачьи, веселые. А голос был не его; мне вспоминался голос одного пажа из Лестершира, который мне когда-то нравился. Когда я сидела в покоях королевы и мне нечем было заняться, кроме вышивания, я часто думала. Несмотря на то что я до сих пор ношу под одеждой истертый обрывок ленты и до сих пор читаю и перечитываю его письма, моя любовь к Гарри Герберту больше не та пылкая страсть, как когда-то в прошлом. Он больше не трогает мою душу. Конечно, я привязана к нему, но, может быть, не из-за любви, а только по привычке? В конце концов, мы с ним не виделись целых три года, если не считать случайных взглядов на арене для турниров прошлым летом, в последние дни перед тем, как он отправился на войну.
