Элизабет Дэй
Все сложно. Почему мы терпим неудачи и какие уроки можем из этого извлечь
А иногда, когда все идет не по плану и приходится сталкиваться с унижением от заваленной контрольной по химии или немертвой летучей мыши, порхающей по кабинету, это помогает нам понять все вышеперечисленное.
Это тоже своего рода успех.
Как облажаться в двадцать
Я поступила в Кембридж. Я довольно хорошо сдала вступительные экзамены, заимев привычку делать все возможное для получения лучших отметок. Мне нравилось учиться там, потому что, будучи истинной заучкой, я фанатела от своей специализации: мне нравилось читать Платона, изучать военные памятники и писать эссе с использованием связующих слов вроде «как бы то ни было», что, как мне казалось, заставляет меня выглядеть умнее (как же я ошибалась).
Там же я познакомилась со своей лучшей подругой Эммой. В один из вечеров недели первокурсника она стояла в уголке бара. Наполовину шведка, блондинка модельной внешности, она стояла в футболке с надписью «За нарушение правил» и держала в руке бокал с пивом. Естественно, вокруг нее вилась толпа пускающих слюни парней, у которых разве что языки не свисали из уголков рта.
Кем бы она ни была, подумала я, подходя к стойке и заказывая свой банальный джин-тоник, мы точно не сойдемся. На первый взгляд Эмма выглядела как одна из тех самых популярных девчонок, которых я боялась еще со времен инцидента с Шивон. Но затем какой-то парень, которого я смутно помнила по встречам в кампусе, подозвал меня и представил нас друг другу. Эмма посмотрела прямо на меня, игнорируя всех парней, страстно пытавшихся завладеть ее вниманием, и начала цитировать диалог из фильма про Остина Пауэрса. Она оказалась такой невероятно смешной, такой обезоруживающе не осведомленной о собственном великолепии, что я платонически влюбилась в нее прямо там.
У Эммы самое потрясающее черное чувство юмора среди всех людей, что я знаю. И это весьма неожиданно, потому что она выглядит такой милашкой при первой встрече, а еще потому что позднее она стала психотерапевткой и в целом весьма серьезной, успешной женщиной. Противоречие – одна из составляющих частей ее обаяния. В последний год учебы мы стали соседками по общежитию. Мы приглашали друзей на спонтанные ужины, хотя из-за того, что у нас даже не было кухни, выбор блюд был весьма ограниченным (насколько я помню, чаще всего мы ели гуакамоле). Мы с Эммой мыли тарелки в раковине в ванной и оставляли их сушиться на подоконнике, после чего периодически просыпались посреди ночи от драматичного треска разбившегося стекла: посуда соскальзывала и улетала вниз. Я правда надеюсь, что ни один прохожий не пострадал, но не могу гарантировать этого.
После выпуска я улучшила свои жилищные условия: у меня появилась кухня. Я делила дом в Клэпхеме с другими арендаторами, как и примерно 98 % недавних выпускников с выразительной речью, выходцев из среднего класса, мечтавших о карьере в медиа или консалтинге.
В моем воображении после успешных университетских лет это должен был быть период затишья «юной взрослости». Я была бессменным фанатом телесериала «Эта жизнь», сюжет которого крутился вокруг, собственно, жизни и романтических отношений молодых адвокатов двадцати с небольшим лет, которые по-модному укладывали волосы и беспрестанно отпускали шутки. В «Этой жизни» все спали со всеми, пили и курили в домах с закрытыми форточками, потому что никто им этого не запрещал.
Я думала, мой третий десяток пройдет в таких же тускло освещенных спальнях, где можно зажечь ароматические палочки, пахнущие жасмином, и повесить на стену картину, демонстрирующую что-то из современного искусства. По утрам меня будет накрывать похмелье из-за дикой ночки накануне, но такое похмелье, не отталкивающее, как у лохматых девушек из музыкальных клипов.
Я буду просыпаться и варить себе эспрессо, хоть я и не очень его люблю, сидеть за общим кухонным столом и гортанно смеяться над ремарками одного из моих привлекательных соседей-мужчин, который наверняка будет в меня влюблен, но будет оттягивать момент признания.
Я буду остроумно писать на стикерах напоминания о еженедельных совместных ужинах и лепить эти бумажки на холодильник, в котором хранятся исключительно бутылки шампанского, водка, патчи под глаза и упаковка козьего сыра с пониженным содержанием жира. А затем я буду уходить на работу – шпильки, шелковая блузка и юбка-карандаш, а еще, возможно, дизайнерские очки, ведь я смогу позволить их себе, выплатив студенческий заём. Кроме того, все это десятилетие просто обязано быть перманентно солнечным.
Таким, по крайней мере, был мой план.
Реальность не совсем ему соответствовала.
Дом в Клэпхеме был чудесным, как и мои соседи (девушка и два парня; никто, к сожалению, не был в меня влюблен), и арендная плата была до абсурда низкой. Моя комната находилась на верхнем этаже; в ней был покатый потолок, а окно выходило на задние сады домов ближайшей к нам улицы. Я чувствовала себя Джеймсом Стюартом из моего любимого фильма «Окно во двор». Только без гипса на ноге. И не была свидетелем убийства. Но в целом – все то же самое.
Во всем остальном мой третий десяток не оправдал надежд. Я представляла себе эпоху беззаботной легкомысленности, когда мне наконец-то можно будет делать все, что хочется – касательно и работы, и отдыха. Все самое трудное – экзамены и госэкзамены, студенческие пенные вечеринки – было позади, казалось мне. Наконец-то я смогу идти своей дорогой и тратить собственные деньги без раздражающих ограничений семьи, школы или университета.
В моем воображении после успешных университетских лет это должен был быть период затишья «юной взрослости». В сериалах все спали со всеми, пили и курили в домах с закрытыми форточками, потому что никто им этого не запрещал.
Что же случилось на самом деле: я с трудом удерживала баланс между разными аспектами моей жизни и личности, которая (хотя в то время я этого не понимала) все еще продолжала активно формироваться. Мой третий десяток – одна сплошная попытка жонглировать взрослыми обязанностями и юношеской импульсивностью, и часто мне казалось, что ни с тем ни с другим я не справляюсь.
Например, предполагалось, что совместный съем жилья – это веселье. Иногда так оно и было. Но я слишком много переживала, пытаясь быть взрослой. У меня был постоянный партнер, который часто оставался у меня ночевать и съедал огромное количество еды, так что вскоре мне пришлось учитывать и его при планировании покупок. У Джейми Оливера как раз настал звездный час, и я решила стать одной из тех людей, которые хорошо готовят, так что по выходным готовила на обед что-то жареное. Но часто оказывалось, что я добавила слишком много соли или масла, ошибочно думая, что блюдо станет более «средиземноморским». В порыве импровизации я как-то приготовила целый противень брокколи. Из духовки они вернулись высушенными и печально выглядящими; на вкус они были, как обгоревшая трава, и я поняла, что никто не делал так до меня не без причины.
Вот в чем штука: вся декада после моего двадцатилетия должна была быть временем экспериментов, но иногда эксперименты учат лишь тому, что так делать не стоило изначально. Но при этом все вокруг меня, казалось, балуются выпивкой, наркотиками и меняют сексуальных партнеров, и я считала, что должна заниматься тем же. Я испытывала давление, вынуждавшее меня соответствовать приливу нонконформизма.
И при этом я работала на фул-тайме.
Мне повезло: я выпустилась, уже получив предложение о работе от Evening Standard, где я трудилась над «Дневником Лондонца» – колонкой сплетен, которая притворялась «не такой» с помощью публикаций язвительно-смешных историй про политиков, радиоведущих и известных писателей (и чуть меньше про телезвезд, потому что они считались менее интересными). Моя работа по большей части заключалась в том, чтобы ходить на вечеринки и знакомиться со знаменитостями, которых я никогда прежде не видела, чтобы задать им дерзкий вопрос, ответ на который должен был стать сочной сплетней в завтрашней газете.
«Звучит весело», – обычно отвечали люди, когда я рассказывала им об этом. И я отвечала, что да, так оно и есть, и приправляла все историей о том, как познакомилась со Стивеном Фраем на Каннском кинофестивале или как рассказала Кейт Уинслет, что моя соседка при просмотре байопика про Айрис Мердок постоянно перематывает сцены, где она купается в реке голой. (Актриса выглядела ошеломленной, что вполне естественно, учитывая, что этот фильм – эмоционально опустошающая история жизни одной из самых известных писательниц современности, постепенно погружающейся в забытье болезни Альцгеймера. Плавание голышом – побочная ветка сюжета.)
И хотя мне удавалось ходить на все эти великолепные вечеринки и кинопремьеры и знакомиться со знаменитостями, моя работа на самом деле не была такой уж и веселой. Во-первых, я по своей природе интроверт, и пойти в одиночестве на гламурную тусовку, не зная никого, но пребывая в абсолютной уверенности, что там все знают всех, было весьма нервозно. Мне приходилось заранее настраивать себя и вспоминать мудрые слова матери насчет того, что «никто не обращает на тебя столько внимания, сколько тебе кажется». Я хваталась за бокал с шампанским так быстро, как только могла, чтобы выглядеть хоть чем-то занятой, а затем бродила у стены, пытаясь сделать вид, что вот-вот ожидаю появления своего спутника.
Мои друзья также снисходительно считали, что ко мне постоянно пристают всякие известные люди.
– Готов поспорить, там настоящий публичный дом, – сказал один из моих соседей, когда я ввалилась во входную дверь в два часа ночи, возвращаясь с премьеры «Властелина колец», где к Орландо Блуму невозможно было пробиться сквозь толпу огнедышащих, переодетых в хоббитов карликов.
– Совершенно точно тебе заявляю, что нет, – ответила я. Но, думаю, все считали, что я просто неимоверно скрытничаю. Вот вам правда: я никогда не спала ни с кем из тех, кого встретила по работе, и никто из тех, у кого я брала интервью, не пытался подкатывать ко мне – ну, может, разок, уже годы спустя, когда флирт проявился в переписке. Тот актер работал на Золотом побережье Австралии (видимо, неплохие налоговые льготы) и забавлял меня пространными историями, в которых фигурировали пробежки по пляжу и мысленное цитирование Т.С. Элиота. Из этого ничего не вышло. Ну нельзя встречаться с мужчиной, который в одном предложении соединяет детальное описание своих тренировок и постмодернистскую поэзию.
Короче, на вечеринках я была из той категории людей, чье непроницаемое лицо обычно выглядит весьма надменно. В эпоху «Дневника Лондонца» это значило, что никто даже не пытался подойти ко мне.
Мой третий десяток – одна сплошная попытка жонглировать взрослыми обязанностями и юношеской импульсивностью. Часто мне казалось, что ни с тем ни с другим я не справляюсь.
В конце концов я замечала кого-то, кто отдаленно напоминал мужчину, который мог быть – а мог и не быть – звездой реалити-шоу, год пытавшимся выжить на отдаленном шотландском островке. Или женщину, которая могла быть – а могла и не быть – светской львицей, дочерью своего отца, знаменитого в сфере строительства. И тогда я делала глубокий вдох и сбивала людей с толку вопросом о том, кто следующим будет играть Джеймса Бонда. Это был мой самый безотказный вопрос, потому что британцы абсолютно непостижимым образом одержимы мыслью о том, кто станет новым Джеймсом Бондом, и что бы мне ни сказали, все сходило за правду.
Знаменитости по большей части хорошо относились ко мне. Пирс Броснан и его жена были безмерно любезны, когда я познакомилась с ними на одной церемонии награждения, и я никогда этого не забуду, несмотря на то что весь наш обмен репликами звучал примерно так:
Я: «Пирс, позвольте спросить – как вы думаете, кто станет следующим Джеймсом Бондом?»
Пирс: «Ох, мне нельзя задавать такой вопрос!»
Жена Пирса Броснана: «Мне нравится ваш костюм».
Я: «ГОСПОДИБОЖЕ СПАСИБО ОГРОМНОЕ ЭТО ТАК МИЛО С ВАШЕЙ СТОРОНЫ!»
Некоторые оказывались не столь терпеливы. На очередной ковровой дорожке кинопремьеры на Лестер-сквер я отпустила комментарий насчет изысканности костюма одного из актеров, когда тот проходил мимо.
– Я тут представляю фильм, и все, что вас интересует – это то, во что я одет? – спросил он, с раздражением выплевывая слова. На что мне следовало бы ответить: «Чувак, женщин постоянно только об этом и спрашивают, я просто уравниваю правила игры для всех». Но я этого не сделала. Вместо этого я побагровела от ярости, почувствовала себя униженной и ушла, не посмотрев фильм.
Правда такова: в двадцать два года во мне еще недоставало уверенности в себе или в собственных суждениях, чтобы не позволять инцидентам вроде этого задевать меня. Мое чувство собственного «я» было лишено ориентиров и находилось во власти любого мимолетного ветерка. Это возраст, в котором мое желание угодить всем достигло своего пика. Как и многие молодые женщины, я ошибочно решила, что лучший способ почувствовать себя лучше – это добиться того, чтобы окружающие любили меня, и пытаться прожить на их мимолетном одобрении.
Для человека, который провел свой третий десяток в череде долгосрочных отношений, логика была отвратительной. Я подвергала свою жизнь неудобствам разной степени тяжести, просто чтобы вписаться в чью-то жизнь, в чьи-то желания. Дошло до той стадии, что, когда бойфренд спрашивал, куда я хочу пойти пообедать, меня парализовывало от неспособности сделать выбор. Я не хотела говорить, куда хочу – а вдруг собеседнику приглянется другое место? После нескольких лет такой жизни я искренне понятия не имела, чем вообще хочу питаться, и поэтому активно искала человека, который мог бы принять это решение за меня.
Я потеряла себя, поспешив стать частью пары.
В результате меня пугала сама мысль о том, чтобы не быть в отношениях. Самый долгий промежуток времени, на который я была свободна между девятнадцатью и тридцатью шестью годами, – два месяца. В те два месяца я использовала любое оправдание, чтобы вновь связаться со своим бывшим парнем, и одновременно с этим пыталась отвлечься, отвечая согласием любому мужчине, который попадался мне на пути и который демонстрировал хотя бы минимальный интерес. (Годами позже, когда я рассказала об этом периоде жизни другу, он ответил: «Черт. Знал бы я, что у тебя тогда вообще не было никаких принципов». Я имела в виду не совсем это, но он был не слишком далек от истины.)
Мои друзья снисходительно считали, что на работе ко мне постоянно пристают всякие известные люди. Вот вам правда: никто из тех, у кого я брала интервью, не пытался подкатывать ко мне.
В те восемь недель я организовала наименее спонтанную интрижку на одну ночь во всей истории таких беспорядочных однодневных связей, потому что верила, что одноразовый секс – именно тот опыт, который нужно получить в двадцать лет.
Главного героя этой истории звали Майк; он жил в Париже и приехал в Лондон на выходные. Весь вечер мы провели за чересчур замысловатой китайской едой, поданной на деревянном подносе, а потом отправились танцевать в отвратительный подвальный клуб недалеко от Оксфорд-стрит, где из музыки была только сальса, а пятна на стенах подозрительно напоминали экскременты. Майк был очень милым, но, к сожалению, становился все менее привлекательным с каждой минутой нашего совместного времяпрепровождения, потому что говорил фразочки вроде «Божечки!» и «Уже столько времени? Пора выдвигаться». Но я была настолько настроена на хваленый секс без обязательств, телесный контакт с рвущейся рубашкой на едва знакомом человеке, что настояла на возвращении к нему в номер и оказалась с ним в одной постели. Это был, без преувеличения, худший секс в моей жизни. В какой-то момент мне даже пришлось спросить его: «Ты уже вошел?» За всем этим божечки-каким-невозможным конфузом я правда не могла понять.
Как только все закончилось (как оказалось, он все-таки «вошел»), я собрала вещи, заперлась в ванной и оделась.
– То есть ты не останешься? – жалобно спросил он, когда я вернулась.
– Нет… эм… у меня там дедлайн по… мне очень жаль… отличный вечер, – пробормотала я, пятясь к двери, как верный слуга после аудиенции у королевы. – Еще спишемся!
Оказавшись на улице, я достала телефон и позвонила бывшему. Он взял трубку и сказал, что скучает по мне. На следующий день мы встретились и снова сошлись. И провстречались еще год.
Пока я шла к метро тем ранним утром, я рефлексировала на тему того, что прилагала максимум усилий, чтобы прожить этот возраст на полную катушку и воплотить свои фантазии, испытать этот водоворот безответственной юности и секса без обязательств. Однако, когда до этого дошло, я предпочла стабильные отношения, теплую ванну и ранний отход ко сну.
Это словно было одной большой метафорой ко всему десятилетию: та сменяющаяся несостыковка между тем, где хотелось быть, где, как мне казалось, я была, и где я находилась на самом деле.
То же самое касалось работы. «Дневник Лондонца» был отличной стартовой площадкой, научившей меня подмечать стоящую историю и сдавать ее в срок, но я отчаянно хотела стать «настоящей» журналисткой.
У меня была работа в сфере, в которой я больше всего хотела сделать карьеру – в журналистике. Но я хотела не такую работу, и мне понадобилось несколько лет, чтобы это понять.
Я состояла в длительных отношениях, которые были недостаточно серьезными, чтобы окончиться браком, и не слишком интересными, чтобы не иметь обязательств.
Самый долгий промежуток времени, на который я была не в отношениях между девятнадцатью и тридцатью шестью годами, – два месяца.
Я делила дом с другими людьми, и по идее он должен был стать оплотом гедонистических утех, но на деле оказался просто приятным местом, населенным людьми, которые напоминали друг другу купить туалетную бумагу и пекли брауни по рецепту из модной поваренной книги, когда в воскресенье выдавалась пара свободных часов.
Не очень помогало и то, какой культурный пласт сформировался вокруг жизни двадцатилетних. Когда людей именно этого возраста показывали на экранах, казалось, все только и делают, что отлично проводят время. Тон моему третьему десятку задавала музыка из заставки «Друзей» и цокот каблуков по нью-йоркским тротуарам из «Секса в большом городе». Но в реальную жизнь они не транслировались. Тем из нас, кто не тусовался со своими лучшими друзьями в кофейне «Central Perk» и не обсуждал женский оргазм за бокалом «Космо», оставалось работать под впечатлением, что мы не можем извлечь пользу из этой чудесной поры.
Я запомнила свои двадцать лет как декаду, во время которой никто не говорил – не по-настоящему, не честно – о вещах, которые делали людей несчастными, или делах, которые шли не по плану. Это было десятилетие, когда все пытались сделать хорошую мину при плохой игре – и для себя, и для тех, кто мог вдруг оказаться наблюдающим. Это было десятилетие движения вперед наугад; десятилетие построения карьеры и недовольства темпами происходящего; десятилетие вопросов самой себе, как понять, с кем встречаться, и как найти мифического «того самого»; десятилетие безалаберной мысли о том, что впереди ждет все время мира, когда в глубине души знаешь, что оно уходит – до той степени, что тридцать лет казались лежащими за огромной пропастью, после которой уже никогда не суждено стать по-настоящему молодой.
Одно из самых интересных открытий, сделанных мной после подкаста, – это то, какому огромному количеству людей тот возраст дался так же нелегко. Я предполагала, что люди, у которых я брала интервью, будут наперебой рассказывать всякие ужасы о своей юности (я была неестественно послушным подростком, так что думала, что другие оторвались за меня). Однако именно истории времен возраста двадцати с небольшим всплывали снова и снова – это была эпоха огромных перемен и неуверенности. В отличие от меня, которой повезло четко понимать свои желания в профессиональном плане, многие из тех, с кем я говорила, признавались, что мало сознавали, каким будет их будущее, и это определенно бросало вызов.
Писательница Оливия Лэнг решила рассказать обо всем своем третьем десятке как о едином провале, поскольку она бросила учебу.
«Я абсолютно запорола то десятилетие, – сказала она. – Я год отходила в университет, а потом решила бросить его и жить автомобильными протестами. Я была такой девочкой-хиппи с дредами, пахнущими благовониями. Я полностью вылилась из общества и стала полностью нематериальной… Тогда у меня вообще не было денег. Я работала уборщицей и еще подшивала документы для одного бухгалтера. И мне было уже под тридцать, а я не видела никакого выхода… Очень сложно вернуться обратно [в общество]. Да, это был довольно мрачный период. Довольно долгий мрачный период.
Знаешь, в то время я думала: “Да кому вообще нужна эта степень?” И я вообще не сознавала всю ту структуру, которую университет выстраивает в твоей жизни. Это не просто образование, которое я вроде как подлатала сама. Просто иначе ты не обзаведешься друзьями, ведь они тоже занимаются какими-то делами. Ты не станешь частью того профессионального мира. И чем старше я становилась, тем яснее понимала, что словно провалилась в трещину. И из нее невероятно сложно выбраться».
Фиби Уоллер-Бридж получала мало ролей, которые ее по-настоящему интересовали, в Королевской академии драматического искусства, и чувствовала себя сломленной своими преподавателями. Настолько, что потеряла уверенность в себе и провела большую часть того десятилетия между двадцатью и тридцатью годами, плохо справляясь на прослушиваниях и играя однотипные роли секси-мажорки, пока не начала писать сама.
Себастьян Фолкс вспоминал, что был «оптимистичным ребенком. Так что, несмотря на невероятную застенчивость, я был довольно веселым мальчиком, всегда искал во всем светлую сторону. И, думаю, в двадцать лет я стал по своей сути настоящим пессимистом. Знаешь, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы начать видеть хоть что-то хорошее. Но думаю… я не уверен, что это что-то чисто связанное с разумом. Я думаю, это больше касается темперамента. Это моя психология, или нрав, или как бы ты это ни назвала. Место, где они пересекаются, возможно, как-то по-своему мрачно. Так что мне правда приходится постараться, чтобы смотреть на события с оптимизмом».
Мы вели беседу в одной из просторных комнат Фолкса в его доме в Ноттинг-хилл. Окно выходило на огромный сад со стройными рядами еще не цветущих розовых кустов. Фолкс сидел в кресле, окруженный стопками книг, и интервью порой прерывалось цокотом лап его собаки, бегающей туда-сюда по паркетному полу. Фолкс был слегка удивлен тематикой моего подкаста и не совсем понимал, чего я хочу добиться или что такого интересного он может рассказать. Я сказала ему, что это будет моя зона ответственности: надо лишь задавать правильные вопросы.
Так что я вынудила его поведать о том, что он делал в возрасте двадцати лет, чтобы проследить ту смену восприятия – от оптимизма к пессимизму, как он это назвал.
«Ну, в Кембридже, который я не любил так же, как и школу, я просто с трудом пытался вписаться с точки зрения успеваемости… Во мне все еще был какой-то элемент соревновательности, и я думал: “Надо стать первым, и сделать это, и еще вон то…” Я был напрочь сбит с толку, слишком много пил и курил, я стал слишком дезориентирован и несчастен. Полагаю, можно сказать, что я выбыл из игры. Мне было двадцать два или двадцать три, и я жутко запутался, был очень хрупким эмоционально, и мне понадобилось довольно много времени, чтобы справиться с этим. Не сказал бы, что до конца оправился от этого.
По сути, жизнь – это постоянные переговоры с самим собой, с другими людьми насчет того, в какой компании ты хочешь находиться, с каким количеством человек, сколько ты готов брать и отдавать взамен, в какой форме. Особенно если в детстве ты был невероятно застенчивым ребенком и все еще им являешься, в какой-то мере. Ты меняешься – и это еще один пункт переговоров, – приходят настоящие изменения, ты по-другому реагируешь на все, становясь старше: на людей, на семьи, на ситуации, на дружбу и так далее».
Я предполагала, что люди, у которых я брала интервью, будут наперебой рассказывать всякие ужасы о своей юности: я была неестественно послушным подростком, так что думала, что другие оторвались за меня. Однако оказалось, что для всех это была эпоха огромных перемен и неуверенности.
В его ответе меня поразили две вещи. Первое: ощущение Фолкса, что ему «надо» чувствовать себя определенным образом и заниматься определенными вещами в двадцать лет. Второе: та важность, которую он приписывал переменам, в то время как многие до сих пор торгуются не только в вопросах зарплаты и стоимости аренды жилья, но и в контексте отношений с семьей и друзьями. Мы наполовину дети, наполовину взрослые, стоящие одной ногой в каждом из измерений. Нам недостает невинности и беззаботности детства, но у большинства из нас еще не появились навыки, позволяющие ловко маневрировать во взрослой жизни, потому что личность все еще активно формируется.
Я родилась в 1978 году, я типичный представитель Поколения Х. Моя мать – из поколения 70-х, которое вело феминистские войны ради будущего своих детей, но при этом принадлежало к традиционному укладу, где львиная доля домашних обязанностей – включая воспитание детей – ложилась на женщин. Когда я пошла в свою школу, где учились одни девочки, нас учили, что биология не определяет нас. По сути, мой секс-просвет (в таком виде, в каком он был) по большей части фокусировался на том, что важно не забеременеть до достижения устойчивого положения в карьере.
Так что в двадцатилетие я вошла с целой серией смешанных посылов у себя в голове. Я знала, что важно проложить себе профессиональный путь. Но при этом я также планировала выйти замуж к тридцати. Думаю, поэтому я снова и снова оказывалась в серьезных отношениях вместо того, чтобы более спокойно относиться к сближению, и это еще одна причина, по которой мой третий десяток оказался таким суматошным и стрессовым. Я пыталась выстроить не только отличную карьеру, но и столь же отличные романтические отношения. С течением времени мне казалось, что я терплю фиаско по обоим фронтам. Мне не терпелось все разрешить, и я не сознавала, что этот возраст – переходный период, эра постоянных изменений, что сама его суть заключается в постоянных переменах ситуации.
В результате чего я находилась в весьма бедственном положении.
Для миллениалов, вышедших на рынок труда как раз в момент мирового финансового кризиса 2008 года, наверняка все было еще хуже. Они выросли в гиперсвязанном мире, где все – от свиданий до походов в магазин – можно организовать онлайн, где ровесники постоянно хвастаются своей потрясающей жизнью в социальных сетях, где цены за аренду чрезмерно высоки, цены на недвижимость – и того выше, где незащищенность в сфере труда – обычное дело. В ситкоме Лины Данэм «Девчонки» есть такая сцена, где ее героиня идет к врачу сдавать анализы на ИППП[13], и гинеколог говорит: «Я бы ни за какие деньги не стала снова двадцатичетырехлетней». На что Данэм отвечает: «Ну, мне не платят совсем».
Но некоторые вещи остаются универсальными для любого поколения. Большинство из нас теряет близких, будучи двадцатилетними. Мой дедушка по матери, с которым я была невероятно близка, умер, когда я была на втором курсе. Когда мне было двадцать три, мой бывший возлюбленный, который постоянно съедал всю купленную мной еду, был убит в Ираке, куда поехал как журналист-фрилансер для освещения конфликта. От этого шока мне еще предстоит оправиться, и, подозреваю, это тот его тип, от которого невозможно оправиться до конца. Несколькими годами позже моя коллега, боровшаяся с алкоголизмом, была найдена мертвой на полу своей квартиры. Вскоре после этого умерла моя бабушка по отцу. У многих из нас будут схожие истории: двадцать лет – это часто тот возраст, когда вы впервые сталкиваетесь лицом к лицу со смертью, с осознанием того, что все мы, в большей или меньшей степени, теряем время.
В том возрасте я впервые пошла на психотерапию. Моя подруга (ровесница) передала мне номер своего врача, и когда я позвонила, прозвучало несколько гудков, а затем звонок перешел на голосовую почту. Я планировала оставить короткое сообщение с информацией о себе, но вместо этого, глотая слезы, попыталась объяснить, что происходит в моей жизни, одновременно с этим сдерживаемая своей британской вежливостью и ощущением, что я безмерно нарушаю чужие границы.
– С профессиональной точки зрения я сейчас не совсем на своем месте, – сказала я. Я стояла в офисном коридоре, совершая этот звонок, окруженная экземплярами старых газет и щелчками открывавшейся и закрывавшейся двери в женский туалет. – Было бы здорово, если бы вы смогли меня принять.
Следующие три месяца я появлялась в офисе краснокирпичного здания в Квинс-Парк на северо-западе Лондона – каждое утро среды, перед работой. Моим психотерапевтом стала привлекательная женщина сорока с лишним лет с сединой в волосах до плеч и любовью к украшениям из бакелита. Она открывала мне дверь, не говоря ничего, кроме беглого «здравствуйте», и я следовала за ней по лестнице, мучительно пытаясь завести беседу, прежде чем до меня дошло спустя несколько недель, что нет никакого смысла в моих попытках очаровать ее. Неловкая тишина была частью моей терапии. В этом и суть: заставить меня чувствовать себя комфортно в некомфортных обстоятельствах. Заставить меня выбрать честность без лишних переживаний о том, что она обо мне подумает, и о том, понравлюсь я ей или нет.
Ее кабинет был, как я позднее выяснила, обставлен примерно так же, как и любой другой кабинет психотерапии, в котором я оказывалась. Безликая мебель из IKEA, обычный цветок в горшке, коробка с бумажными салфетками на низком столике и изящно поставленные часы, по которым можно было отследить, сколько времени осталось до конца сессии. В этих четырех стенах я сделала несколько весьма удивительных открытий. Один из них – вся декада после двадцатилетия может стать «периодом созревания».
Психотерапевт ловко прятала свое мнение за серией вопросов, чтобы все выглядело так, словно мудрая я сама пришла к выводам о своем поведении. И то же самое случилось в тот день, когда она сказала: «Вы не думаете, что, возможно, прошли уже через многое и движетесь в относительно быстром темпе; что, возможно, вам нужно время для рефлексии, чтобы перейти к следующей фазе?»
Тот момент был невероятно полезен. Он позволил мне отпустить некоторые из своих «ты должна» и «тебе стоит», которые заполонили мой разум, эти оглушительно громкие внутренние критики, которые мучили меня мыслями о том, что все остальные делают столько всего, а я никак не могу за ними угнаться. Я немного расслабилась.
