Элис Фини
Темная Дейзи
Пять
30-е октября 2004 – 20:00
Когда чемоданы и обиды распакованы, в семье устанавливается привычный ритм.
При встрече с моими сестрами, сколько бы времени ни прошло и как бы они ни взрослели, мы всегда возвращаемся к детским версиям себя. Я подозреваю, все путешествуют в прошлое, встречаясь с семьей. Никто не ведет себя как обычно. Даже мои родители изо всех сил ведут себя наилучшим образом. Никто не хочет расстроить бабушку в день ее рождения.
Мы с Трикси играем в Скрэббл в гостиной, когда Лили приходит позвать нас к ужину.
– Хватит, пойдем есть, – рявкает моя сестра, стоя в дверях.
– Но мы не доиграли, – возражает Трикси.
Лили тремя шагами пересекает комнату, а затем сбрасывает буквы с доски на пол.
– Доиграли, – говорит она, прежде чем мимолетно полюбоваться своим отражением в зеркале над камином, а потом выходит из комнаты.
Я провожу с Трикси много времени. Материнство не далось моей сестре легко, но для меня одним из лучших событий жизни было стать тетей. Лили было восемнадцать, когда родилась ее дочь. Она любила гаджеты больше детей, и она вскоре обнаружила, что к материнству не прилагается инструкция, а у детей нет выключателя. В результате, я провожу несколько вечеров каждую неделю в их доме, приглядывая за Трикси, чтобы дать Лили отдохнуть. Понятия не имею от чего именно. И она никогда меня не благодарит за потраченное время. Мы с Лили вообще не разговариваем. Она все еще считает меня ребенком. Думает, что я так и не выросла. Мне кажется это ироничным, учитывая ее поведение. Некоторые люди просто не замечают реальности, а видят лишь прошлое. Я не против, я обожаю проводить время с племянницей. И мне нравится смотреть, как она постепенно превращается в замечательного человека. Трикси доставила мне в жизни больше радости, чем что-либо другое.
Остальные члены семьи уже собрались на большой эклектичной кухне в задней части дома. Все шкафчики бледно-голубые, и на некоторых плитках на стене нарисованы животные или цветы. Бабушке всегда нравилось иллюстрировать не только книги, но и жизнь. Вся задняя стена представляет собой гигантскую меловую доску, на которой она записывает свои идеи и делает наброски. Иногда, если мысли не приходят ей на ум, она записывает вдохновляющие цитаты какого-либо мертвого автора. Покойники зачастую знают больше о живых, чем они сами. Сегодня я вижу только рецепт шоколадных брауни, поэму о падении и искусно нарисованную мелом птицу. Она похожа на малиновку. Бабушка украсила кухню в честь Хэллоуина, как и каждый год. С потолка свисают черные с оранжевым бумажные украшения, кругом много свечей и вырезанных тыкв, и в углу стоит что-то похожее на ведьмину метлу, но я думаю, она, возможно, находится там всегда.
Пространство служит еще и столовой, и в середине стоит длинный деревянный стол, сделанный из простого огромного куска бука, которому больше пятисот лет, и он действительно красив. Стол окружен восьмеркой разных стульев, подобранных бабушкой для каждого из нас. У моей матери он белый, высокий и тонкий. Он выглядит хорошо, но заставляет людей чувствовать себя неуютно, как и женщина, для которой его выбрали. Черный стул отца старше, шире и округлее. У Роуз он элегантный и красный, а у Лили – зеленый и, думаю, выглядит довольно неприятно. Мой вполне простой на первый взгляд, но на сиденье нарисованы маргаритки. У бабушки стул розовый с фиолетовым – ее любимые цвета, а у Трикси – самый новый и маленький, усеянный серебряными звездами. По словам бабушки, она разрисовала стулья, чтобы мы всегда знали, что это наш дом. Моя мать сказала, это для того, чтобы мы все знали свое место.
Ужин был целым пиром – запеченная курица с картошкой, Йоркширские пудинги и соусницы с подливой. Но подлива это горячий шоколад, так как бабушка считает, что на Хэллоуин все должно быть сладким. Морковка присыпана сахаром, пудинги это на деле зефир, с горошком смешаны «Смартис»[5], а в картошке есть шипучки. То, что выглядит как хлебный соус, в действительности является растопленным ванильным мороженым. Еда одновременно удивительная и на удивление вкусная.
На скатерти разбросаны тыквы с пугающими вырезанными лицами, шишки, ракушки и сладости. Окутанной в свет свечей, комната выглядит красивой и радостной, как и наша хозяйка. Я чувствую вину за свое отсутствие аппетита, но остальные принимаются за еду, пока не съедают последнюю хрустящую запеченную картошку с шипучкой. Даже Лили – жалующаяся на все и никогда не готовившая никому из родных – кажется довольной. Если моя сестра когда-нибудь и пригласила бы нас на еду, я предполагаю, нам бы подали лапшу быстрого приготовления на ужин и «Поп-Тартc»[6] на десерт.
Под конец странного пирования на столе также много пустых бутылок, и мои разведенные родители однозначно выпили больше нужного. Моя мать всегда пыталась растворить слова отца в вине. На одном конце стола Нэнси выглядит так, будто ей едва удается держать веки открытыми. А тем временем на другом отец с трудом отводит свой взгляд от нее. Когда они были женаты, он так плохо к ней относился, но я думаю, что он любит ее сейчас так же, как и тогда, может, больше. Он собирал сожаления, а она накапливала пренебрежение. Иногда люди не понимают, что влюблены, пока это не пройдет.
Спокойная и тихая аура Сигласса сменилась громким смехом и повторяющимися историями из тех, что рассказываются, когда языки смазаны ностальгией и вином. Мы слышали истории друг друга слишком много раз, но для видимости притворяемся, что это не так. Потом стена часов в коридоре начинает отбивать девять вечера. Все восемьдесят – включая одни напольные и пять с кукушкой – поэтому кроме них ничего не слышно. Как только звон прекращается, Трикси заговаривает.
– Бабуля, почему в твоих книгах есть только тетушка Дейзи? Почему не мама, не тетушка Роуз?
Дети всегда задают больше неловких вопросов, но Трикси достаточно взрослая, чтобы сдержаться, и мне кажется, что все за столом поворачивается ко мне. Мы с сестрами не разговаривали много лет из-за произошедшего. Роуз отказывалась видеться со мной или вообще разговаривать очень долгое время, но теперь неподходящий момент раскапывать прошлое. Сейчас мы должны праздновать. Непрошенные мысли застревают у меня в голове и я не могу подвинуть их. К счастью, бабушка отвечает, поэтому мне не приходится:
– Ну, история не совсем о тетушке Дейзи, я просто одолжила ее имя. А что? Ты бы хотела, чтобы я как-нибудь использовала и твое имя в книге?
– Нет, спасибо, бабуля. Я слишком взрослая, чтобы быть в детской книге. Я бы хотела оказаться в истории с загадочным убийством. Жаль, что ты их не пишешь.
Бабушка много лет была художницей, иллюстрировала чужие книги за очень скромные суммы денег. В год, когда мою патологию сердца диагностировали, известный автор грубо высказался о ее рисунках. Ее глубоко ранили последовавшие за этим волнения и обиды, поэтому она отказалась работать с этим автором в будущем. Высокие моральные принципы могут дорого стоить, а частные больницы и дополнительные консультации даются недешево. Поэтому бабушка впервые написала свою книгу, наполненную поэмами, написанными, когда она сидела в залах ожидания и беспокоилась обо мне. Она проиллюстрировала книгу сама, написала свои слова, нашла себе агента и издателя, все это чтобы доказать свою правоту. Но после успеха «Маленького секрета Дейзи Даркер» пути назад не было.
– Думаю, большинство историй о загадочных убийствах переоценены, – говорит бабушка. – Есть намного более изощренные пути покончить с человеком, чем убить его.
Всем будто становится неуютно от ее слов, не считая Роуз, которая всегда с бо́льшим спокойствием воспринимала смерть, чем мы. Может, потому, что она видит много ее на работе. Роуз часто работает бесплатно, что, возможно, является причиной финансовых проблем с ее ветклиникой. Она спасает и пристраивает столько животных, сколько может, работает для этого днем и ночью, но даже она не может спасти всех. Это поразительно и грустно, сколько раненых животных бросают на пороге ветеринара; питомцы, которых однажды любили, теперь исчерпавшие свой срок годности. Роуз даже убедила бабушку приютить парочку брошенных кур несколько лет назад, и Эми с Адой живут в ярко раскрашенном курятнике с тех самых пор. Куры почти такие же члены семьи, как Поппинс.
– Но есть и изощренные способы кого-то убить и не попасться, – говорит Роуз, делая такой крохотный глоток вина, что усилие, чтобы поднять бокал, кажется едва стоящим.
– Как, например? – спрашивает Трикси.
Роуз – никогда не фильтровавшая слов в присутствии детей – смотрит на нашу племянницу.
– Ну, я выбрала бы инсулин, введенный между пальцев ног, где люди вряд ли будут искать. У меня его хватает в клинике, а пропажу доз достаточно легко объяснить – лекарства теряются или разбиваются постоянно. Это было бы почти слишком легко и я сомневаюсь, что меня бы поймали.
Трикси таращится на нее. Как и все мы.
– Я бы отравила человека растениями, – говорит Нэнси. – Чуток крапчатого болиголова или белладонны. Морфий или цианистый калий, если мне хотелось бы чего-то более изысканного и если было бы время, но оба можно добыть из цветов и деревьев. В большинстве садов достаточно просто найти по крайней мере одно ядовитое растение, если знать, где искать. И подсыпать что-нибудь человеку в напиток занимает меньше секунды.
Отец качает головой. Иногда мне кажется, что нет вещи, которая не вызвала бы разногласий у моих родителей.
– Я думаю, резкий удар по голове был бы более простым методом кого-то прикончить, – говорит он.
– Или столкнуть их с лестницы, – вставляет Лили с коварной улыбкой.
– Или со скалы, – добавляю я.
Нана улыбается и хлопает в ладоши: – Какая же мы убийственная семейка!
Шесть
30-е октября 21:00 – девять часов до отлива
– Что ж, я думаю, для молодых ушей достаточно разговоров об убийствах на один вечер, – говорит Лили. – Тебе давно пора в кровать, юная леди…
– Мам, мне пятнадцать. – Трикси сверлит ее взглядом.
– Тогда начни одеваться как пятнадцатилетняя, а не как младенец, влюбленный в сахарную вату. Давай. Взрослым нужно расслабиться.
– Имеешь в виду, ты хочешь покурить?
– Пожелай всем спокойной ночи и отправляйся в кровать, – рявкает Лили. – Можешь почитать одну из своих занудных книжек, чтобы заснуть.
Лили никогда не видела удовольствия в чтении. Честно говоря, я никогда не видела удовольствия в Лили. Она из тех людей, которые могут лишь взять книги в библиотеке, чтобы вырвать последние страницы и сдать их обратно.
– Мы даже еще не съели десерт, – говорит Трикси.
– Если бы моя талия была такой же огромной, как у тебя, я бы даже не произносила слово «десерт». Ты разве никогда не задумывалась, почему ты не нравишься мальчикам?
Трикси пронизывает свою мать взглядом из-за своих розовых очков. Я вижу навернувшиеся на ее глаза слезы, но она смаргивает их с такой решительностью, что я ею горжусь. Она обходит стол, целуя каждого на прощание. Мне до сих пор кажется чудом, что кто-то настолько холодный и безразличный как моя сестра, мог создать такого доброго и милого ребенка. Как только Трикси выходит из комнаты, Лили закуривает. Она, похоже, не замечает, как все на нее смотрят.
– Почему меня не одарили нормальным, угрюмым подростком? Никаких парней, ни одного. А ее подружки одеваются, как монахини и разговаривают, как задроты. Я хотела чирлидершу, но она только и делает, что треплется о благотворительности. Это как жить с Саффи из «Еще по одной», но хуже, она круглыми днями нагоняет на меня смертную скуку своими книгами и мнениями о гребаном глобальном потеплении.
– Тебе надо радоваться, что она не проблемная, как ты в ее возрасте, – замечает бабушка.
– Можно я звякну по стационарному телефону? – спрашивает Лили, игнорируя замечание. – У меня здесь сотовый не ловит.
Лили – обожавшая гаджеты в детстве – провела большую часть восьмидесятых в тесных отношениях с Пэкменом и ее Атари, и является одним из немногих членов семьи, имеющих мобильный в 2004-м. Когда мы были маленькими, у отца был один размером с булыжник, но пользование им стоило целое состояние, поэтому он был в основном для вида. Лили берет свою темно-синюю маленькую Нокиа со стола, и мы все изучаем ее, будто это кусок Луны.
– Извини, Лили. Телефон больше не работает, – говорит бабушка, убирая тарелки.
– Почему нет?
– Я перестала оплачивать счета.
– Почему?
– Люди все время мне названивали. Мне не нравилось постоянно отвлекаться.
Лили выглядит взбешенной. Но я уверена, что ее острый язык испещрен следами зубов, потому что она больше не говорит ни слова. Вместо этого она начинает играть в «Змейку» на своем теперь бесполезном мобильном. Я заглядываю ей через плечо, зачарованная.
Бабушка как всегда проявляет интерес к нашим жизням и новостям. Истории немного меняются при каждом повторении, даже когда они настолько отрепетированы, как наши. Словно дети, они растут и превращаются во что-то новое, что-то с собственными идеями. Истории также лживые, но в этой семье мы все рассказчики. Бабушка начинает рутинный опрос со своего сына.
Не хотелось бы прозвучать недоброй, но любимой темой моего отца всегда был он сам. Он также очень любит пересказывать вещи, услышанные им по BBC Radio 4. Он интеллектуально неразборчивый человек, запихивающийся чужими мыслями и делящийся ими, как своими. Выдает придуманное другими за что-то новое. Свои предложения он время от времени приправляет каким-то длинным словом, потому что не хочет, чтобы люди заметили его нехватку знаний или образования. Пианино было его первой и единственной любовью, а музыка – единственным предметом, который он действительно изучал. Сегодня вечером, как всегда, он с пылом и гордостью рассказывает о своем оркестре: о городах, где они побывали в последнее время, о музыкантах, с которыми он поработал. Моя мать закатывает глаза и непринужденно отметает все оброненные им имена – утверждает, что никогда ни об одном из них не слышала.
– Как твоя ветклиника, Роуз? – спрашивает бабушка, меняя тему, словно в игре «передай другому».
– Еще держится.
– Впечатляюще, как ты построила такой успешный бизнес с нуля в твоем возрасте, но как ты держишься?
– Нормально, в тех редких случаях, когда не валюсь.
Роуз всегда могла сохранять спокойствие, когда доходило до обстрела вопросами.
– А как насчет тебя, Лили? Нашла работу?
Моя вторая сестра была безработной всегда. Она выживает на пособие по безработице – хоть никогда и не пытается найти работу – выплаты на ребенка и подачки от бабушки. Лили достает из кармана еще одну сигарету, обхватывает ее розовыми губами и подкуривает от одной из свечей на столе. Она якобы бросила курить на время беременности, но с тех пор бросила попытки бросить. Она делает глубокую затяжку, затем выдыхает дым и скуку на всех нас.
– Сейчас сложно найти работу, – говорит она, используя винный бокал как пепельницу.
– Всегда сложнее найти вещи, которые не ищешь, – бормочет отец и все глазеют на него, включая Лили.
– Я отойду на минуту, – говорит она, вставая из-за стола и покидая комнату, предположительно чтобы проверить, как там Трикси, но также, несомненно, чтобы подуться наверху. Моя сестра всегда изображает из себя мученицу и устраивает больше истерик, чем ребенок. Я ожидаю от бабушки вопроса о том, волонтерствую ли я еще в доме престарелых – мое занятие, может, не захватывающее или приносящее деньги, но в доброте есть свои награды и я горжусь тем, что делаю. Но моя мать снова начинает атаковать отца, прежде чем разговор переходит на меня.
– Почему ты всегда так строг с Лили? Растить детей в одиночку нелегко, я-то знаю, – говорит Нэнси как только ее любимая дочь оказывается вне зоны слышимости. Если бы можно было убивать взглядом, мой отец давно бы оказался в морге. Я часто задумывалась, почему мать любит Лили больше всех. Возможно, потому, что видит в ней себя – как в ходячем зеркале молодости, показывающем ей, кем она была.
Отец пытается не клюнуть на приманку, но плохие привычки тяжело побороть после тридцати лет практики.
– Она больше не ребенок, Нэнси. У нее самой есть дочь, хотя неудивительно, что она так часто об этом забывает, потому что ты взяла на себя роль матери для обеих.
– Ну, кто-то должен помогать детям. Если бы все мы пустились колесить по миру, следуя за мечтой, тогда…
– Помогать ей? Ты ее душишь, всегда так было. Неудивительно, что она так и не встала на ноги. Она стала такой из-за тебя.
– И какой же это?
– Самоуверенной, избалованной, эгоистичной, ленивой и безмозглой занудой, которая все еще ведет себя как ребенок, потому что ты так к ней относишься. Ее больше заботит свой внешний вид, чем родная дочь. И она все еще совершенно безответственно обращается с чужими деньгами, потому что она ни разу не подняла наманикюренного пальца, чтобы что-то заработать.
Лили появляется в дверном проеме.
Она явно слышала каждое слово.
Никто не знает, что сказать.
Последующая тишина не просто неловкая, она болезненная. Мы наблюдаем, как Лили проходит мимо кухонного стола к холодильнику, открывает дверцу, словно ища ответы внутри. Ничего не найдя, она откупоривает еще одну бутылку белого вина.
Во всех семьях есть конфликты. Либо между мужьями и женами, либо родителями и детьми, либо братьями и сестрами, это так же нормально, как смена дня и ночи. Но неразрешенные конфликты разрастаются в человеческих отношениях, как рак, и иногда это неизлечимо. Несмотря на все, у меня все еще есть некоторые счастливые воспоминания о всех нас, спрятанные в складках, разъединивших нас. Мы не всегда были такими, как сейчас. Мне больше всех жаль бабушку. Она так старалась создать чудесный вечер для всех и, как обычно, моя семья нашла способ его испортить.
– Кто хочет заранее полакомиться праздничным тортом? – спрашивает она со слабой улыбкой.
– Я! – Я поднимаю руку и пытаюсь развеять напряжение, хотя бы на это время.
Я замечаю, что Роуз едва говорила сегодня вечером. Она отвечает, если к ней обращаются, но коротко, сжато. Может, когда-то я и была самой маленькой, но я часто беспокоюсь о своей старшей сестре. Семьи, даже дисфункциональные, объединяет особый вид любви. Наша любовь похожа на тесную сеть из миллиона воспоминаний и общих впечатлений. Узлы этой сети крепкие, но есть и достаточно большие дыры, чтобы проскользнуть, если кто-то попадется в нее неправильно.
Погода снаружи ухудшилась, дождь стучит по окнам, а пламя свечей иногда подрагивает, когда завывает ветер. Моя мать и Роуз помогают убрать со стола, прежде чем бабушка приносит один из своих знаменитых домашних шоколадных тортов, и вынимает свои любимые креманки для шампанского из шкафчика. Они из двадцатых годов, что по ним видно. Отец оказывает честь, умело открывая бутылку, словно он делает это каждый день, и бабушка встает, держа свой бокал и выглядя так, будто собирается произнести речь.
– Я просто хочу поблагодарить всех вас, что приехали в Сигласс на празднование моего дня рождения. Для меня очень много значит видеть всю семью в сборе, и вы осчастливили старушку. Восемьдесят лет это важный для меня день рождения, и если хиромант в Лендс-Энд был прав, он может оказаться последним! Вы единственные люди, с которыми я бы хотела его провести. За семью Даркер, – говорит она, поднимая бокал.
– За семью Даркер, – повторяют все почти хором, прежде чем бабушка продолжает.
– Я также хочу поблагодарить Эми и Аду за наш сегодняшний вкусный ужин.
– Кто такие, черт возьми, Эми и Ада? Я думал, это она приготовила ужин, – шепчет отец Роуз, отпивая шампанского.
– Куры, – шепотом отвечает Роуз. Она назвала их в честь Эми Джонсон и Ады Лавлейс, двух женщин, вдохновлявших ее, помнишь?
Фрэнк чуть не давится, пока бабушка продолжает.
– К сожалению, Эми не стало в понедельник. А Ада умерла три дня спустя. Вот уж настоящая скорбь. Эта маленькая курочка умерла из-за разбитого сердца… – У меня такое ощущение, что все снова смотрят на меня при этих словах, и я опускаю взгляд на свои руки.
– Разве безопасно есть курицу, которой десять лет? – спрашивает моя мать, выглядя так, будто ее тошнит.
– Думаю, да, – отвечает бабушка. – В любом случае это безопаснее, чем прыгнуть со скалы. Кстати говоря, я не хочу быть самой богатой на кладбище, и я уверена, вы все хотите узнать, что случится после моей смерти. Я хочу, чтобы мы насладились оставшимся нам временем на этих выходных. Поэтому чтобы больше не держать вас в неведении, я решила поделиться сегодня с вами своим завещанием.
