Элис Бродвей
Шрам

Глава девятая

Мне снится Оскар. Я вижу его лежащим на больничной койке. Сиделки качают головами и говорят, что он умер, затем накрывают его белой простынёй. Я кричу и стаскиваю ткань, но под ней лишь маска – вместо лица только маска. Срываю маску, и мне ухмыляется Сана.

– Мёртв? Жив? В Фетерстоуне это неважно. – Её губы растягиваются в отвратительной усмешке. – Иди ко мне, Леора. Возьми меня за руку и иди за мной.

Сана возвышается надо мной. Огромная, чудовищная… Воительница. Она протягивает мне руку.

И я протягиваю свою в ответ.

* * *

Я просыпаюсь, так и не увидев, что будет дальше, – соприкоснутся ли наши руки? Больше мне не уснуть. Я жду рассвета, мысленно разрисовывая кожу Обеля знакомыми метками. Я сделаю его идеальным.

* * *

На третий день Обель уже совсем другой. Он похож на себя прежнего. С чистотой к нему вернулось достоинство. Охранники уже принесли чернила, краски и кисточки всех размеров. Обель торопливо завтракает: ему не терпится начать. Я с облегчением выдыхаю. Вот таким я и помню Обеля.

Начинаю намечать контуры меток. Некоторые линии всё ещё видны на коже Обеля, а на пустых островках я делаю рисунки по памяти или следуя его подсказкам.

– Линии должны быть чёткими, Леора, – напоминает Обель, следя за каждым моим движением. – Ласточку сюда… Нет, чуть выше, на мышцу, тогда она будет двигаться. Теперь правильно.

Я чувствую, что Обелю хочется самому нарисовать все знаки, однако ему подрезали крылья и осталось только полагаться на меня.

Рисовать на коже совсем не то же самое, что делать татуировки. Я постоянно сдерживаюсь, чтобы не вытереть чернила, стоит мне отнять кисточку от тела. Я учусь по-новому работать с кожей, учу её язык, ощущаю её сопротивление и мягкость. Крови нет. Как и боли. И мне не хватает этих жгучих укусов, неизбежных спутников моей работы. Не хватает проникновения вглубь. Метка значит так много, потому что с каждым вздохом, прикушенной губой и сдавленным стоном мы сживаемся с новым знаком, становимся достойными новой метки. И боль очень важна.

Кожа вспухает, тело восстаёт против вторжения, раны затягиваются корочкой, а неловко коснувшись рукой, на которой недавно выбили метку, стола или просовывая её в рукав куртки, ты вспоминаешь о боли и новом знаке. Разве сравнить с вытатуированными линиями следы так быстро высыхающих чернил? Такие знаки не заслужены по-настоящему.

Однако Обель заслужил гораздо больше, чем эти рисунки.

Глава десятая

Утром Мел сама заплела мне волосы. Она туго стягивала пряди, приговаривая, что я должна выглядеть прилично.

– Прилично для чего? – спрашиваю я, но Мел не отвечает и дрожащими руками старается поскорее покончить с причёской.

Три дня прошли, и сегодня я узнаю, ради чего затеяли всю эту историю с Обелем.

Мне дали новую одежду. Ничего яркого и вычурного, не как кожаная с позолотой униформа Мел, которая так ей идёт и идеально на ней сидит. Зато чистую и опрятную. Меня одели неприметно, чтобы я не выделялась из толпы. Ну и хорошо.

Я слегка подправляю рисунки на Обеле, наношу последние штрихи, и вместе мы идём следом за Мел. Трое охранников ведут нас через лабиринт туннелей к правительственному зданию. По дороге к нашей маленькой процессии присоединяется служитель закона, чиновник. Взглянув ему в лицо, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не охнуть в голос. Это Карл, Карл Новак, мой давний соперник. Когда-то мы вместе учились в студии у Обеля. Потом Карл в минуту ярости поднял на меня руку. И он же пытался предупредить меня перед церемонией взвешивания папиной души.

Когда наши взгляды встречаются, Карл едва заметно качает головой: просит сделать вид, будто мы не знакомы. И я послушно опускаю голову и смотрю под ноги.

«А Карл быстро сделал карьеру – ему доверяют сопровождать преступников вроде нас с Обелем».

Проходя по коридорам, я оглядываюсь в поисках Верити. Она принесла мне в Фетерстоун послание от Лонгсайта. Её покоробило моё сочувствие пустым. А я с ужасом слушала её дифирамбы мэру. В тот раз казалось, что мы расстались навсегда – окончилась дружба, которая так помогала мне в жизни.

«Что же теперь: мы всё ещё подруги или место добрых чувств заняла ненависть?»

Мы стоим перед массивными дверями, за которыми шумит городская площадь. Руки Обеля скованы за спиной, и я вижу, как он сжимает и разжимает левый кулак, будто готовится к драке. Сломанная правая кисть безвольно висит.

«Почему Лонгсайт выбрал Обеля? Да, когда-то он был лучшим чернильщиком в Сейнтстоуне, но сейчас не удержит иглу. Почему бы мэру не пригласить любого чернильщика из городской администрации?»

В мои мысли врывается музыка и приветственные возгласы толпы. На площади царит праздничное настроение. Солнце светит, в синем небе ни облачка. Всего неделю назад мэр Лонгсайт привёл меня сюда и показал всем как военный трофей. И тут же сам упал, залитый кровью.

«А потом он поднялся, забыла? – тихо напоминает голосок в моей голове, и я вздрагиваю. – Это обман, хитрость, – убеждаю я себя. – Но как он это сделал?»

Джек Минноу подходит и останавливается рядом с Обелем.

«Вот бы узнать его тайну. Он слишком силён, и мне слишком страшно».

Когда в окружении телохранителей прибывает мэр, двери распахиваются, и я едва не падаю навзничь от криков толпы.

На площади возвели помост, по его сторонам установили огромные колонки. Всюду, куда хватает взгляда, алый бархат. Похоже, намечается что-то важное.

Сначала выходит мэр со стражами, за ним по пятам ‒ Джек Минноу. А нас с Обелем и Мел Карл и другие охранники оттесняют к боковой двери. Через неё мы и выходим, часто моргая на ярком свету. Мы за сценой, толпа нас не видит, однако нам достались лучшие места на этом спектакле. Я не упущу ни единой детали, даже если очень захочу.

Джек Минноу подходит к микрофону, установленному у внешнего края сцены, точно посредине. Он просит тишины:

– Граждане Сейнтстоуна! Прошло совсем немного времени, с тех пор как всё изменилось. – Тёмные глаза Минноу рыскают по толпе. – С тех пор как случилось чудо. – Толпа сдавленно охает в унисон. Значит, они видят в этом чудо. – У вас наверняка есть вопросы. И наш лидер пришёл, чтобы на них ответить. Раскройте ваши сердца и умы – вы услышите новое слово от нашего великого вождя. Он, единственный из живущих, победил смерть!

Толпа ревёт, и я отступаю на полшага. Жители Сейнтстоуна всегда были в плену очарования Лонгсайта, но это что-то новенькое. Восхищение, безумное поклонение. Он стал их спасителем, воплощённым божеством. Люди смотрят на него с исступлённым обожанием.

Мэр Лонгсайт стоит неподвижно, как статуя, впитывает восхищение, одновременно жестом умоляя о тишине. Люди не умолкают, но стоит мэру произнести первые слова, как на площади воцаряется тишина.

– Вам многое пришлось вынести по моей вине, – произносит Лонгсайт. – Я с трудом представляю себе ужас, который вы испытали совсем недавно при виде вашего лидера в крови, павшего на площади от удара убийцы. – Из толпы доносится гул, грозный, разрастающийся. – И всё же, друзья мои, я жив. – Гул превращается в крики радости, и Лонгсайт благодушно оглядывает собравшихся. – Вы дали мне новую жизнь! – восклицает мэр. – Предки говорили со мной. Они увидели вашу веру и преданность и вознаградили вас. Наступает новая эра – время надежды, перемен и побед!

Толпа вновь взрывается приветственными криками, а я поворачиваю голову, чтобы взглянуть на Мел. Она хмурится – если Лонгсайт разговаривал с предками, ей он должен был сообщить об этом первой.

Мэр снова обращается к слушателям:

– Стиснутый в когтях смерти, я услышал голос, и он передал мне послание, очень ясное и простое. Я мечтал поделиться с вами новым откровением. Однако мне пришлось дождаться подходящего момента. Мне было ниспослано новое учение, а в нём – добрые вести для всех нас.

Рядом со мной замирает Мел, затаив дыхание. Мэр выжидает. Тишина множится, разрастается.

– Вы благочестивые люди, – наконец говорит мэр. – И всё же в вашей жизни есть страх. Вы боитесь, что однажды всех ваших меток окажется недостаточно. Что, несмотря на все наши знания и учёность, грехи нас настигнут. А что, если я скажу вам: «Впереди вас ждёт лишь мир, и я могу спасти вас, отпустить грехи до судилища, очистить ваши души»? Вы мне поверите? Пойдёте ли вы со мной, чтобы насладиться этой благословенной свободой?

В моей груди рождается предательская надежда, как червь, выползающий из трупа.

«Да, – думаю я. – Пусть будет ясность: план, указатели и чистая дорога».

Знай наверняка, что меня запомнят, а моя душа будет достойна вечности, я бы ухватилась за такую возможность обеими руками и ни за что не упустила бы её. Я вижу, как эта надежда сияет в глазах каждого на площади. Страждущие рты открываются в благоговейном трепете, готовые получить щедрый подарок, который предлагает им мэр Лонгсайт.

Я с трудом сглатываю подступивший к горлу ком. Яд бывает сладок, будто мёд, но всё равно убивает.

«Подожди и посмотри, что будет, Леора, – напоминаю я себе. – Потерпи».

– Что тяготит вас? – спрашивает мэр Лонгсайт и молчит так долго, что мне кажется, ему и не нужен ответ. – Мы ставим знаки на телах, чтобы освободить наши души. Но разве вы не чувствуете, как тяжелы чернила на коже, те, что говорят всем о вашем коварстве и обмане? Не чувствуете, как тяжело струится кровь по жилам?

Мэр бросает взгляд на левую руку – его кожа чиста, на ней нет ни единой метки наказания. Люди в толпе смотрят на свои руки, пересчитывают метки. Своим особым рассеянным взглядом из-под ресниц я смотрю на тех, кто стоит неподалёку.

У охранника справа на бицепсе вычернены имена детей. Я ясно вижу, как ему стыдно за то, что недавно он грубо накричал на сына.

У женщины в первом ряду на ключице татуировка – ряд драгоценных камней. Когда-то она украла браслет у родной сестры.

Мы все виновны.

Помню, как Обель говорил о метках и нашей жизни: «Не бывает плохого или хорошего, чёрного, белого или даже серого. Есть разноцветные полосы, и они складываются в нечто удивительное и прекрасное для каждого». Однако, оглядываясь вокруг, я вижу лишь топливо для огня во Дворце правосудия. Повсюду на коже запечатлены тайные грехи.

Эти души не заслуживают поминовения в вечности. Эти души не стоят спасения.

Мы виновны. Нас будут судить. Мы получим то, что заслужили.

«Нет, Леора, – говорю я себе, стряхивая оцепенение, в которое вогнал меня Лонгсайт против моей воли, – ты не просто листок со списком пороков и добродетелей. Знаки на коже не расскажут обо всём. Они не скажут и половины правды».

Я оборачиваюсь к помосту. Лонгсайт кивает кому-то, и двое охранников выводят на сцену человека.

«Это сцена, – напоминаю я себе, – обыкновенная сцена. Театр».

Измождённый мужчина дрожит от страха. Широко раскрытыми глазами он оглядывает толпу, его подбородок нервно дрожит. Мужчину подталкивают к мэру, и Лонгсайт отступает на шаг, давая пленнику подойти к микрофону с другой стороны.

– Как тебя зовут? – спрашивает Лонгсайт.

В его глазах таится улыбка.

– Филипп. Ф-филипп Ноулз, – склонившись к микрофону, произносит человек.

– Ты заключённый из тюрьмы Сейнтстоуна. Скажи мне, Филипп Ноулз. Скажи нам всем: что ты сделал? – Так разговаривает учитель с нерадивым учеником, спокойно и уверенно. – Не молчи, Филипп. Как ты оказался в тюрьме? Расскажи нам.

Мужчина бросает тревожный взгляд на толпу:

– Я… я украл еду… на рынке. Меня догнали, схватили… Я ударил Джонатана Делани, бакалейщика. Сломал ему челюсть. С тех пор он не может работать.

Люди неодобрительно ворчат: в Сейнтстоуне не приемлют насилие.

– Понимаете, моя дочь заболела, – отчаянно пытается объяснить мужчина. – Я должен был о ней заботиться, а работать не мог. У нас ничего нет. Я не хотел…

Однако оправдания тонут в свисте и улюлюканье зрителей. Жители Сейнтстоуна не сочувствуют тем, кто не может работать, не может за себя платить, не приносит пользы.

– Чего заслуживает Ноулз? – спрашивает мэр Лонгсайт, как будто входя в роль актёра в пантомиме или шоу иллюзионистов.

Из толпы доносятся выкрики:

– Метку! Метку! Метку!

Люди требуют пометить воришку широкой красной линией, как всегда метят за грабежи и разбой. Но вот слышится и другое слово, страшное:

– Знак вóрона!

Преступника хотят не просто пометить, его хотят забыть. Толпа будто превращается в стаю собак, выкрики звучат как лай и вой.

Лонгсайт с улыбкой поднимает руки, призывая к тишине.

– Знак вóрона? Прошу вас, будьте милосердны. – Он говорит с толпой, как с детишками, которых приходится успокаивать без особого желания, а не как со взрослыми мужчинами и женщинами, требующими уничтожить душу человека. – Однако вы правы, грех нельзя оставить безнаказанным. – Лонгсайт говорит медленно и очень чётко произносит каждое слово. Звук его голоса действует на толпу умиротворяюще, крики стихают, люди готовы выслушать решение лидера. – Что, если есть способ наказать этого человека за преступление, не отметив его знаком преступника? Указать ему путь через искупление к прощению и свободе?

Я сдвигаю брови. Лонгсайт говорит о невозможном. Единственный способ освободить человека – начертать его грех на коже, поставить на его теле метку.

Мел вдруг закрывает приоткрытый рот ладонью. Что же она такого увидела, я никак не пойму.

Двое стражей подходят к Обелю, снимают с него наручники и вежливо подталкивают за плечи к сцене.

«Как красиво получились метки на Обеле». – Гордость профессионала маленьким огоньком греет меня изнутри. При взгляде на Обеля никто не усомнится в его прекрасном самочувствии. Только я замечаю, как изменилась его осанка, как тяжело ему даётся каждый шаг.

Обель поднимается на сцену в сопровождении Джека Минноу. Там уже приготовлены все инструменты чернильщика и два стула. Обель садится на один из них и спокойно оглядывает толпу.

Пленник-воришка принимается тихо плакать.

Обель коротко кивает Минноу, давая понять, что готов к работе, и мэр Лонгсайт обращается к пленнику:

– Мистер Ноулз, вы признаёте свою вину?

– Да, мэр Лонгсайт. Я признаю свою вину, – едва слышно отвечает тот.

– И вы признаёте, что ваши действия заслуживают, а вернее сказать, требуют наказания?

– Да, признаю, – выдыхает Ноулз в микрофон, и его слова разносятся по всей площади.

– Ты веришь мне, Филипп Ноулз?

Странный вопрос. Филипп Ноулз медлит с ответом – очень храбрый поступок.

Люди переминаются с ноги на ногу и покашливают. Тишина их тревожит.

– Я… я верю вам, мэр Лонгсайт.

В этих словах звенит сталь. Правая бровь на лице Лонгсайта вздрагивает.

– Мудрый ответ. – Мэр загадочно улыбается. – А теперь скажи, Филипп, ты боготворишь меня? – Мужчина молчит, однако толпа разражается радостным рёвом, и Лонгсайту этого довольно. – Если другой заберёт ваши печали, возьмёт на себя вашу вину, потому что к нему предки благосклонны куда больше, чем к вам? Если вашу метку нанесут другому, поставят знак на его коже, и ваш грех войдёт в его кровь? Если другой сделает всё это, вы станете его боготворить?

Толпа уже вопит, люди топают, сцена раскачивается, а у меня в ушах звенит от хвалебных криков.

«Да. Его станут боготворить».

Глава одиннадцатая

Джек Минноу выходит вперёд:

– Народ Сейнтстоуна! Я призываю вас в свидетели и прошу рассказать всем, что вы увидите. Поведайте об этом дне вашим детям, а они передадут своим.

Филиппа Ноулза оттесняют в сторону, а мэру на плечи набрасывают пурпурную накидку. Голову Лонгсайту покрывают короной из алых роз. Мэра ведут к стулу, и лепестки роз падают ему под ноги.

Когда Лонгсайт опускается на стул рядом с Обелем, накидка струится по его плечам, будто потоки воды или, точнее, как реки крови. Обель высвобождает левую руку мэра и придвигается ближе. Я вижу, как он тянется за бритвой, чтобы подготовить кожу мэра. Обель действительно собирается сделать ему татуировку.

Джек Минноу умащивает ступни мэра благовонным маслом, и опустившаяся на колени толпа поднимается.

Пронзительно, будто насекомое, жужжит машинка чернильщика, и Обель опускает иглу в чернила. Он держит руку Лонгсайта, натягивает кожу. Несмотря на сломанные пальцы, у Обеля получается хорошо. Игла с тонким свистом вгрызается в кожу, и мэр Лонгсайт коротко втягивает воздух, ощутив укус.

На коже постепенно появляется широкая красная линия. Знак вора.

Я погружаюсь в аромат розовых лепестков, смешанный с ароматом благовоний – густой и чарующий. Машинка чернильщика стихает. Я знаю, что будет дальше, – Обель себе не изменит. Он протрёт татуировку дезинфицирующей жидкостью и наложит повязку. Вскоре мэр Лонгсайт поднимается, и вместе с ним встают остальные.

Люди видят руку мэра, обёрнутую прозрачной плёнкой. Они вдыхают аромат благовоний и растоптанных розовых лепестков и прославляют своего лидера. Он занял место преступника и принял его наказание. Настал новый день, новое учение, новая эра.

Глава двенадцатая

– И что он собирается делать? – горько спрашиваю я, когда мы с Мел входим в её кабинет. – Примет наказание за всех воришек, сидящих в тюрьме?

Я изо всех сил делаю вид, что меня не так уж и поразило произошедшее на площади. Хотя должна признаться, поступок Лонгсайта меня ошеломил. Мэру поставили знак преступника. Лонгсайт взял на себя грех другого человека. Однако теперь, вдали от площади, я мыслю более чётко. Толпе показали спектакль. Может, Лонгсайт и верит, что бессмертен, однако он всегда был очень прагматичен. А значит, у него есть серьёзные причины действовать так, а не иначе. Сегодняшнее представление непременно должно принести нашему мэру выгоду.

Мел безмолвно замерла за письменным столом. Она слышит меня, но будто бы издалека. Рассказчица смотрит прямо перед собой, её рука покоится на расписанном под мрамор блокноте. Мел как будто чего-то ждёт. Спустя несколько долгих минут она явно приходит к какому-то решению и пронзительно смотрит на меня.

– Помнишь ту легенду… – произносит она. – Ты рассказывала мне о короле по имени Метеус…

Я киваю.

– Ты говорила, что есть и другие истории. Легенды пустых.

В её взгляде смешались ожидание и беспокойство.

– Почему ты спрашиваешь? – Рассказчица не из тех, кто задаёт вопросы. Обычно она знает все ответы. И меня вдруг охватывает гнев. Я злюсь на Мел. – Я-то думала, ты сама всё знаешь.

Она молча смотрит на меня, уголки её губ приподнимаются в мимолётной улыбке.

– С чего бы мне доверять тебе эти легенды? – спрашиваю я.

– Я очень многого не знаю, Леора Флинт, – холодно отвечает Мел. – И готова это признать. Мудрость начинается именно с такого признания. Мир слишком велик, и на свете много такого, чего мы никогда не узнаем или не поймём. – Она проводит пятернёй по кудрям и насмешливо улыбается. – А вот ты, Леора, всего раз покинула родной город и уже считаешь себя умнее всех. Ты как пёрышко: считаешь, что свободна, однако летишь туда, куда несёт тебя ветер. И не говори мне о знаниях, страхе, правде и вере. Тебя влекут интересные истории, тепло очага, улыбка, симпатичное лицо. Ты порхаешь от друга к другу, а потом удивляешься, почему вдруг осталась одна.

В наступившей тишине черты лица Мел смягчаются:

– Ты мне нравишься. Мне нравится то, что я вижу в тебе. Ты дала мне надежду. Я говорила, что ты не такая, как все, и я верила… по-прежнему верю, что это так. Но теперь пришло твоё время действовать. Моих знаний не хватает. Я ищу правду, и мне нужна твоя помощь. – Рассказчица подаётся вперёд, её лицо вспыхивает. – Расскажи мне их легенды, – тихо просит она. – Мне кажется, в них есть что-то важное.

И тогда в маленькой комнате – Мел сидит за столом, я на подушках у стены – я мысленно открываю книгу, которая хранится в моей памяти, и рассказчица становится слушателем:

– В лесу, неподалёку от селения, стоял дом дровосека…

Глава тринадцатая

Я рассказываю Мел легенды, которые она и так знает, но с другой точки зрения. Историю о сёстрах, выросших в лесу. Одна из них стала принцессой, а другая удалилась в изгнание. Только на этот раз злая ведьма – сестра с татуированной кожей. Рассказываю о возлюбленных – во второй раз мои слова звучат даже страшнее. Нейт – наш Святой, но увиденный иначе, скорее шпион, чем спаситель. Спящая принцесса вырывается из-под власти родителей и рушит стены замка. Дар отдают братьям, которые ничего не знают о сердце обманщика.

Мел наливает чай из высокого чайника и опускает в каждую чашку по янтарному шарику мёда. В ожидании, когда мёд растает, она помешивает чай ложечкой.

– Этот напиток хорошо смягчает горло, – говорит она, протягивая мне чашку.

Я говорила долго, ощущая тепло в груди и желание не только щедро поделиться сокровенным словом, но и защитить легенды, рассказав их правильно. Мел слушала, прикрыв глаза, она улыбалась и кивала, смахивала слёзы – она всей душой принимала старинные трогательные истории, как могла их принять только рассказчица.

Мы молча пьём чай, а недавно произнесённые слова бурлят между нами океаном историй.

Осушив чашку, Мел убирает блокнот и ручку в ящик письменного стола, запирает его на ключ. Затем она встаёт из-за стола и подаёт мне руку, помогая подняться с подушек.

– Идём, – говорит Мел. – Я хочу тебе кое-что показать.

Мы подходим к потайной лестнице, и, мне кажется, я догадываюсь, куда мы направляемся, – в комнату, где хранятся книги из кожи рассказчиков. Дверь открывается со сдержанным вздохом: наверное, сюда не часто заходят гости. Комнату наполняет густой аромат старинных книг, от которого становится как-то теплее. Здесь на вечном хранении стоят драгоценные книги из кожи. Старинные легенды нужны нашему народу, мы должны помнить их и передавать из поколения в поколение.

Из года в год истории звучат одинаково, почти слово в слово. Однако каждый рассказчик или рассказчица носит на своей коже иллюстрации к легендам. В этих книгах отражена вся наша история. Легенды не меняются. И мы должны их помнить.

Однажды, ещё когда я была ученицей, Мел уже приводила меня в эту комнату. Тогда моя наставница считала, что у меня есть способности, даже размышляла, что могло бы получиться из меня в будущем. Помню, как в тот раз Мел поглаживала корешки книг, а я грустно думала, что после смерти от рассказчицы останутся только рисунки к историям, которые и придумала-то не она. Уже тогда моя вера дала трещину.

На этот раз Мел подходит к книжному шкафу, приседает и надавливает на нижнюю деревянную планку. Открывается потайной ящик, и Мел вынимает из него деревянный сундучок.

– Тебе захочется коснуться того, что внутри, – предупреждает она. – Но ты лучше не трогай.

Расстегнув металлическую пряжку, Мел поднимает крышку сундучка и очень осторожно убирает лоскут льняной ткани, под которым скрыто содержимое. Рассказчица отступает, давая мне рассмотреть то, что лежит в сундучке.

«Лоскут кожи», – молнией проносится в голове.

В потайном ящике лежит лоскут кожи размером не больше моей ладони. Если приглядеться, видны отметины там, где этот тонкий и выцветший лоскут с загнутыми кверху краями прижимали во время сушки. Мел была права: мне отчаянно захотелось до него дотронуться. Этот кусочек кожи не похож на те, из которых сшиты наши книги, – он толще и грубее выделан. На ощупь он наверняка шероховатый и жёсткий.

Я склоняюсь над ящиком, и Мел тут же предостерегающе придерживает его рукой. На коже видны тонкие волоски и мурашки, как будто человека охватил озноб. Этот лоскут почти не обработан – кожа не разглажена, волоски не удалены. Наверное, он лежит здесь очень давно или ему с самого начала не уделили внимания.

Но самое удивительное – рисунок на этом кусочке кожи. Потому что я его уже видела.

Я украдкой бросаю взгляд на свой живот, как будто опасаясь, что рядом с необычным лоскутком кожи моя одежда станет прозрачной. Ведь тогда Мел наверняка заметит проступивший на мне очень чёткий силуэт той же метки, на которую сейчас мы смотрим вместе.

Две женщины, стоя лицом к лицу, держатся за руки.

Сёстры.

Они часто мне снятся. Их лица одинаковые – ведь они близнецы, однако их тела разные, как день и ночь. Мория и Белия – сёстры, и выбранными ими судьбами мы следуем с давних времён. Одни покрывают тела знаками, подобно Мории, другие остаются пустыми, как Белия. Каждую из сестёр почитает один народ, а другой – проклинает. Когда я вижу их в снах, сёстры всегда очень печальны. Однако это лишь сны.

– Когда этот знак обнаружили, разразилась самая настоящая буря. – Мел улыбается, но в её взгляде тревога.

– Что означает эта метка?

– Это символ воссоединения сестёр. В конце концов они встретились: Мория (с кожей, покрытой знаками) и Белая Ведьма…

– Белия, – прерываю я Мел. – Её звали Белия.

– Белия… – кивает рассказчица. – Её кожа оставалась нетронутой, пустой. И всё же этот рисунок свидетельствует о том, что в конце жизни и владычества сёстры снова встретились. Быть может, даже помирились.

– Невероятно, – шепчу я. Мне так хочется коснуться этого лоскутка кожи, – хоть раз! – что кончики пальцев даже покалывает. – Ты полагаешь, что этот рисунок взят из книги?

– Да, из очень старой книги. Считается, что этот лоскут кожи из книги рассказчика, который жил во времена правления Мории, и это иллюстрация к последней главе легенды о сёстрах… Однако есть и другая теория, пожалуй, фантастическая, – стараясь говорить беспечно и даже легкомысленно, добавляет Мел. – Поговаривают, что этот лоскут из кожи самой Мории, и это было её последнее обращение к подданным.

Едва дыша, я молча смотрю на Мел.

– Послание Мории… Признание, – выговариваю я. – Знак того, что сёстры воссоединились в прошлом, а значит, пустые и отмеченные могут примириться снова.

Мел смотрит на меня, полуприкрыв голубые глаза.

– Но если сёстры помирились, – думаю я вслух, – то это было бы всем известно, правда? И мы не жили бы так, порознь, будь у нас другой, лучший путь…

Выговаривая эти слова, я вспоминаю о Сане – она морила свой народ голодом, чтобы склонить людей к войне. А есть и Джек Минноу, глаза которого вспыхивают, лишь стоит ему почуять кровопролитие. Даже если указать таким путь к миру, они всё равно выберут войну.

– А как ты думаешь, – спрашиваю я у Мел, – чья это кожа?

– В самых смелых мечтах мне хочется верить, что это рисунок с кожи Белии, – задумчиво отвечает Мел и пожимает плечами, заметив мой изумлённый взгляд. – Да, Белия пришла к сестре, покаялась и воссоединилась с Морией, признав её своей владычицей.

– И этого ты желаешь всем пустым? Даже теперь?..

– Я молюсь, чтобы они раскаялись, – кивает рассказчица. – В покаянии их надежда.

Я с удивлением ощущаю, как к горлу подкатывает ком.

– У пустых есть надежда, – отвечаю я, и в памяти всплывают камешки из Фетерстоуна, озеро и лицо Фенна, выходящего из воды. Я вспоминаю, как умерла Руфь, и голоса пустых взмыли ввысь, провожая её душу в последнее странствие. – У них своя жизнь, хоть и не такая, как у нас. У них тоже есть вера. Пусть их легенды немного другие, но неверно называть их ложными или ошибочными. Они просто другие.

– Иногда мне кажется, что в твоих словах есть смысл, Леора. – Прикусив губу, Мел закрывает сундучок и задвигает на место потайной ящик. – И когда я думаю, что это может значить для меня и моего народа, то прихожу в ужас.