Эли Уильямз
Словарь лжеца

Полная версия

Eley Williams

The Liar’s Dictionary

© Eley Williams, 2020

© Немцов М., перевод на русский язык, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

* * *

Посвящается Нелл, что чудесней всяких слов

новелла (сущ.), небольшая повесть, обыкновенно о любви

из «Словаря английского языка» Сэмюэла Джонсона (1755)

юнгфтак (сущ.), персидская птица, у мужской особи которой только одно крыло на правой стороне тела, а у женской – только одно крыло на левой; вместо недостающих крыльев у самца имеется костяной крюк, а у самки – костяное ушко, и летать они способны, объединяя крюк и ушко; в одиночестве же каждая особь обречена оставаться на земле

из «Словаря английского языка XX века» Уэбстера (1943)

Предисловие

Вообразим, что у вас есть идеальный личный словарь. Какой-нибудь или конкретный – все равно. Не не-неидеальный словарь, а лучший, какой только и может для вас существовать.

Скажу точнее: он должен быть скорее печатным, нежели цифровым. Словари – предметы практические. Такой том можно убрать от кого-то подальше, им можно размахивать или изгонять из кухни заблудшую моль. Говорю же, словари – это практично. Вероятно, есть в нем многозначительный вес со слегка обтрепанными уголками: надежный, можно справляться – и у него, и с ним. Возможно, снабдили его шелковой закладкой и номерами страниц, чтоб не завидовал другим книгам на полке. Идеальному предисловию будет известно, зачем словарям номера страниц. Поперек корешка золотом вытиснено название словаря. У бумаги его приятная кремовость и тяжесть, а гарнитура подразумевает изящество, неоспоримо учтивую выдержанность или же выдержанную учтивость. Такую гарнитуру впору играть Джереми Бретту или Ромейн Брукс – высокие скулы у этой гарнитуры. Если воображать идеальный словарь, на ум приходит кожаный переплет, и если вам случится откинуть верхнюю крышку совершенного словаря ногтем большого пальца, она издаст радующий слух звук фнак-фнак.

Признаю́, объем внимания у меня не так уж велик, поэтому мой идеальный личный словарь будет кратким и содержать в себе лишь такие слова, какие не известны мне, или же те, что я часто забываю. Мой краткий, нескончаемый-как-невежество словарь будет отчасти парадоксом и, вероятно, напечатан на ленте Мёбиуса. Мой невозможный идеальный словарь.

Окунемся же в предисловие и раскроем его, толкнув большими пальцами, как будто разламываем некий спелый плод. (Открывать книгу – вообще-то никогда не так, верно же, и это – скверное сравнение.) Мой идеальный словарь откроется на особенной странице, поскольку там уже разместилась шелковая закладка.

Чтобы произвести фунт шелка-сырца, требуется две тысячи пятьсот шелковичных червей.

Каково первое слово, прочитанное наобум на этой странице?

[Я отвлеклась. У некоторых слов имеется талант блуждающим огоньком уводить вас от тропы, на какую вы встали сами, все глубже и глубже в скобки и сноски, в манящие намеки СМ. ТАКЖЕ.]

Сколько именно словарных переплетов можно сделать, счистив кожуру с одной коровы?

Кто вообще читает предисловия к словарям?

фнак-фнак-фнак

Дабы счесть словарь «идеальным», требуется размышление о целях подобной книги. Книга здесь – условное обозначение.

Совершенный словарь не должен быть игрив ради игривости как таковой, чтобы не отпугнуть читателя и не подорвать собственную полезность.

Очевидно то, что совершенному словарю полагается быть правильным. В нем не должно содержаться, к примеру, ни орфографических ошибок, ни опечаток, и ему нельзя делать беспочвенных заявлений. Не должен он являть в своих определениях никакой предвзятости, если не считать той, что стала результатом тщательных и строгих исследований. Но это уже чересчур теоретично – мы ж можем подобраться и поближе к основам: важно, чтобы книжный переплет хотя бы открывался, а типографская краска на страницах отпечатывалась разборчиво. Следует ли словарю регистрировать язык или же закреплять его, зачастую выдвигается как определяющее. Регистрировать, как будто слова – это сколько-то малолетних преступников, которых загнали в некую комнату и там пересчитывают; закреплять, как будто в эту комнату можно впустить лишь сколько-то детей, а потом предстоит залить ее цементом.

Идеальному предисловию ни к чему столько смешанных метафор.

Предисловие к словарю, зачастую пропускаемое, пока читатель вонзает большие пальцы в мякоть плода, полного шелковичных червей и забитых коров, устанавливает цели словаря и его охват. А пропускают его часто потому, что когда словарем пользуются, нужда в нем становится очевидна.

Предисловие к словарю может выступать представлением кому-либо, с кем вам не интересно знакомиться. Предисловие – это представление работы, а не людей. Вам ни к чему знать пол лексикографов, которые над ним самозабвенно трудились. Уж точно – их внешность, их любимую спортивную команду, да и любимую их газету, к примеру, незачем знать. В день, когда они определили варвулю (сущ.) как диалектизм для мелкого сорта яблок, тот факт, что им жала обувь, не должен иметь для вас никакого значения. Не играет роли, что были они с похмелья или у них начиналась простуда, когда определяли они это слово, а равно что и тот воспалившийся волосяной фолликул под самым подбородком – такое бывает вызвано неловким и чересчур поспешным бритьем – пока еще неведомо для них создаст им до того серьезные медицинские последствия всего через два месяца, что они даже испугаются, не потеряют ли всю нижнюю челюсть. Вам ни к чему знать, что они грезили о том, чтобы все бросить и уехать жить в далекий домик на побережье Корнуолла. Полезного о лексикографах предисловие может сообщить лишь то, что они квалифицированы нелирически распинаться о том, например, как называется определенная разновидность дурацкого мелкого яблочка.

Читатель же идеального словаря – вероятно, для предисловия к словарю тема поинтереснее. Со словарем обыкновенно сверяются, а вовсе не упокоивают его на пюпитре колен и не читают от корки до корки. Так, однако, случается не всегда – есть и такие, кто не полагает за обузу читать громадные справочные труды целиком чисто ради того, чтобы можно было сказать: подвиг совершен. Если порыться в дозаренном плоде истории или энциклопедическом биографическом словаре читателей словарей, такую личность можно отыскать – это Фетх Али-шах Каджар, ему посвящена и краткая биография. Став [СМ. ТАКЖЕ: —] шахом Персии в 1797 году, Фетх Али-шах Каджар получил в подарок третье издание одной очень знаменитой энциклопедии. Прочтя все ее восемнадцать томов, шах расширил свой царский титул так, чтобы в него теперь включался «Значительнейший повелитель и хозяин “Британской энциклопедии”». Ну и предисловие! Небольшим портретом шаха, иллюстрирующим статью о его жизни, может быть гравюра на стали: он сидит в шелковых одеждах, а рядом с ним горою навалены плоды. За спиною у него – боевой слон. Столько плодов, столько шелковичных червей, столько подразумеваемых фанфар за сценой.

Если поднесете гравюру чересчур близко к глазам, всё превращается в точечки и черточки, словно расплетшийся отпечаток пальца.

Быть может, вам попадался тот, кто листает словарь не как читатель, а как пасущееся животное, и тратит часы, уткнувшись носом в сорняки и разнотравье его страниц, погрязнув на заливном лугу его и не видя солнца. Такое я рекомендую. Листать полезно. Можно ошалеть от очертаний и звуков слов, от их щитков, их зонтиков и метелок. Читатели эти – раскапыватели, они в восторге от своих полевых находок. Пьяняще оно, удивление от того, до чего новое слово изысканно или до чего крепки его корни. Давайте сейчас же что-нибудь отыщем. (Предисловия к словарям по тону своему смутно покровительственны.) К примеру, вот эти, возможно, вы уже знаете: пситуризм означает шелест листьев; часть бедра у пчелы называется корбикулой – от латинского слова, обозначающего корзину.

Кое для кого, разумеется, восторг от листания словаря в том, что открываются загадочные или неизвестные слова, и их можно извлечь, словно коровью жвачку, и впечатлить собеседника, припечатав его. Призна́ю: пситуризм я вытрясла из подроста словаря вам на радость, но жест этот можно рассматривать и как просчитанный. Ловите меня с моим хвастовством; уй-я, слышите – реву я, косвенно, в лесу; давайте расскажу вам о непроизносимой п, которую вы, несомненно, прохлопали, а также что пситуризм, вероятнее всего, произошел от греческого ψι′θυρος – шепотливый, клеветнический. Как это чарующе! – говорит такой тип читателя словаря. – Я чаруюсь, потому что мне известно значение этого слова. При подобном применении словарь становится для читателя кормом, вербажом-фуражом. Всем нам известен какой-нибудь такой человек, кто разговаривает не иначе как отхаркиваясь пометом слов. Этот читатель потревожит вашу дрему за оконным столиком кафе лишь ради того, чтобы заметить что-либо об анемотропизме сегодняшнего дня. Он признается в лейкохолии лишь ради того, чтобы употребить это слово в своем извинении, когда выроните вы свою салфетку и подадитесь назад, отодвигая стул. А он погонится за вами напролом через живые изгороди, лишь бы сообщить о верзее вашего бегства.

Конечно, такой читатель словаря также славит красоту слова, его глянец и мощь, но для него ценность его силы превращается в силос.

Варвуля как существительное он применит правильно, да еще и с росчерком. (Предисловие как сверхобъяснение, как метанапыщенность.)

Идеального читателя словаря не существует.

Идеальный словарь будет знать разницу между, скажем, «прологом» и «предисловием». Словарь в смысле: ну, и что происходит?

Словарь в смысле ясность – но еще и честность.

Если кто-то и впрямь имеет обыкновение такое упорядочивать – иная категория читателя, – он покоряется склонности словаря отклоняться, а потому направление взгляда мечется от слова к слову – зазубренными взмахами внутри, от страницы к странице. Безо всякого почтения к формальностям чтения слева направо стиль прочитывания у них – петлями и зигзагами поперек столбцов и страниц, а чтение – нечто, управляемое любопытством или цепляемое счастливым озарением.

Следует ли предисловию выставлять больше вопросов, нежели отвечать на них? Следует ли предисловию просто выставляться?

Словарь – ненадежный рассказчик.

Но разве не всем нам выпадали при чтении словаря сокровенные мгновения удовольствия? Просто поплескаться, заходи, вода прелестна – такое вот удовольствие, погружаетесь, только если что-то хватает вас за палец на ноге и не желает разжимать челюсти. Сокровенные наслаждения, какие не выставить на всеобщее обозрение в витринах кафе.

Ощутить наслаждение или удовольствие со словарем возможно. Оно может возникнуть, когда обнаружите подтверждение своей догадки о правописании слова (например, е вместо и) или же извлечете из него то слово, что на миг отлипло от кончика вашего языка. Удовольствие от чтения словаря, а не от пользования им может прийти, если на его страницах вы отыщете слово для вас новое, а оно опрятно описывает ощущение, качество переживания, что до сих пор оставалось безымянным: мгновение солидарности и признания – должно быть, у кого-то было такое же ощущение, как и у меня, я не одинок! Удовольствие может сопровождаться чистейшим ликованием от фактур незнакомого слова, его нового вкуса у вас на зубах. Лузга. Полукустарничек. Анатомия слова, постриженная начисто или застрявшая в зубных сенях.

В некоторых даже вполне современных словарях, если найдете слово жираф, статья о нем заканчивается вот чем: [СМ.: камелопард]. Если найдете камелопард, там говорится: [СМ.: жираф]. Такова экосистема словаря.

С детства учат нас, что словарь начинается, грубо говоря, с агути и заканчивается, грубо говоря, ящером, остальное же – грубая игра в лексическое перетягивание каната между этими двумя, а камелопарды и жирафы – арбитры.

Думаю, идеальный словарь не будет написан от первого лица, потому что должен претендовать на объективность. Вероятно, не следует ему и обращаться вовне на «вы», поскольку это может показаться задиристым. Предисловие должно быть уверено в себе. Словари – они, в смысле, привязаны к томлению, привязаны к доверию, привязаны к жюиссансу и покорству – но все это кажется чуточку чересчур пикантным и нарочитым. Уж точно лучше, если и лексикограф, и пользователь останутся незримы или обойдены вниманием. Неприметнее хорошо известного слова, которое незачем определять.

Идеальное предисловие должно знать, когда закрыть…

Словари – штуки ненадежные, головокружительные. Во многих отношениях безопаснее относиться к собственной памяти как к энциклопедии, а словарь всегда иметь переносным – во рту. Слова, переходящие из уст в уста, как птенчики принимают пищу от матери.

Сколько сравнений можно уместить в одно предисловие? Насколько бессвязным может предисловие быть? Идеальной книге полагается вязать читателя по рукам и ногам, а в идеальном словаре до́лжно не вязнуть.

На зеленом сафьяне идеального словаря могут быть линии, которые выглядят в точности как рисунок у вас на тыльной стороне руки. Если вонзите ногти в его поверхность, останутся полумесяцы вмятин. Не рассказывайте мне, зачем кому-то может понадобиться так крепко стискивать словарь.

Эту книгу подташнивает от знания. Поименовать что-то – это что-то познать. Здесь есть власть. В силах вы это обадамить и уразуевить? Слова легко отламываются и постоянно растягиваются и вздымаются – шелковичные черви в капкане коренных зубов. Словари как ур-смешанная метафора.

Предисловие как сплошь тары-бары и их растабары.

Идеальный словарь – плод трудов шелковичных червей и рогатого скота, плетущего байки. Слова как жвачка. Каждое определение – панегирик, каждое свидетельство – просвещенная догадка.

У идеального словаря правильные слова и худшие слова – в правильном порядке. В идеальном словаре все это верно и истинно. Неверные определения так же бессмысленны, как и неясное сравнение, так же бесполезны, как невнятное предисловие или неточный рассказчик.

Идеального словаря не существует.

Не каждое слово прекрасно или замечательно – как и не всякий его пользователь или творец.

Отыскание правильного слова может стать сокровенной радостью.

Предисловие может быть сокращением для поверьте мне на слово.

Предисловие может быть сокращением для суньтесь в словарь.

«Суньтесь в словарь».

«Высуньтесь из словаря».

высуньтесь

А – артистичный (прил.)

Дейвид говорил со мною три минуты, не сознавая, что у меня во рту целое яйцо.

Я приняла свою обычную позу для обеда – нахохлилась в чулане с канцтоварами между картриджами для принтера и сложенного башнями почтового скотча. Полдень. Прекрасная это может быть штука – всопеть в себя обед – и частенько это ключевое событие всего рабочего дня. Не единожды стояла я в чулане «Суонзби-Хауса» под его световым люком и лакала суп прямо из картонки или гонялась языком за отдельными рисинками, оставшимися в замаранной емкости «Тапперуэра». Такой обед еще вкуснее, если поглощать его уединенно.

Я сунула в рот сваренное вкрутую яйцо и принялась жевать, читая дюжину слов, обозначающих конверт на разных языках, напечатанных на стенках каких-то коробок с припасами. Чтобы скоротать время, я попыталась запомнить каждое. Boríték остается единственным словом по-венгерски, какое я знаю, если не считать «Биро́» и «Рубик», названные фамилиями их изобретателей – писца и человека-головоломки. Я взяла второе крутое яйцо и сунула его в рот.

Последовал обычный объем фырканья и хрюканья лицом-в-корыто, когда дверь приоткрылась и в чулан бочком протиснулся главный редактор Дейвид Суонзби.

Вообще-то титул этот полагался ему лишь по этикету. Происходил Дейвид из великой династии главных редакторов Суонзби. Я была его единственной сотрудницей.

Скованная яйцом, я таращилась, а он проник за дверь и потянул ее за собой, закрывая.

– А, Мэллори, – произнес Дейвид. – Хорошо, что я вас застал. Можно на пару слов?

Был он представительным семидесятилетним мужчиной и жестикулировал проворно и демонстративно, а в маленьком чулане так совсем не годится. Я слышала, владельцы собак часто выглядят, как их питомцы, – или же питомцы похожи на своих хозяев. Во множестве отношений Дейвид Суонзби походил на свой почерк: до нелепости высокий, аккуратный, тесаный по краям. Я же сознавала, что, как и мой почерк, часто выгляжу так, словно меня требуется прибрать или выгладить, возможно – засунуть в автоклав. Пока день тащится по циферблату, и почерк мой, и я сама постепенно превращаемся в сплошной мятый узел. Я тут жеманюсь с выбором слов: мятый, как потрепанный и вытертый, подчеркивает уют и приветливость, – хочу же сказать, что под конец рабочего дня выгляжу я паршиво. Казалось, складки отыскивают меня и ведут счет у меня на одежде и на коже, а я отсчитываю часы до той поры, когда можно пойти домой. В «Суонзби-Хаусе» это большого значения не имеет.

Дейвид Суонзби угрозы своим физическим присутствием не представлял, и несправедливо говорить, будто он загнал меня в чуланный угол. Однако помещение не было достаточно велико для двоих, и угол все-таки наличествовал – и, разумеется, в тот миг я имела непосредственное значение для того, чтобы это существительное оказалось в местном падеже.

Я дожидалась, пока начальник не сообщит мне, чего ему нужно, но он упорствовал в светской болтовне. Упомянул что-то безобидное о погоде и недавних спортивных победах и смятениях, затем снова вспомнил погоду, а когда с этим наконец разобрался, я уже запаниковала – с яйценабитым ртом: вот сейчас он же наверняка ждет от меня какого-то отклика, или что я соизволю предложить ему какую-то собственную мысль, или признаюсь в чем-то или хотя бы чем-то поделюсь в ответ? Я прикинула, что́ произойдет, если я попытаюсь проглотить яйцо разом – или жевать его, одновременно беседуя как ни в чем не бывало. Или же мне следует спокойно его выплюнуть, влажно поблескивающее, с отметинами зубов, в руку и попросить у Дейвида наконец выложить, что ему от меня нужно, как будто это самое обыденное поведение на свете?

Дейвид покрутил ручку этикет-пистолета, лежавшего на уровне его глаз. Чуть сдвинул, чтоб лежал на полке поровнее. Таковы редакторские повадки, подумала я. Он возвел взор к световому люку.

– Никак не могу привыкнуть к этому свету, – произнес он. – А вы? Такой ясный.

Я шамкнула.

– Вы только посмотрите. – Он перевел взгляд со светового люка на свои ботинки в жидкой солнечной лужице.

С моей стороны – одобрительные шумы.

– Априцид, – проговорил Дейвид. Произнес он его с жаром. Тем, кто работает со словом, такое нравится: отчетливо произносить что-то с восхищенными росчерками, как знатокам, и показывать, что вот у нас тот, кто знает цену хорошему слову, терруар его этимологии и редкость его марки. Затем он нахмурился, умолк. Не поправился, но я, к сожалению, помнила это слово по Тому 1 «Нового энциклопедического словаря Суонзби». Дейвид имел в виду априцитность (сущ.), тепло солнца зимой. Априцид (сущ.) означает церемониальное убийство кабанов.

Том «Нового энциклопедического словаря Суонзби» можно углядеть как заплесневелый реквизит на каминной доске в каком-нибудь гастропабе – или порой наблюдать, как его передают с книжного стенда на церковном празднике в благотворительную лавку, а оттуда вашему местному производителю подстилок для хомячков. Не первый, не лучший и уж точно не самый знаменитый словарь английского языка, «Суонзби» как справочный труд всегда был бледной тенью своих соперников – с первого печатного издания в 1930 году по сегодняшний день он и близко не снискал ни успеха, ни скрупулезности «Британники» и «Оксфордского английского словаря». Тех лоснящихся темно-синих катафалков. «Суонзби» также гораздо менее удачлив, нежели «Коллинз» или «Чэмберз», «Мерриэм-Уэбстер» или «Макмиллан». На место в общественном воображении «Суонзби» может претендовать лишь в силу того, что неполон.

Не знаю, расположены люди к почти-полному словарю потому, что всем нравится недомыслие, или же из-за шаденфройде, сопровождающего любое неудавшееся великое предприятие. Со «Суонзби» работа многих десятков лет оказалась совершенно сведена на нет и утратила вес – неспособностью, в конечном счете, посулить что-нибудь слишком уж оптимистическое.

Если спросите Дейвида Суонзби о природе «Суонзби» как незавершенного проекта, а потому неудачи, он выпрямится во весь свой примерно двухсотфутовый рост и скажет вам, что опирается на цитату из Одена: произведение искусства никогда не завершается, его просто бросают. Затем Дейвид осечется, удерет к книжной полке, вернется десять минут спустя и скажет, конечно, что именно эта цитата – из Жана Кокто. Пройдет еще десять минут, и Дейвид Суонзби отыщет вас и растолкует, что реплику эту первым и лучше всех произнес Поль Валери.

Дейвид Суонзби был из тех, кто любит цитировать и делает это часто. Из кожи вон лез, чтобы доказать, до чего не безразлична ему точность цитаты. Кроме этого, он не задумываясь мягко укорял тех, кто существительное цитация использовал для обозначения цитаты, на что я б рекомендовала не распыляться по пустякам, но я всего лишь стажер.

Я кивнула еще раз. Яйцо у меня во рту было Юпитером, яйцо стало всей моей головой.

Нация, возможно, и любит «Новый энциклопедический словарь Суонзби» из-за того, что он художественно либо философски пленяет ее своей незавершенностью.

Не таковым Дейвиду хотелось его вылепить: «Суонзби» отнюдь не текстовый эквивалент Восьмой симфонии Шуберта, «Поклонения волхвов» Леонардо да Винчи или Саграды Фамилии Гауди. Можно определенно восхищаться вложенными в него трудами. «Новый энциклопедический словарь Суонзби» охватывает девять томов и всего содержит 222 471 313 букв и цифр. Для тех, кому достает времени или терпения на математику: между толстыми крышками его переплета, обтянутого зеленым сафьяном, – приблизительно 161 миля типографского шрифта. У меня же терпения к математике не было, а вот время на этой стажировке уж точно имелось. Когда я только вступала в свою роль в «Суонзби-Хаусе», мой дедушка сказал мне, что самое важное качество словаря – в том, чтобы он помещался в карман: такой объем, вероятно, все равно охватит все важные слова, сказал он, словарь останется достаточно тонок, чтобы сопровождать тебя, куда б ты ни отправился, и при этом не искажать хорошей портновской работы. Я не была уверена, понимает ли он, что́ означает «стажировка» («Ты сказала фуражировка? – вопил он в трубку, не получая внятного ответа. Попробовал снова: – Или жировка?»), но, казалось, рад за меня. Да что там пулю – девять томов первого издания «Нового энциклопедического словаря Суонзби» (1930) могли, вероятно, остановить танк.

В XIX веке в лондонском «Суонзби-Хаусе» служило свыше ста лексикографов, и все они корпели в огромном издательстве. Каждому служащему, о чем знали все, в подарок доставались регламентированный кожаный портфель «Суонзби-Хауса», регламентированная перьевая ручка «Суонзби-Хауса» и бумага для заметок с колофоном «Суонзби-Хауса». Бог весть, кто все это финансировал, но единообразную самость торговой марки они уж точно ценили. В то время господствовал миф, что лексикографов на эти хорошо оплачиваемые должности набирают прямиком из университета, дабы они создали главный британский энциклопедический словарь. Время от времени я думала о них – об этих юных щеголях, вероятно, моложе меня, кого больше века назад выдернули из учебы и приставили к работе над языком в этом самом доме. На них давили – нужно выпустить первое издание до того, как это удалось бы «Оксфордскому английскому», потому что каков же смысл в качественно определенных словах и статях, основанных на тщательных изысканиях, если их не признают великими раньше прочих? Прадед Дейвида Суонзби руководил всем этим предприятием с середины 1850-х. Имя он носил Герольф, что неизменно побуждало меня дополнительно проверить его орфографию. Портрет этого патриция с окладистой бородой до сих пор висит в нижнем вестибюле. Как раз для такого лица изобрели слово брадатый. Герольф Суонзби выглядел так, словно изо рта у него должно пахнуть сладким. Не скверно – просто неприятно. Не спрашивайте у меня, с чего это я решила или как могла догадаться, всего лишь глядя на портрет. Кое в чем возможно распознать правду и безо всякой веской причины.

На этой стажировке я провела три года. В мой первый день на экскурсии по зданию мне изложили историю компании. Показали портреты ее первоначальных замредакторов и финансистов, которые состязались за то, чтобы компания жила дальше – и до войн, и после. Началось все с проф. Герольфа Суонзби, зажиточного человека, которого, казалось, так и умащивали средствами для его лексикографического предприятия. К концу XIX века собрал он довольно для того, чтобы по адресу напротив Сент-Джеймзского парка начались строительные работы. Недвижимость возвели специально для этих целей, и для своего времени здание было последним словом техники: спроектировал его архитектор Бэзил Слейд – и оборудовал такими удобствами, как телефон, электрический лифт и синхрономный тактовый генератор, которые своими электрическими импульсами обеспечивал точность хода всех часов в здании. А сам дом проф. Герольф Суонзби назвал в свою честь. Подъемник разработали «по последнему слову техники» так, чтобы он спускался в цоколь здания, где располагались громадные металлические паровые печатные станки, купленные и установленные там с самого начала брадатым прадедом Дейвида Суонзби – в ожидании того, когда составление словаря завершится от А до Я и он уйдет в печать. С самого начала предприятие сорило деньгами.

Прежде, чем напечатали хотя бы одно издание «Словаря», не успели они даже добраться до слов, начинающихся с «Я», как работа вдруг прекратилась. Все это первое, дорогостоящее предприятие по созданию «Энциклопедического словаря Суонзби» прервалось, когда лексикографов его призвали в армию, и все они в массе своей погибли в Первой мировой войне. Каждый день я ходила мимо каменного мемориала, посвященного этим юношам, на стене «Суонзби-Хауса»: указатель их имен в алфавитном порядке был высечен на мраморе.

Незавершенный словарь – его грандиозные надежды на заново упорядоченный мир пресечены, потенциал так до конца и не реализован – сочли уместным памятником прерванному поколению.

Это я понимаю. Мне от такого глубоко неуютно по разным причинам, но такое я понимаю. Словарь существует в незавершенном изданном виде как печальная, порожняя, безрадостная шутка.

Те первые станки переплавили на боеприпасы для мировой войны. Когда меня водили по зданию, эту подробность я учла всего лишь кивком. Ум мой занимало лишь то, что я наконец-то сама начну зарабатывать себе на жизнь.

Мы с Дейвидом работали в обшарпанных кабинетах второго этажа «Суонзби-Хауса». Учитывая его блистательное расположение у Сент-Джеймзского парка и Уайт-холла, его чудесные исторические черты и само пространство, нижние этажи и огромный вестибюль здания сдавались в аренду для всяких презентаций, конференций или свадеб. Для посетителей там все поддерживалось довольно роскошно и внушительно, и Дейвид нанимал различных сторонних распорядителей, чтоб они оборудовали помещение шатрами, рекламными растяжками и флористикой согласно вкусам различных клиентов. Верхние же этажи оставались закрыты для мероприятий: хотя внизу все содержалось в чистоте и порядке, латунную фурнитуру драили каждый день, а пыль не подпускали и близко, заброшенные верхние ярусы над нашими кабинетами никто не трогал и не использовал. Я воображала, что чехлов от пыли там, наверное, хватит на то, чтобы придать зримые очертания целой деревне призраков, а паутина свисает со стропил толстая, как сахарная вата. Время от времени до меня доносилась возня крыс или белок – или еще чего-то немыслимого, что бегало над потолком моего кабинета. От этого мне на стол иногда слетала штукатурка. При Дейвиде я об этом не заикалась. Дейвид не заикался об этом при мне.

Комнаты, которые мы занимали, ютились между этим вот нижним – глянцевым и праздничным – мероприятствием, какое хоть сейчас в рекламную брошюру, и призрачно-крысиными заброшенными верхними этажами. Кабинеты нам переобустроили уныло, невыразительно, по-современному: если по лестнице поднимался какой-нибудь заблудившийся посетитель, первым делом он натыкался на мою комнату. Располагалась она рядом с замызганной фотокопировальной, дальше был чулан с канцтоварами и в конце коридора – кабинет Дейвида Суонзби. Это помещение было самым крупным, но все равно возникало ощущение темноты – от книг, конторских шкафчиков и папок с документами.

Только эти помещения и остались от всего размаха и амбиций «Суонзби». Я считала, что мне повезло, раз у меня теперь свой кабинет, пусть и крохотный. Единственный наемный работник такого крупного, солидного издательства. Следовало радоваться, что в моем распоряжении все это место – пусть даже то, что некогда было последним словом техники, а теперь постепенно ветшало.

Вам, должно быть, известно выражение слова-хамелеоны – намеренно двусмысленные заявление, используемые для того, чтобы сбить с панталыку, они «заманивают и подменяют» языком. О таких словах-хамелеонах я думаю всякий раз, стоит мне услышать оборот «по последнему слову техники». Какой техники и кто произнес это слово? Например, «в моем кабинете воздух кондиционируется по последнему слову техники» как фраза не подразумевает, что ветхость – техническое состояние моего кондиционера, а слово в данном случае может относиться к «зловещему гулу из ящика над вашей головой, раз в две недели непреклонно сочащегося желтой живицей в принтер».

Фразеологизм слова-хамелеоны, очевидно, происходит из того фольклора, в каком хамелеоны умеют слизнуть содержимое мотылька, оставив нетронутыми крылышки. Поучите хамелеона мотыльков лопать. Слова-хамелеоны – пустые, бессодержательные, бессмысленные заявления. В моем рекомендательном письме и резюме на эту стажировку содержались кое-какие слова-хамелеоны, касающиеся сосредоточенности и внимания к деталям, равно как и орфографическая ошибка в написании слова увлеченная.

* * *

Работой моей было отвечать на телефонные звонки, поступавшие каждый день. Поступали все они от одного человека, и во всех содержались угрозы взорвать здание.

Подозреваю, что звонки эти и были причиной моей стажировки: дело не выглядело так, что у «Суонзби» водились лишние деньги, какими можно осыпать «жадных до опыта работы» (цитата здесь необходима) двадцатилеток. Моя последняя занятость оплачивалась из расчета менее £1,50 в час и сводилась к тому, чтобы стоять у конвейера и поворачивать неглазированных имбирных человечков на 30°. При собеседовании с Дейвидом и в своем резюме я об этом не упоминала – оказаться в «Суонзби» хотя бы значило, что мне больше не будут сниться безликие хрупкие тельца.