полная версия

Эли Ро
Тот, кто срывает цветы

Полная версия

Глава 4
Оскар

1

Во вторник мы действительно поехали к маме. К тому времени я уже несколько дней не выходил из дома, поэтому уличный свет казался мне чересчур ярким. Я высоко поднял воротник куртки – как граф Дракула – и прятался за ним от солнечных лучей и глаз прохожих. В машине мы с отцом особо не разговаривали. Он был загружен из-за работы, а мне просто не особо хотелось обсуждать что-то вслух. Первую половину дороги я смотрел в окно на мрачное пепельное небо и голые деревья, на проезжающие мимо серые и черные машины – им в тон, погружаясь в тоскливые мысли о своем красном велосипеде, на котором катался по парку, мелькая меж деревьев ярким пятном. Вскоре мне надоело рассматривать унылый пейзаж, поэтому я достал телефон и открыл закладки. Весь понедельник я не притрагивался к статьям о Ванденберге и его жертвах, потому что не мог долго концентрировать на этом свое внимание. Вечером я нашел кое-что интересное, но решил отложить чтение на потом. Пару секунд я уговаривал себя собраться с мыслями, затем открыл небольшую заметку об Этте. На этот раз на странице не было ее фотографии, но вместо нее на меня смотрел угрюмый кареглазый юноша с книгой в руках – позади него проглядывались кресты и ангелы, сгорбленные фигуры надгробий.

Страницы книги, найденной у Этты в вещах, были перепачканы кровью. На похоронах девушки Герхардт Манн, ее сводный брат, зачитал эпиграф этого романа: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе».¹⁶Мы выражаем соболезнования семье Этты Дитер. Колокол действительно звонит по ней, и мы все его слышим.

– Что читаешь? – спросил отец, вглядываясь в изображение на экране моего телефона.

– Просто сообщения от Басти, – соврал я и быстро убрал телефон в карман.

Отец хмыкнул, но ничего не сказал. Мы подъезжали к больнице, и теперь его мысли наверняка были заняты только мамой.

Я осторожно перевел дыхание. Не хватало еще, чтобы отец понял, чем я занимаюсь. Он предупреждал, чтобы я не копался во всем этом, говорил, что мне станет хуже, если я буду себя провоцировать, но он не мог понять, что мне было необходимо во всем разобраться. Мне было нужно знать о Ванденберге все. Так мне казалось, что я контролирую происходящее. Я смотрел на фотографию брата Этты, и внутри меня поднималась волна сочувствия, какого-то абсолютного сожаления. Боже мой, Этта Дитер действительно погибла – не просто умерла, а стала жертвой жестокого преступника. Я ощущал смутную тоску по человеку, которого не знал. В уголках глаз защипало. Я поспешил перевести мысли в иное русло, чтобы не выдать внутренних переживаний.

– Посмотри на меня, – сказал отец, когда мы припарковались возле больницы. – Какой же ты бледный, Лео, – вздохнул он, когда я повернул голову. – Ладно, пошли.

На улице он пригладил мне волосы, поправил капюшон куртки, и мы двинулись к главному входу. Начинался дождь вперемешку со снегом, мне на нос упало несколько прохладных капель, я поморщился и чихнул. Почему-то я очень волновался перед встречей с мамой. Боялся, что она поймет, что я не в порядке и разнервничается, а переживать ей было нельзя.

В больнице у меня немного закружилась голова, но я попытался не обращать на это внимания. В чем дело – я понял не сразу. Мне понадобилось несколько минут, чтобы осознать: стопки документов, форма, коридорный запах, официальность, холодный свет. Все это напоминало мне о тюрьме, о камере Ванденберга.

В палате мама лежала одна. Она улыбнулась и протянула ко мне руки, когда мы с отцом зашли внутрь. Я аккуратно сел на край узкой кровати и обнял маму за плечи.

– Львенок, – шепнула она, когда я оказался рядом.

От нее пахло лекарствами, слезами и тоской, но она улыбалась так, что у меня в груди сходились все трещины. С момента нашей последней встречи мама осунулась еще больше; она таяла, ее каштановые волосы потеряли свой блеск и теперь казались жидкими и нездоровыми. Рядом с ее кроватью стояла капельница, на тумбочке лежали какие-то трубки. Возле них гнездились книги: «Поль и Виржини»¹⁷, сборник лекций Уайльда – «Заветы молодому поколению», «Евангелие от Уолта Уитмена» и «Эстетический манифест», тяжелая книга в темно-алой обложке с изображением племени индейцев на ней.

– Как ты? – тихо спросил я, не разжимая объятий.

Я не мог заставить себя посмотреть ей в глаза. Безопаснее было смотреть маме за спину, задерживая взгляд на аккуратно сложенной на стуле одежде, полупустом графине, ворохе тетрадей.

– Все хорошо, – сказала она чуть хрипло.

Она врала мне. Я знал, что ей очень больно, знал, что ее дела не могут быть «хорошо», но все равно кивнул.

– А как твои дела? – приветливо спросила она, когда я уселся на стул напротив нее. – Ты уже поправился?

Мое место на кровати занял отец. Он поцеловал маму в висок, провел ладонью по ее волосам. Она взглянуло на него покрасневшими глазами и печально улыбнулась.

– Вроде бы, – я пожал плечами. – Пил разные лекарства, много спал.

Мама снова улыбнулась и сжала мою ладонь. Рука у нее была слабая и тонкая, сквозь нее просвечивали голубые вены.

– Это хорошо, – она прикрыла глаза. – Как там на улице? Уже тепло?

– Нет, дорогая, – качнул головой отец, – еще не очень.

– М, – хмыкнула мама, – грустно.

В палату заглянул врач и поманил моего отца. Он вышел.

– Что вы сейчас проходите по литературе? – спросила мама.

Она смотрела на меня устало. Она была измучена.

– «Путешествие по Гарцу¹⁸», – я ответил первое, что вспомнил.

Бастиан сказал, что его задали в первый учебный день. Нужно было написать анализ в тетради, но я этого не сделал. Я даже не удосужился прочесть.

Мама слегка нахмурилась, словно пыталась что-то вспомнить.

– Нерушима только смерть, – забормотала она, – сердце каждым ударом наносит нам рану, и жизнь вечно истекала бы кровью, если бы не поэзия¹⁹.

– Как ты все это запоминаешь?

– Легко выучить то, что тебе действительно нравится.

Мы немного помолчали. За окном из-за туч выбилось солнце, и я увидел, как его лучи заскользили по больничной палате, изменяя и преображая ее. Тонкая полоска света переместилась с прикроватной тумбочки, скользнула по маминой руке, растворилась на кончиках ее пальцев, а потом появилась на полу и заскользила дальше. Я наблюдал за ней так, словно она была чем-то живым.

– Приятно видеть солнце, – прошептала мама, – ты бы не мог открыть окно?

– Конечно, – я приоткрыл его совсем немного, опасаясь, что мама простудится, если открыть полностью. – Когда тебя выпишут?

Мама опустила взгляд, плотнее закуталась в одеяло.

– Не знаю, львенок. Будем надеяться, что скоро.

Вскоре вернулся отец. Он был встревожен, но ему быстро удалось скрыть это. Он улыбнулся.

– Посмотрим альбом?

Мама кивнула. Отец достал из ее тумбочки толстый старый альбом. Его подарили им на свадьбу мамины университетские друзья.

Старые полароидные фотокарточки. Время сквозь пальцы. Мы уселись близко-близко, сдвинули головы и начали листать альбом. Мы часто так делали последнее время. Это успокаивало маму. Все начиналось с детских фотографий моих родителей. Мама – посреди поля, волосы заплетены в косы. Ей не больше пяти. С соседнего снимка смотрел отец – десятилетний мальчишка со шрамом на подбородке, прижимающий к груди тощего кота. Следом шли их совместные фотографии – в кино, на выставках, на фоне полуразрушенной крепости у какого-то озера. Мне особенно нравился тот снимок, когда они только переехали в нашу квартиру: мама в белом платье вешала занавески, а отец с сигаретой в зубах, смотрел на нее с теплотой и восхищением. Мои фотографии. Первый класс. Портфель, набитый тетрадями и новыми учебниками. Я переболел ветрянкой прямо перед школой, поэтому на фотографии с первого учебного дня у меня на щеке виднеется болячка, что не успела зажить. Тут и там на полях альбома ютились мамины записи. «Лео и его новый велосипед», «У моста», «Вот оно, глупое счастье, с белыми окнами в сад!²⁰». Был и Фрэнсис. Я любил его фотографировать, поэтому снимков, запечатлевших его хитрую рыжую морду, в альбоме насчитывалось с десяток.

Альбом отправился на свое место только через полчаса. Отец сходил нам за кофе. Мама рассказывала истории об индейцах, о том, как появилась земля и первые люди.

– Индейцы считали, что у каждого члена их племени есть свой дух-покровитель, – говорила она. – Они воздвигали тотемы в их честь.

– А как они узнавали своего духа?

Я сидел у мамы в ногах и потягивал кофе из пластикового стаканчика. Отец с закрытыми глазами сидел ближе к ней, аккуратно опустив голову на ее живот. Мама путалась пальцами в его волосах.

– Они запоминали сны и читали знаки.

– Я тоже хочу своего духа-хранителя, – сказал я.

Мама тихо рассмеялась.

– Какое животное снится тебе чаще всего?

– Недавно мне снился Фрэнсис.

Отец лениво открыл один глаз и сосредоточил свое внимание на мне.

– Дорогой… – мама вздохнула и протянула ко мне свободную руку. – Я тоже по нему скучаю.

Наши пальцы встретились. Я легко сжал ее узкую ладонь. Отец дотронулся до моего плеча своей теплой рукой. Я впервые почувствовал себя в безопасности за последнее время, теснее прижался к родителям и зажмурился, стараясь не вдыхать больничный запах, пытаясь представить, что мы дома.

– Я думаю, что твоим тотемом мог бы стать волк, – негромко сказала мама.

– Почему?

– Он предан своей семье, – ответила она, – как никто другой.

– Тогда мы все волки, – твердо сказал я.

Потом мама заснула, и отец поправил ей одеяло. Во сне она казалась еще более слабой и бледной. Мне не хотелось уходить, но в палату зашла медсестра и напомнила, что часы приема закончились. Мне стало до того тоскливо, что в горле встал неприятный ком. Мы с отцом по очереди поцеловали маму в лоб и понуро побрели к выходу.

2

Пока мы были в больнице, дождь успел начаться и закончиться. Пахло свежестью и умытым асфальтом. Я посмотрел вверх – небо напоминало серое стекло. Нам пришлось задержаться у больницы, потому что отцу вдруг позвонили с работы.

– Подожди минуту, – сказал он мне и отошел на пару шагов в сторону.

Отец был каким-то рассеянным. Он всегда выглядел именно так после встреч с мамой, но в тот момент у него особенно плохо получалось это скрывать. Я решил, что дело в разговоре с лечащим врачом мамы. Нужно было осторожно выяснить, о чем они разговаривали, но я знал, что это будет трудно.

Пока отец разговаривал по телефону, я рассматривал витрины магазинов через дорогу и все думал о маме. Она даже не поняла, что я не в порядке: это было странно. Обычно она замечала все. Я думал о тотемах и об индейских племенах, прокручивал в голове всю нашу встречу, когда краем глаза уловил какое-то движение слева. Я обернулся и шарахнулся в сторону от человека с темными волосами и режущим взглядом голубых глаз. Мне показалось, что я падаю. Я не слышал ничего, кроме оглушительного биения сердца где-то в горле. Ладонью я зацепился за лестницу, зажмурился, земля ушла из-под ног. Я действительно упал, грохнулся прямо в лужу, судорожно дыша.

– Что такое? – низкий голос незнакомца.

Я отполз в сторону, попытался позвать отца, но он и так уже был рядом. Он помог мне встать, потряс меня за плечи.

– Лео? Лео, ты меня слышишь? Что случилось?

– Это ваш сын? Он вдруг упал, когда я проходил рядом… Ему плохо? У меня есть вода. Вот, держите.

Я ничего не видел, а голоса доносились до меня, словно сквозь стену. К моим губам поднесли бутылку, я сделал несколько глотков и немного пришел в себя. Только тогда я понял, что с такой силой вцепился отцу в руку, что у меня заломило запястье.

– Я…

Меня мутило, поэтому я плотно сжал губы и заставил себя посмотреть на незнакомца. Конечно, мне просто показалось. Это был не Ванденберг. У них не было ничего общего, кроме одинакового цвета глаз и волос.

– Извините, – прошептал я, – мне уже лучше.

Отец отвел меня в машину и оставил окно открытым. Я откинулся на спинку сиденья и крепко-крепко зажмурился, чувствуя себя до того ничтожно, что хотелось расплакаться. Мне было так стыдно перед отцом, перед незнакомым мужчиной и перед самим собой.

– Эй, – отец легко тронул меня за локоть, – его скоро найдут.

Он все понял, конечно. Понял, что я принял того человека за Ванденберга. Трудно было не догадаться. Отец сидел рядом, от него пахло домом, больницей и мамиными лекарствами, и это заставило меня зацепиться за реальность, немного расслабиться – не полностью, но мое сердце больше не билось так тяжело и громко.

Всего пару минут назад мне было не просто страшно – я был в ужасе. Мне казалось, что Ванденберг нашел меня. У меня перед глазами тут же встало лицо Этты, зазвучал хор соболезнований по поводу моей собственной смерти. Я заморгал и понял, что в уголках глаз у меня противно защипало.

– Ты постоянно это повторяешь, – раздраженно и обессилено сказал я, – но этого не происходит.

Отец тяжело вздохнул и печально посмотрел на меня.

– Мы ничего не можем сделать. Нужно просто ждать. Иногда это единственный выход.

Я обхватил себя руками за плечи и сосредоточил взгляд на своих грязных кроссовках. Куртка у меня тоже была в темных разводах из-за купания в луже. Меня слегка трясло.

– Мы уже говорили об этом.

Отец сказал это таким утомленным тоном, словно ему окончательно надоело со мной возиться. Я отвернулся и уставился в окно. Мимо машины проходили люди. Кто-то смеялся, кто-то шел, повесив голову, но никто из них не дергался и не звал на помощь. Только меня угораздило.

– Знаешь, что мы с тобой сейчас сделаем? – спросил отец, когда мы отъехали от больницы.

Я не ответил. Он хотел помочь, и я знал это, но предпочел промолчать. Мне хотелось, чтобы ему стало стыдно, но за что? По-свински себя вел я, а не он. Ребячество. Мое глупое ребячество – и только. Отец включал радио, но я даже не помню, что там играло. У меня разболелась голова, и я заснул прямо в машине. Мне казалось, что я проспал вечность, но на самом деле прошло не больше получаса.

– Где мы? – сонно спросил я, когда отец разбудил меня.

– Сейчас увидишь, – сказал он и загадочно улыбнулся.

Я огляделся. Мы остановились около одноэтажного кирпичного здания. Я плохо знал эту часть города, поэтому не представлял, что нам понадобилось в этом районе. Сначала я решил, что это какая-нибудь закусочная, но мы подошли ближе и я прочитал выцветшую надпись на табличке у входа. «Приют для животных».

– Зачем мы здесь? – я посмотрел на отца.

– А ты как думаешь?

Мы вошли внутрь, и меня тут же оглушил звонкий лай собак – они скулили, скреблись и рычали. К нам подошла молодая девушка в светло-розовом рабочем халате с эмблемой приюта.

– Здравствуйте, – она широко улыбнулась, – хотите присмотреть собачку?

– Вроде того, – кивнул отец.

Я удивился. Мы ни разу не заводили разговор о новой собаке. Более того – я боялся этого. После смерти Фрэнсиса мне казалось, что я не способен ни о ком заботиться. Если бы меня спросили, хочу ли себе нового любимца, я бы совершенно точно ответил, что не хочу.

Девушка провела нас за собой, объясняя по пути все тонкости:

– Не думайте, что у нас здесь беспредел, – заверила она.

– В каком смысле? – не понял отец.

– Ну, – она поморщилась, – обычно люди считают, что собаки в приютах страдают бешенством или болеют чем-то еще, но это не так. То есть, конечно, такие тоже есть, но мы делаем все, чтобы их вылечить. Всех собак осматривает ветеринар и пишет свое заключение о состоянии животного. Вы сможете ознакомиться, когда выберете кого-нибудь.

Мы прошли в помещение, где в клетках ютились самые разные собаки – большие и маленькие, взрослые и совсем щенки.

– Большинство из них знают кое-какие команды и умеют ходить на поводке. Не все, конечно, но зато прививки есть у каждого пса. Об этом можете не беспокоиться, – тараторила девушка.

– Нравится кто-нибудь? – спросил меня отец, когда мы остановились возле клеток.

– Пап… – я неловко закусил нижнюю губу.

Я был не уверен и боялся все испортить, но отец легко подтолкнул меня в спину, не оставив мне выбора. Я пошел вдоль левого ряда, рассматривая собак. Лабрадор в клетке под номером шестнадцать радостно завилял хвостом, когда заметил меня, а дворняга с торчащими ушами, что топталась в клетке по соседству, злобно зарычала.

Мне казалось, что это плохая идея. Я уже хотел развернуться и сказать, что мне никто не нравится, убедить отца, что мне это не нужно, но тут я заметил белого щенка с рыжими пятнами, забившегося в угол вольера. Он казался забавным и немного напуганным.

– Симпатичный, – сказал отец из-за моей спины, – что это за порода?

– Бретонский эпаньоль, – с готовностью отозвалась наша провожатая. – Мальчик. Всего три месяца.

Я присел на корточки и поманил пса. Он смотрел на меня большими светло-карими глазами и не спешил подходить.

– У него есть имя? – спросил я.

– М-м-м, нет. Он у нас не так давно, если честно. Его отдали, потому что у хозяина обнаружилась аллергия на шерсть. Там ему дали какую-то кличку, но он не успел даже привыкнуть к ней. Подождите пару минут. Я принесу его карточку.

Мы остались одни.

– Когда ты это решил? – спросил я у отца.

– Я подумал, что тебе нужно на что-то отвлекаться, – он пожал плечами.

– Да, но…

В мою руку вдруг ткнулось что-то мокрое и холодное. Я дернулся и опустил взгляд на щенка – оказалось, что он все-таки рискнул подбежать ближе. Теперь я мог рассмотреть его получше. Щенок был чистый и ухоженный, с коротким хвостом и мягкими ушами. Он с усердием обнюхивал мои пальцы.

– Смотри-ка, – сказал отец, – а ты ему понравился.

– Я не смогу о нем заботиться, – попытался возразить я, но мой голос дрогнул, и я улыбнулся, когда щенок лизнул меня в ладонь.

Послышались шаги – это снова вернулась девушка.

– Так, – выдохнула она, листая папку с документами у отца перед носом, – все базовые прививки сделаны, щенок ничем не болел и не болеет. С командами у него туговато, но он еще маленький, поэтому его легко будет всему научить. Что еще… С ним нужно будет часто гулять, потому что он все-таки из охотничьих. Собаки этой породы сами по себе преданные и общительные, а детей очень любят, – девушка посмотрела на меня.

– Нам подходит. Что скажешь, Лео?

Щенок все еще неуклюже тыкался в мою руку упрямым лбом. Я помедлил, а потом кивнул.

Какое-то время мы провели в приюте – отец заполнял необходимые документы и выслушивал рекомендации по уходу. Я ждал его на стуле в приемной со щенком на руках. Он был теплым и постоянно пытался лизнуть меня в щеку шершавым розовым языком. Я чесал его за ушами и все пытался придумать имя, но мне ничего не приходило в голову.

В кармане у меня завибрировал телефон, щенок дернулся и зарылся носом мне в куртку. Я фыркнул и потрепал его по загривку.

– Тише, приятель, – сказал я, вынимая телефон из кармана.

Звонил Бастиан.

– Куда ты там пропал? – спросил он возмущенно и обеспокоенно, – я тебе кучу сообщений написал!

– Извини. Мы были у мамы, а потом заехали в приют.

– Чего? – изумленно спросил Бастиан, – на кой черт?

Я улыбнулся.

– В приют для животных. Решили собаку взять.

– Слава Богу, – со смешком выдохнул он, – а я уж решил, что твой отец от тебя совсем устал.

– Иди ты!

– Как твоя мама?

Я замялся.

– Не очень хорошо.

– А ты?

– Как обычно.

– А в школу когда?

Я совсем забыл о школе. За последние несколько недель я сильно отвык от своей обычной жизни, и мне стало казаться, что я больше никогда не вернусь к занятиям.

– Завтра поедем в больницу на осмотр. Меня, скорее всего, выпишут.

– Отлично! Я больше не могу сидеть с этим идиотом Манфредом.

Я тихо рассмеялся.

– О, у тебя новый лучший друг.

Манфред был самым занудным мальчишкой нашего класса. С ним никто не хотел общаться, поэтому он всегда занимал места болеющих ребят и пытался найти общий язык с их соседями по парте.

– Ой, катись, Ветцель, – буркнул Бастиан.

В конце коридора показался отец.

– Ладно, Басти, мне пора. Я позвоню тебе вечером, – сказал я.

– Лео?

– Да?

Бастиан сделал короткую паузу.

– Все будет в порядке, – твердо сказал он.

3

Когда мы ехали домой, на улице уже стемнело. Щенок крепко спал у меня на коленях, а мы с отцом обсуждали, что нужно будет для него купить. Я хотел было сказать, что поводок у нас уже есть, но промолчал. Это поводок Фрэнсиса – и больше ничей.

– Как хочешь назвать? – спросил меня отец, когда мы встали на светофоре.

– Пока не знаю. Ничего в голову не приходит.

– Написал маме, что мы взяли собаку. Она думает, что я ее разыгрываю, – улыбнувшись, сказал отец.

– Я сначала тоже решил, что ты шутишь, – возразил я, а потом нерешительно высказал то, что беспокоило меня всю дорогу, – не думал, что мне когда-нибудь снова доверят питомца.

Отец внимательно посмотрел на меня.

– Лео, это была случайность. Ты не виноват в том, что произошло с Фрэнсисом. Это не значит, что тебе нельзя заботиться о ком-то сейчас. Люди учатся на своих ошибках. Теперь ты будешь внимательнее.

– Но это была не просто ошибка. Это был Фрэнсис, – упрямо отозвался я.

– У всех есть право на второй шанс.

– Надеюсь, – меланхолично отозвался я. – Что сегодня тебе сказал доктор?

Отец заметно напрягся.

– Ничего нового. Просто я думал, что твоей маме стало лучше, но она все еще в прежнем состоянии.

– Не думал, что сахарный диабет это настолько серьезно.

– Любая болезнь дает свои осложнения, – сказал отец, – но врачи очень стараются все исправить.

Больше я ничего не спрашивал.

Дома мы оказались около девяти вечера. Я умирал от голода, поэтому отец отправился на кухню, чтобы заняться приготовлением позднего ужина. Он так сильно устал, что не стал даже переодеваться. Просто скинул пиджак на диван и закатал рукава белой рубашки, чтобы не испачкать ее соусом или чем-нибудь еще.

Щенок носился по гостиной, принюхиваясь к вещам. Вскоре он налетел на коробку с моей сломанной приставкой, тихо зарычал на провода, а потом спрятался за кресло. Я лежал на полу, подперев голову руками, и наблюдал за ним, пытаясь понять, какое имя ему подходит.

– Хочешь быть Гюнтером? – спросил я, когда он подбежал ко мне, – или Клаусом? М? Тебе не нравится? А что же тебе нравится, трусишка?

Кажется, от этих имен он был не в восторге, потому что даже ухом не повел. Тогда мой взгляд упал на полку с мамиными книгами. Это заставило меня вспомнить кое-что. Нашу первую собаку мама назвала в честь Фрэнсиса Скотта Фицджеральда²¹. Я решил, что это хорошая идея – назвать щенка именем какого-нибудь писателя.

– Я придумал имя, – сказал я за ужином.

Мы ели в тишине – без телевизора или радио. После утомительного дня хотелось покоя. Рядом с моей тарелкой лежали таблетки, которые мне следовало выпить перед сном.

– Да? И какое же?

– Оскар. В честь Оскара Уайльда.

– Оскар, – повторил отец. – Да, хорошо. Маме понравится, – одобрительно кивнул он.

– Я тоже так думаю.

За вечер я ни разу не вспомнил о Ванденберге.