Эли Ро
Тот, кто срывает цветы
Глава 3
Роза
1
В больнице у меня было полным-полно времени, чтобы подумать над происходящим. Для себя я решил, что ни одна живая душа никогда не узнает о том, что я сделал. Что изменилось бы – раскрой я свой секрет? Ничего. Мои слова не принесли бы пользы ни следствию, ни мне самому. Камеры у комнаты допросов не было – только в самом коридоре, и я счел это знаком. Никто ничего не узнает.
Из больницы меня выписали после рождественских праздников. Белые стены сменились приятным полумраком моей комнаты. Я почти не включал телевизор и не мог подолгу читать, потому что голова начинала болеть снова. Часами напролет я лежал под синим пледом – мама называла этот цвет берлинской лазурью – листал комиксы или спал. Иногда слушал музыку. Что-нибудь тихое, убаюкивающее. Изредка включал старенький магнитофон – еще с кассетами. Однажды заиграла «Bohemian Rhapsody». Тогда я впервые услышал ее целиком и, когда она закончилась, почувствовал такую сильную тоску, что сердце сжалось от затихающего голоса и одинокого звучания гитары – словно музыканты плавно отходят в тень и зовут за собой. Не успеваешь очнуться – и вот ты совершенно один посреди сцены, а голоса тебе только приснились.
Ночами я пялился в темноту, а она, голодная и жадная, смотрела на меня в ответ. Я плавился от температуры и страха, от головокружения и аритмии. Несколько раз на дню звонил Бастиан. «Лео, ты точно ел сегодня?» и «Диттмар задал столько домашней работы, просто ужас». С ним я разговаривал вяло, но честно пытался поддерживать разговор. В школу я еще не вернулся, поэтому Бастиан пересказывал мне все те новости, которые могли меня заинтересовать раньше, но не интересовали теперь. Половину его слов я пропускал мимо, иногда переспрашивал, а однажды и вовсе не услышал целый рассказ о происшествии на уроке географии, и Бастиану пришлось рассказывать вновь.
В один из вечеров отец все-таки привез штоллен, но у меня кусок в горло не лез, поэтому ему пришлось есть его в одиночку. Я испытывал смутное чувство вины за то, что в один момент сделался таким разбитым и безучастным, но ничего не мог с собой поделать. Я ничем не хотел заниматься, был апатичен. На подоконнике копились домашние задания, кладбище из кофейных кружек и кассетных лент. Я пытался читать мамин томик Шекспира, но душевные терзания Ромео казались скучными, а Макбет раздражал, я спотыкался о его монологи – только «Завтра, завтра, завтра»12 чем-то зацепил меня. Вскоре я пришел к выводу, что читать пьесы британского поэта в таком поганом состоянии – не самая блестящая идея.
Долгие разговоры по телефону с мамой немного меня успокаивали. Я переносился мыслями к ней, представлял ее улыбку и бледность, остроту лица. Я лежал с закрытыми глазами и слушал ее рассказы о писателях, о тех, кто вне времени задыхался в парах опиума, зарывшись глазами и носом в пожелтевшие до хруста листы. Я воображал, что мама сидит рядом – в своем свитере из черного кашемира. Я жмурился до боли, стараясь удержать это теплое ощущение, которое наполняло меня тихой радостью. Стоило распахнуть глаза, обвести взглядом комнату с кремовыми обоями и не найти ее в ней – все пропадало. В такие мгновения я чувствовал себя птицей с подрезанными крыльями, потому что пребывал в твердой уверенности, что больше не смогу летать.
Чтобы не выдумывать для мамы небылицы о том, как у меня дела в школе, мы с отцом сказали, что я немного простудился – поэтому сижу дома. Мне ужасно хотелось повидать ее, но отец отказывался брать меня с собой в больницу. Он говорил, что мне нужен покой. Да и мама будет волноваться, если увидит меня в таком виде. Второй аргумент я счел более убедительным, чем первый.
Когда мне надоедало читать или слушать музыку, я садился у окна и долго-долго смотрел на улицу. Всюду были лужи – снег быстро таял, как и таяло новогоднее настроение. Соседи убрали с подоконника маленькую потрепанную елку, но красные фонарики по-прежнему спускались по молочно-бежевым шторам, и казались не к месту. Я и сам был не к месту в собственной квартире. Мои меланхоличность и загнанность отравляли пространство. Иногда я ловил себя на дикой мысли, что в больнице мне было лучше. Там я знал, что меня ждет. С утра – лекарства, после обеда – процедуры. Дома я слонялся без дела и хотел исчезнуть. Завтракал я в зале перед телевизором, но обычно смотрел мимо него – на темно-зеленые гобеленовые обои и раз за разом пересчитывал крошечные золотистые цветы на них. Отец каждое утро садился рядом и спрашивал о моем самочувствии. Я жал плечами и говорил, что все в порядке.
– Лео, – сказал он однажды, меняя постельное белье в их с мамой спальне, – скажи мне правду.
Он был в домашнем халате. Стояло ранее утро воскресенья, и ему не нужно было на работу.
– Все нормально, – повторил я, надеясь, что так оно и будет, если я снова озвучу это вслух.
Но я был напуган и плохо спал, забросил читать Стивена Кинга, потому что его книги стали меня тревожить. У меня появилась привычка грызть ногти и нервно барабанить пальцами по колену.
– У тебя посттравматическое расстройство, – мягко сказал отец. – Твоя реакция на происходящее абсолютно нормальна, но это пройдет.
– Когда? – тихо спросил я, рассматривая пол.
Отец стал что-то объяснять, но я его не слушал – не мог разобрать слов.
– Не делай так, – он вдруг осторожно перехватил мою руку.
Большой палец больно пульсировал, потому что я расковырял заусенец до крови. Я бессильно покачал головой и не смог ничего ответить, потому что знал, что если открою рот, то непременно расплачусь. В тот момент внутри меня снова что-то сломалось, треснул последний рубеж, который удерживал меня от истерики.
Отец бережно притянул меня к себе, и я уткнулся лицом ему в грудь, всеми силами сдерживая слезы.
– Ничего, – сказал он, мягко ероша мои волосы, – это ничего.
И тогда я заплакал. Это были не громкие рыдания, а какое-то жалкое ребяческое хныканье. Я нервно хватал пересохшими губами воздух, дрожал и пытался забыть о происходящем.
В этот момент у отца зазвонил телефон, но он проигнорировал это. Тогда я выпрямился, потер лицо ладонями и хрипло шепнул:
– Ответь.
Не хватало еще, чтобы из-за меня у отца были проблемы с пациентами. Они часто звонили ему и негодовали, если он не брал трубку.
Отец внимательно посмотрел на меня, протянул руку к моему лицу и шершавыми пальцами собрал слезы с моих щек.
– О, – удивился он, взглянув на экран телефона, – это Андрей.
Я немного оживился. Редкие звонки дяди я всегда воспринимал с особой радостью. Тогда Андрею было двадцать пять – он только закончил медицинский и устроился на работу, поэтому был страшно занят.
Андрей был из тех людей, которые всегда находили повод чему-то порадоваться. Он улыбался, слегка прищуривая светло-зеленые глаза и жестикулировал, когда что-то рассказывал. В отличие от моей матери, Андрей ничего не понимал в искусстве, но хорошо разбирался в точных науках. В нем было что-то северное; он был чуть похож на Шелли13 и плохо говорил по-немецки, но мы с отцом все равно каким-то чудом его понимали.
– Zdravstvuj! – приветливо сказал отец, приложив трубку к уху.
– Включи громкую связь, – тихонько попросил я, – пожалуйста.
Отец согласился, нажал на кнопку и положил телефон себе на ладонь, чтобы нам было одинаково хорошо слышно.
На ломаном немецком Андрей поздоровался в ответ. По его голосу было слышно, что он улыбается.
– Как там ваши дела? – спросил он, а потом глубоко вдохнул и выдохнул.
Я решил, что он курит и мигом представил его на маленьком балкончике с серыми стенами.
– Ну, – отец поскреб щеку, – как обычно, а ты куда пропал?
– На работе завал, – неохотно признался Андрей. – На прошлой неделе podralsya с водителем скорой помощи, – он выдержал паузу, а потом скомкано добавил, – but all it's okay.
В наших разговорах он часто перескакивал с немецкого на английский, вставляя при этом и русские слова. Мы давно привыкли к этому, поэтому уже перестали удивляться.
– Господи, – со смешком протянул отец, – русские сумасшедшие, честное слово.
– А, – фыркнул Андрей, – этот idiot сам напросился.
– А что он сделал? – вмешался я.
– О! Лео! Privet-privet, druzhochek. Как ты?
Я замялся, но заставил себя выдавить, что у меня все хорошо, а потом спросил, когда он приедет в гости.
– Рад слышать, – ответил Андрей. – Приехать сейчас не смогу, но зато хочу вам кое-что отправить.
– Что? – спросил я.
Андрей рассмеялся.
– Увидишь, когда получишь посылку. Ульрих, знал бы ты, какая отличная у меня здесь samogonka! Отправил бы, если бы можно было.
Отец вопросительно изогнул брови.
– Что еще за «samogonka»? – шепнул он мне, но я только пожал плечами.
– Как там Аня? – спросил Андрей, когда мы еще немного поговорили о всякой ерунде.
Отец вздохнул, выключил громкую связь и снова прижал телефон к уху.
– Посмотри телевизор, хорошо? – сказал он мне, а сам направился в сторону кабинета, что-то негромко объясняя Андрею.
Я было поспешил за ним, но отец захлопнул дверь перед моим носом. Это меня встревожило. Мимолетная вспышка радости исчезла, я снова проваливался в мутное состояние беспокойства.
Я не знал, чем себя отвлечь, поэтому поплелся в свою комнату и включил компьютер. Я открыл браузер и уставился на строку поиска. Я все пытался себя заставить поискать информацию о Ванденберге, но каждый раз у меня не находилось смелости. Мне хватало кошмаров, я знал, что только добью себя, если начну в этом всем копаться, но мне нужно было это сделать. Судорожно вздохнув, я вбил в поиск имя серийного убийцы и пролистал ссылки. Открыл наугад.
Статья называлась «Время жить и время убивать»14.
Вальтер Ванденберг родился в Нюрнберге в 1972 году. Его родители развелись, и семилетний Вальтер остался с отцом. Реджинар Ванденберг часто брал сына на охоту, летом они дикарями жили в лесу.
15 сентября 1981 года в местную полицию поступил звонок. Звонил ребенок – он плакал и что-то пытался сказать. На место происшествия тут же выехали. Мальчика звали Вальтер Ванденберг; он случайно застрелил своего отца, когда перезаряжал охотничье ружье.
С Вальтером работали психологи и следователи. Было установлено, что убийство действительно произошло по неосторожности. Общественность твердила, что Реджинар Ванденберг сам виноват – не нужно было давать ружье в руки ребенку.
Вальтер был отдан под опеку своей тете – Леонор Хартманн. Он прожил у нее до самого совершеннолетия, а впоследствии говорил, что это время было самым ужасным в его жизни. Леонор была женщиной глубоко верующей; она заставляла Вальтера молиться утром и вечером, рассказывала ему про грешников и святых.
Позже Вальтер поступил в университет в Регенсбурге. Он мечтал о карьере юриста, но, когда получил диплом, то понял, что это не его. А что – его? Убийства.
Считается, что свое первое убийство Ванденберг совершил в двадцать восемь лет. Жертвой оказалась двадцатилетняя Анника Винклер. Впрочем, многие считают точкой невозврата 15 сентября 1981 года, когда был убит Реджинар Ванденберг. «Мы никогда не узнаем, что было в том лесу на самом деле», – говорят исследователи.
Что же примечательного в Ванденберге? Все. Начиная от лацканов его пиджака, заканчивая поразительно честными голубыми глазами. В случае Вальтера Ванденберга перед нами во всей красе предстает феномен «маски нормальности». Несмотря на довольно размытое прошлое, Вальтер нравился окружающим. Они отмечали его обаяние, искрометный юмор, блестящее умение держаться на публике. Ванденберг на протяжении всей своей жизни был органично вписан в общество, что и делало его абсурдно неприметным.
По словам самого Ванденберга, он не старался прятаться. «Я всегда хотел признания. Меня поймали, потому что я позволил», – заявил преступник в суде в 2006 году. Когда его спросили о так называемых «подарках», то он Ванденберг ничего не ответил – лишь улыбнулся.
Я закрыл вкладку, откинулся на спинку стула и уставился в потолок. Сердце колотилось, как бешеное. Я снова вспомнил, что на счету Ванденберга было двенадцать жертв. Тринадцать, если считать охранника. Чертова дюжина. Это крутилось у меня в голове снова и снова. Я разнервничался, ладони вспотели и сделались противно влажными. Я вскочил со стула и побежал в ванную, чтобы умыться. Там я проторчал минут десять и ничего не соображал. Мне хотелось вытряхнуть из головы все, что я только что прочитал – вместе с фотографиями самого Ванденберга, размещенными в конце статьи. Там же было фото его тети – худощавой женщины с птичьим лицом.
В дверь постучали.
– Лео, у тебя все в порядке?
Я вздрогнул.
– Да, пап, – быстро бросил я, насухо вытирая лицо полотенцем.
Я посмотрел в зеркало, но остался недоволен результатом. Глаза у меня были красными, а щеки шершаво-пунцовыми.
Когда я вышел из ванной, то сразу же наткнулся на отца.
– Что ты там делал?
– Просто умывался.
Я пожал плечами и попытался пройти в свою комнату, но отец остановил меня. Он опустил свои теплые ладони мне на плечи и заглянул мне в глаза.
– Слушай, что думаешь, если мы подыщем тебе специалиста?
– Специалиста?
– Да. Тебе станет легче, если с тобой поработает хороший психиатр.
Я растерялся.
– Разве ты не можешь?
– Я твой отец, Лео. Будет лучше, если это будет другой человек.
Мне снова стало нехорошо, поэтому я быстро кивнул.
– Да, хорошо, – отозвался я, – обязательно.
Пусть делает, что хочет. Пусть отдает меня на растерзание десяткам врачей – мне было все равно.
2
Мне снова не спалось. Я честно пытался заснуть, слушал расслабляющую музыку, думал о хорошем. Даже пытался читать скучный учебник по физике, но ничего не помогало. В голову лезли мысли о телефонном разговоре отца с Андреем. Маме стало хуже? Почему отец вышел из комнаты? Когда я спросил его об этом вечером, он сказал, что все в порядке.
– Состояние мамы стабильно. Ей не лучше, но и не хуже. Просто я решил, что тебе не нужно слышать все это еще раз, – говорил отец за ужином, когда я вяло ковырял вилкой в салате.
– Когда я смогу ее увидеть? – только и спросил я, разглядывая блестящую маслину в своей тарелке. – Когда мы поедем в больницу?
– Во вторник, – ответил отец, – вечером.
Я очень надеялся, что так и будет. Надеялся, что отец не передумает брать меня с собой.
Лежа в темноте, я натянул одеяло по самый подбородок. На ночь я плотно занавесил шторы, поэтому в комнате было так темно, что я с трудом разбирал очертания предметов. Я все ворочался, гадая, сколько сейчас времени. Потянулся за телефоном – оказалось, что почти три часа. Это означало, что утром я вновь буду вялым и выбившимся из сил. Отец в тысячный раз спросит о моем самочувствии. Я в тысячный раз совру ему.
Я вспомнил о враче, которого он собрался найти для меня. Это стало новым поводом для беспокойства. Я боялся, что он каким-то образом узнает, что я что-то скрываю. Я не испытывал такого страха перед журналистами и следователями, потому что со всеми ними я беседовал не так много раз, но новый человек, с которым мне придется разговаривать длительное время беспокоил меня.
Я встал с кровати и открыл окно – мне показалось, что в комнате слишком душно. После этого я выбрался в коридор и осторожно прошмыгнул на кухню, бросил ложку кофе прямо в холодную воду и тенью вернулся в комнату. Раз уж мне не спалось, то я решил еще немного покопаться в прошлом Ванденберга. Моя паника немного поутихла, а ее место заняла навязчивая мысль: если я буду знать о Ванденберге все, то мне станет легче. Это было глупо, но тогда, посреди ночи, это казалось мне почти спасением.
Кофе не растворился, противные горькие гранулы плавали прямо на поверхности, но я почему-то все равно это пил. Убавив яркость телефона, я открыл список всех жертв Ванденберга. В глаза мне бросилось имя одной девушки. Я уже слышал ее имя в новостях. Этта Дитер. Последняя из убитых девушек. Я перешел по ссылке, подождал, когда загрузится изображение. На весь экран открылось фото красивой девушки. Она сидела на веревочных качелях и широко улыбалась. Ветер разметал в стороны ее короткие черные волосы; лямка джинсового комбинезона съехала с худенького плеча. На вид Этте было лет шестнадцать. Она была не накрашена, ее щеки заливал естественный румянец – то ли от быстрого бега, то ли от зноя. Мне показалось, что на фото был август, может, начало сентября, когда листва какое-то время остается зеленой.
«Этта Дитер во время поездки в Рим, 2005».
Я пролистал ниже, добрался до текста, сделал еще один глоток самого омерзительного кофе в своей жизни и начал читать.
Последнее нападение Вальтер Ванденберг совершил на Этту Дитер, студентку второго курса театрального университета. Девушка была найдена с перерезанным горлом недалеко от собственного дома. В ее руке лежала красная роза.
23 августа 2005 года Этта вернулась из Рима, где отдыхала со своими университетскими друзьями. Тем же вечером она решила прогуляться по родному городу в одиночестве, чтобы расслабиться после утомительного перелета – так она сказала своей матери перед уходом. Этта зашла в библиотеку, взяла «По ком звонит колокол» Хемингуэя, а затем отправилась в парк, где познакомилась с обаятельным молодым человеком. Он представился Вальтером, расспросил Этту о ее любимых книгах, а потом признался, что сам является начинающим писателем. Некоторое время они вместе гуляли по парку, а потом Вальтер предложил заглянуть к нему домой, чтобы Этта смогла взглянуть на его рукопись.
«Она чуть не умерла от счастья. Тут же согласилась и без каких-либо вопросов последовала за мной. Я даже разозлился на нее за такую тупую наивность» (из показаний В. Ванденберга).
Они медленно шли по вечерним улицам. Ванденберг нанес удар после слов Этты о том, что через десять минут они поравняются с ее домом.
«Рядом никого не было, и я понял, что самое время покончить с девчонкой. Нельзя было появляться рядом с домом, поэтому я ударил ее по голове, а потом перерезал горло. Сорвал розу с клумбы – она была красивой, Этта была красивой. Все правильно, понимаете? Красный цветок в цвет ее помады.
Дальше говорилось о том, как проходили похороны Этты. Я пробежал глазами короткое интервью ее сводного брата, полное гнева и горечи. В конце статьи меня вновь ждала фотография Этты, но на этот раз ее лицо было крупным планом. Оказалось, что у нее были веснушки – много-много; глаза с такого ракурса казались неземными – точно сапфиры.
Я убрал телефон под подушку и перевернулся на спину. Той ночью я все пытался понять, что может толкнуть человека на бесконтрольные убийства. У меня немного кружилась голова, и я не знал, что было тому причиной: недосып или история Этты Дитер. У меня перед глазами стояла та фотография из Рима. Знала ли Этта, что ее ждет, когда она вернется в родной Регенсбург? Нет, конечно, не знала. Такие страшные события невозможно предугадать.
– Это было давно, – зачем-то шепнул я самому себе.
Это начинало входить в привычку. Четкие фразы, обращенные к самому себе, успокаивали меня на время.
Я сел на кровати, скрестив ноги, сгреб одеяло руками и накинул себе на голову – укрытие от монстров и опасных преступников было готово. Погруженный в свои мысли я уперся взглядом в темную стену. «Никаких чудовищ не существует», – говорила мама, когда я был совсем ребенком. «В шкафу никого нет и под кроватью тоже. Хочешь, мы проверим вместе? Иди-ка сюда», – она манила меня рукой, а потом мы вместе распахивали двери всех шкафов у нас дома, изучали пространство под столами и кроватями. «Джим Хокинс15 бы не испугался», – говорила мама с улыбкой, если я вдруг замирал перед очередным предполагаемым жилищем монстра.
– Джим-чертов-Хокинс бы не испугался, – прошептал я.
Во тьме снова замерцал экран телефона. Я открыл новую статью и принялся за чтение.
За все время Вальтер Ванденберг прошел несколько психиатрических экспертиз.
Большинство экспертов диагностировало диссоциальное расстройство личности, характеризующееся полным игнорированием социальных норм, чрезмерной импульсивностью и агрессией. По словам исследователей, такие люди отличаются неспособностью сочувствовать, формировать привязанности к окружающим, они манипуляторы и хорошие лжецы. Ванденберг никогда не проявлял раскаяния за содеянное. В суде он не отрицал своей вины, но на его лице не было ни тени сожаления. Он холодно рассказывал о том, что делал со своими жертвами.
Больше читать я не мог, поэтому отложил телефон в сторону и задумался, где же сейчас Ванденберг. Если бы я был беглым преступником, то предпочел бы скрыться и залечь на дно, а потом и вовсе исчезнуть. Я выдохнул, потер виски пальцами и постарался успокоиться, внушить себе, что со всем этим можно жить, можно научиться справляться со страхом – но в этот момент громко хлопнула форточка, и я так сильно дернулся, что сшиб локтем кружку. Она с глухим стуком упала на ковер – повезло, что кофе я уже допил. Оглушенный этим внезапным звуком я пролежал без движения почти минуту. У меня похолодели ноги. Тогда я снова вышел в коридор, но на этот раз я не крался мимо комнаты родителей. Вместо этого я приоткрыл дверь их спальни и осторожно просунулся внутрь. Шторы не были занавешены, и в окно на меня смотрела большая луна. Отец крепко спал, поэтому не услышал, когда я позвал его.
– Пап? – чуть громче повторил я, неуклюже топчась на месте.
Я чувствовал себя пристыженным, мне было неловко, но рядом с отцом я находился в безопасности. Не дождавшись ответа, я прошел босыми ногами по мягкому ковру и осторожно пристроился у отца в ногах. Он не проснулся и даже не пошевелился. Я забился под тяжелое одеяло, пригрелся и вскоре почувствовал, что глаза начинают закрываться. Напряжение неохотно отступало. Мой организм так ослаб и выбился из сил, что больше не мог противостоять сну.
До самого утра мне снился сад с красными розами. Я заблудился в нем и не мог найти выход.
