Эли Ро
Тот, кто срывает цветы
Глава 12
Помнить
1
У меня снова начались проблемы со сном. Ночами я бродил по комнате, курил в открытое окно, бил кулаками подушку. Я чувствовал себя настолько плохо, что никак не мог совладать с собой. Происходящее казалось сном, чьей-то выдумкой, идиотским вымыслом. Ночи тянулись медленно – они были душными, одеяло сбивалось в ногах, простыни липли к телу, постоянно хотелось пить. Перед глазами то и дело воскресали образы перестрелки, и мне отчаянно хотелось стереть их из памяти.
Я пытался спасаться чтением – перечитывал Берроуза, хватался за Кизи, откладывал, брал более легкую литературу, но ничего из этого не могло меня успокоить. К утру меня охватывал озноб, он пожирал мои кости, кусал и обгладывал. Мне хотелось сбросить с себя кожу, как делают змеи, но змеей я не был. К черту метафоры, к черту любую попытку прикрыть вину и стыд. Я был человеком, который совершил убийство; человеком, который не мог в нем покаяться. Осознание содеянного пришло быстро – я носил его под сердцем, вскармливал внутри себя, мечтая отмотать пленку назад, но что бы это изменило? Насколько далеко бы пришлось отматывать?
Я постоянно думал о том, что случилось. Это не шло у меня из головы. Озноб не исчезал к полудню, теперь он был со мной всегда. Меня било лихорадкой, я не выбирался из своей комнаты, а все время лежал под двумя пледами, рассматривая верхушки деревьев за окном. Я не отвечал ни на звонки, ни на сообщения, врал отцу, который время от времени заходил в комнату, что мне не здоровится. Он давал мне таблетки, которые я стряхивал в ящик стола, потому что мой вирус нельзя было убить лекарством от простуды. Я не видел выхода. Мне казалось, что моя жизнь сломана. Я вздрагивал от каждого звонка домашнего телефона, вжимался в матрас, прислушиваясь к голосу отца; боялся, что тайное стало явным, и полиция напала на наш след.
Иногда я думал том, что стоит вернуться в свою квартиру, но сил не это не было. Я едва ли прикасался к еде, потому что не чувствовал ни запаха, ни вкуса. Вскоре мне пришлось сделать два звонка. Один – в редакцию, чтобы сообщить Лукасу, что я приболел (быстрая беседа, несколько слов сочувствия в мой адрес, пожелания скорейшего выздоровления). Второй – Ойгену, и этот разговор вышел еще короче, чем первый, но я хотя бы убедился, что он в порядке.
Время тянулось беспощадно медленно. Несколько раз в день я проверял новости, перечитывал статьи, искал новые. «Стрельба в Ингольштадте». О ней не успел написать только ленивый, но важно было то, что о нас с Ойгеном в статьях не было ни слова. Мы действительно не оставили следов. Исходя из того, что мне удалось прочитать в интернете, можно было сделать вывод, что полиция неохотно работала над делом – по всей видимости, им не нравилось возиться с делами криминального мира. В статье под названием «Бойня контрабандистов, которая закончилась трагедией» писали о том, что у перестрелки не было ни единого свидетеля, а улик на месте преступления не обнаружили. Ойген сказал, что полиция не будет с головой бросаться в это дело. «Лео, черт тебя дери, думаешь, что им охота копаться в чьих-то разборках?» Я ответил, что расследование будет в любом случае, но потом перестал спорить. Мне хотелось, чтобы Ойген оказался прав.
Однажды я проснулся посреди ночи и с ужасом осознал, что вернулись все мои кошмары. Они наслаивались друг на друга, превращаясь в черную воронку, которая затягивала меня все глубже. Вечный призрак Ванденберга. Горящий заживо Йорн. Я лежал в постели и думал о перестрелке, о запахе бензина, который теперь преследовал меня и днем, и ночью; вспоминал невольное «Клайд», что так бездумно и быстро сорвалось с моих пересушенных страхом губ. Позже мысли перескочили на Рольфа, и я попытался припомнить дату, на которую было назначено судебное разбирательство. Это был конец всему. Рольфу светил срок, и мы с Ойгеном слишком хорошо это понимали. У нас никак не хватало духу обсудить это. Мы не знали, что говорить – и как подступиться к разговору. Это висело над нами грозовой тучей, а мы не делали ничего, чтобы укрыться от дождя. Мы просто не видели смысла. Потом я подумал о маме, постарался вспомнить наши совместные походы в парк или кино. Мне отчаянно хотелось вернуть то время.
В жизни каждого человека есть предел, и то, что случилось, было моим пределом, моей чертой, за которую заступать было нельзя. Я чувствовал себя распятым, обнаженным душой и таким уязвимым, что больше не мог выносить этого. Может быть, по этой причине я и согласился встретиться с Моной. Она позвонила в пятницу и попросила навестить вместе с ней могилу ее отца.
– Уже пять лет, – сказала Мона, когда мы встретились.
На ней было черное простое платье с широким поясом, без рукавов и застежек. Мона была грустной, но не мрачной. Это была светлая грусть. В ее руках я заметил два пышных нежно-розовых цветка.
– Это камелия?
Мона с удивлением посмотрела на меня, потом аккуратно погладила лепестки.
– Да, – ответила она. – Ты разбираешься в цветах?
Я улыбнулся.
– Если я угадал с одним, то это вовсе не значит, что я разбираюсь.
Мона улыбнулась мне в ответ.
– Да, пожалуй, – ответила она, слегка смущенно. – Просто… если бы отец так их не любил, то я вряд ли бы знала название.
– Что случилось? – осторожно спросил я, а затем поспешно добавил, что она может не отвечать, если не хочет.
Мона снова сосредоточила внимание на цветах, потом покачала головой.
– У него остановилось сердце.
– Мне жаль.
– Мне тоже.
Мона тяжело вздохнула, обхватила себя рукой за плечо.
– Все время думаю о том, что врачи почему-то так уязвимы.
Мы шли вдоль дороги, до кладбища оставалось совсем немного. На небе толпились тучи – скоро должен был начаться дождь.
– Твой отец был врачом?
– Да, хирургом. Знаешь, он всю жизнь так гордился, что спасает людей, а в итоге…
Мона так и не нашлась, что сказать, прикусила губу, замолчала.
– Я понимаю.
Она медленно кивнула, не глядя на меня.
Около входа на кладбище я тоже купил цветы – четыре маленькие розы кремового цвета. Мона назвала их красивыми.
Мы медленно шли по кладбищу. Люди встречались редко. Сначала мимо нас прошла женщина со скорбным выражением лица, а сразу за ней – пожилой мужчина с маленькой книжкой в руке.
– Я часто его здесь вижу, – шепнула Мона, приблизившись ко мне. – Несколько лет назад он похоронил жену. С тех пор приходит сюда несколько раз в неделю и читает ей вслух.
Я оглянулся. Мужчина медленно двигался к выходу с кладбища. Плечи его были опущены; вся его фигура выражала печаль и скорбь.
Вскоре мы остановились возле могилы отца Моны. Она оказалась очень аккуратной. На черной табличке значилось «Эдмунд Циммерман». Под именем – цитата на латыни: «gaudeamus igitur!»
В университете я проходил латынь, но перевод этой фразы сбил меня с толку, поэтому на всякий случай я притворился, что не знаю, что это значит.
– «Так давайте веселиться», – сказала Мона, и на этот раз ее губы тронула теплая улыбка. – Немного странный выбор, знаю, но отец всегда говорил, что жизнь без веселья не имеет смысла.
– Знаешь, он был отличным человеком. Твой отец.
Мона наклонилась, осторожно опустила цветы на могилу, потом выпрямилась и серьезно посмотрела на меня.
– Да. Спасибо тебе, Лео. Ты бы ему понравился.
Я ничего не ответил, но она и не ждала ответа – только смотрела в грозовое небо. Тучи теснее жались друг к другу, где-то в вышине сверкнула молния, но ни дождя, ни грома не было.
– Что ж, – я тоже наклонился, чтобы оставить на могиле две розы. – Жизнь без веселья на самом деле не имеет смысла.
И это было все равно, что пожать Эдмунду Циммерману руку.
– В детстве я хотела стать космонавтом, – вдруг сказала Мона. – Однажды папа подарил мне энциклопедию о звездах и сказал, что я завоюю космос. Я ответила, что не хочу его завоевывать.
Она замолчала. Я терпеливо ждал, что она скажет дальше.
– Тогда он спросил, чего же я хочу.
– И что ты ответила?
Мона тихо рассмеялась, очертила круг носком ботинка на земле.
– Я сказала, что первым делом помогу жителям Плутона, потому что они заслуживают больше внимания. Если твоя планета самая маленькая, то это не значит, что ты слабый.
– Ты была права.
Мона посмотрела на меня.
– Тебе известно, кто придумал название Плутону?
– Нет. Кто?
– Ребенок.
– Неужели?
– Венеция Берни. Она была внучкой библиотекаря Оксфордского университета. Он рассказал ей об открытии планеты и спросил, как бы она ее назвала. Венеция увлекалась мифологией и сказала, что такой далекой планете наверняка бы подошло имя бога подземного мира. Дедушка посчитал, что это хорошая идея и рассказал об этом своему приятелю, который был профессором астрономии. Позже этот профессор предложил это название обсерватории, где и была открыта планета.
– Ничего себе.
– А позже один из кратеров Плутона получил название «Берни».
– Ты действительно много знаешь об этом, да?
– Я же хотела стать космонавтом, – ее губы тронула едва заметная улыбка.
Мы постояли еще немного, а потом двинулись к могиле моей матери. Шли неторопливо, погрузившись в свои мысли. Вскоре Мона спросила, что произошло, и я принялся негромко рассказывать.
– Боже, – сказала она, сжав мою ладонь. – Это так грустно.
Я осторожно сжал ее прохладные пальцы в ответ.
– Как сейчас твой отец?
– С головой в работе.
Мона несколько раз кивнула, а потом тихо вздохнула. Ее волосы трепал ветер, поэтому она быстро собрала их в неаккуратный хвост; из него тут же выбились тонкие пряди.
Чем ближе мы подходили к могиле матери, тем сильнее у меня ныло в груди. Я все еще не мог смириться с ее смертью. Это было чем-то, что я не мог принять. Все мое естество отторгало это событие. Неправда, неправда, неправда.
– Она очень красивая, – прошептала Мона, когда мы замерли у могилы.
На фотографии мама была совсем юной. Снимок сделал отец в тот год, когда я пошел в школу. Это фото было нашим любимым – смеющиеся глаза, нежная улыбка. Я положил цветы у надгробия, а потом выпалил, столкнувшись глазами со взглядом Моны:
– Ты тоже.
Ее губы были мягкими, но такими же холодными, как и пальцы. Мона легко поцеловала меня, прижавшись всего на мгновение, но этого хватило, чтобы у меня сжалось сердце.
– Сейчас начнется дождь, – тихо сказала она, отстранившись. – Пора идти.
– Ты же любишь гулять под дождем, – сказал я чуть севшим голосом. – Разве нет?
Мона отвернулась, чтобы спрятать улыбку.
2
Я позволил себе обмануться; позволил забыться на несколько часов. В тот вечер мы с Моной разошлись поздно. Мы долго бродили по улицам и делились друг с другом сокровенными воспоминаниями. Она рассказывала, как отец водил ее на аттракционы, вспоминала семейные поездки в Амстердам и Прагу, с восхищением описывала каналы и блошиные рынки, мосты и широкие площади.
Я шел рядом, не смея ее перебивать, только изредка задавал вопросы, на которые она с готовностью отвечала. Потом Мона попросила рассказать что-нибудь про Россию, и я начал свой рассказ – не слишком длинный, но мне удалось увлечь ее. Она призналась, что когда-то пыталась читать Достоевского, но оказалось, что это не ее автор. Зато ей нравился Чехов; ей было интересно сатирическое, социальное. Вместе с этим ее привлекал романтизм Тургенева, живые эмоции, трагичность судеб его персонажей.
– О нет, – протянул я, жмурясь, как кот, в свете ярких уличных фонарей. – Значит, ты просто меня пожалела.
Мона шутливо нахмурилась, протянула ко мне руку, взъерошила мокрые после дождя волосы. Вниз по ее запястью съехал тонкий браслет.
– Даже не надейся.
Мы задержались около кофейни, и я взял нам кофе. Для себя – по-венски, со взбитыми сливками, для нее – мокко. Все скамейки были мокрыми, поэтому мы пристроились под раскидистым деревом. Под его сенью было немного душно, пахло землей и дождем.
– Не знал, что ты куришь, – сказал я, когда она вдруг выхватила у меня сигарету.
– Я и не курю, – призналась Мона. – Если только очень редко.
Я закатил глаза.
– Конечно. Все так говорят.
Она вдруг очень пристально посмотрела на меня.
– Что у тебя происходит?
– В смысле?
Мона чуть замялась, сделала неловкую затяжку, потом вернула мне сигарету.
– Ты где-то не здесь.
– А где же я тогда?
– Ты мне скажи.
Тогда мне очень хотелось ей рассказать. Хотелось поделиться хоть с кем-то, кто далек от событий, происходящих в моей жизни, но я не мог.
– Я знала, что не расскажешь, – сказала Мона после минутного молчания. – Самый загадочный парень в моей жизни.
– Слушай…
Она прервала меня.
– Это ничего. Ты ведь не обязан. Все в порядке. Просто знай, что я всегда выслушаю, если захочешь поговорить.
После этих слов я в очередной раз пришел к выводу, что жизнь не такая уж дерьмовая штука – несмотря на всю ее тяжесть, в ней были замечательные люди. Я ухватился за эту мысль так жадно и голодно, словно от этого зависело все мое существо. Уже поздно ночью, лежа в своей кровати, я размышлял о каждом случайном знакомстве, о каждой мелочи, что к ним приводила. Жизнь каждый день предлагает так много «если бы», что становится удивительным то, как она складывается впоследствии. Если бы не знакомство с Ойгеном, то я бы сейчас спокойно оканчивал университет, может, смотрел бы в будущее без тени страха, не опасаясь возможных проблем с полицией, но мы являемся теми, кто мы есть в настоящем. Возможно, где-то в параллельной вселенной и существую другой «я», но без внутренних надломов, без всего пережитого – это уже другой человек. Постепенно эти мысли – и пение дождя – успокоили мой беспокойный разум, и я смог заснуть. Той ночью мне приснился колодец. Я вглядывался в его глубину до боли в глазах, а потом увидел свет – он бил вверх, проходил сквозь меня и тянулся до самого неба. Сон был странным и чужим, а пробуждение – резким и беспокойным.
Утром я сказал отцу, что хочу вернуться к себе в квартиру. Он удивленно посмотрел на меня.
– Ты уверен, что это хорошая идея?
Мы завтракали. Отец неторопливо перелистывал страницы газеты.
– Да.
– Ты готов вернуться туда?
– Да, готов. Байер сказал, что там безопасно. Да и столько времени уже прошло…
По глазам отца я понял, что ему эта идея не особо понравилась, но он решил меня не отговаривать. Он отложил газету в сторону, коснулся моего лба ладонью.
– Как ты себя чувствуешь?
– Лучше.
– Если почувствуешь что-то неладное, то сразу…
– Я в порядке, – сказал я, заглядывая отцу в глаза. – Правда.
– Хотелось бы мне в это верить.
Я постарался выдавить улыбку.
– Только не пропадай, хорошо?
– Обещаю.
3
Вечером мне позвонил Байер. Я сидел перед телевизором, смотрел куда-то мимо экрана, пытаясь удерживать себя в реальности, когда раздался звонок. Я лениво потянулся к телефону, надеясь, что звонит кто-то из друзей, но ошибся. Самуэль Байер. Я поднес трубку к уху, и мой голос предательски дрогнул, когда я спросил, что случилось.
– Нам нужно встретиться, – ответ не заставил себя ждать.
– По поводу?
– Поверь, это вообще не телефонный разговор.
По его тону я понял, что ничего хорошего ждать не следует.
– Самуэль? Я не понимаю. Что-то случилось? Снова кого-то убили?
– Нам нужно встретиться, – снова сказал Байер. – Ты у отца?
– Нет.
– Что ж, тем лучше. Я подъеду в первой половине дня. Такой вариант тебя устроит?
Я промолчал, пытаясь понять, что происходит.
– Значит, устроит.
– Подожди! – быстро выпалил я. – Что происходит? Ты можешь мне сказать? Он снова объявился? Вы нашли тело?
– Нет, – ответил он с явной неохотой. – Новых убийств не было.
– Тогда что? Я ничего не понимаю.
Он нервно усмехнулся.
– А мне почему-то кажется, что ты понимаешь гораздо больше меня, Лео.
С этими словами Байер отключился, оставив меня в полной растерянности. Мне захотелось перезвонить ему, но я не стал этого делать. Самуэль умел быть непреклонным. Я успел это хорошо понять за время нашего знакомства.
Я выключил телевизор и нервно зашагал по комнате, думая о разговоре с детективом. «Мне почему-то кажется, что ты понимаешь гораздо больше меня». Неужели?..
Я заметался по квартире – от спальни до кухни, потом обратно, рухнул за письменный стол, взъерошил волосы и уставился в одну точку невидящим взглядом. Я уже допускал, что в квартире могли найти что-то компрометирующее, но я не хранил ничего, кроме пистолета, который в тот день забрал с собой. В чем тогда дело?..
Тревога вернулась с новой силой, она охватила меня пожаром. Чтобы избавиться от лихорадки, я наполнил ванну и долго сидел в кипятке; кожа раскраснелась, но животную панику унять так и не удалось. Я зажмурился, сжал голову ладонями, окунулся под воду, закричал. Беззвучный протест не принес облегчения, и я бессильно уткнулся лбом в белоснежный бортик, тяжело дыша. Больше я не чувствовал ни злости, ни паники – это была голая безысходность.
Я еще долго сидел в ванне. Вода успела остыть, стала холодной, и я весь покрылся мурашками. В шкафу я нашел самую теплую кофту и быстро надел ее поверх свежей футболки, потом открыл банку газировки и устроился на диване. Мне нужно было поработать над статьей, потому что через пару дней я возвращался на работу. Я рассеянно притянул к себе свой старый блокнот, в котором обычно делал разные заметки. Мысль никак не удавалось поймать, поэтому, когда позвонил Ойген, я был страшно рад возможности отвлечься.
– Тошно, – сказал он. – Выходи на улицу.
– Ты здесь что ли?
– Подхожу к тебе.
Выглядел он отвратительно. Ойген был серым он нервов и беспокойства, напряженным и таким подвижным, что все время чем-то гремел – то связку ключей перебирал в кармане, то зажигалкой щелкал без перерыва.
Если сначала мне ужасно хотелось рассказать ему о звонке Байера, то теперь я решил ничего не говорить. Ему и так хватало переживаний.
– Поднимемся ко мне?
Ойген взглянул на мои окна, поморщился.
– Не хочу торчать в четырех стенах.
Я кивнул. Мне тоже этого не хотелось.
– Хорошо.
– Он звонил мне.
– Рольф?
Ойген стряхнул пепел с сигареты и кивнул.
– Да.
– Что сказал?
– Сказал, что в дерьме по самые уши. У него нет шансов доказать свою невиновность.
Я выругался.
– Он не говорил ничего лишнего, потому что боялся, что это будет небезопасно, – Ойген зажмурился. – Chert, ne mogu v eto poverit'.
– Мы что-нибудь придумаем.
Он распахнул глаза – как два мертвых озера – криво усмехнулся.
– Мы ничего не сможем придумать. Ты еще не понял? Это все! Рольф получит срок, и будет чудо, если сраная полиция не выйдет на нас с тобой! Слышишь? Это будет гребаное, мать его, чудо!
Он перешел на крик, и мне пришлось крепко сжать его плечи руками – я всегда так делал, пытаясь его успокоить. Ойген отвел взгляд, уставился куда-то вниз, прерывисто задышал – как загнанный охотниками зверь. Он боялся, потому что Рольф был для него всем. Когда-то давно, будучи маленьким мальчиком, которого бросил отец, Ойген нашел утешение в человеке, который теперь мог исчезнуть на долгие годы.
– Полиция…
– Что?
Ойген поднял на меня взгляд.
– Полиция шныряла вокруг тебя круглыми сутками.
– Что ты такое говоришь?
– Они не могли найти у тебя что-то? – серьезно спросил он.
– Нет. Нет, Ойген! Я же не идиот.
– Если…
– Послушай, – потребовал я, – ты же сам знаешь, что я ничего у себя не храню.
– А пистолет?
– Он был при мне.
Ойген еще несколько секунд сверлил меня тяжелым взглядом, потом резко качнул головой.
– Извини, – сказал он. – У меня паранойя.
Он провел ладонью по коротким волосам, сплюнул себе под ноги.
– Все время думаю про наши отпечатки. Они ведь нашли чертовы деньги.
– Если бы там засветились наши пальцы, нас бы тоже арестовали, – сказал я.
– Знаю.
– Перчатки не такие бесполезные, да?
Ойген хмыкнул.
– Иди ты.
Рольф всегда заставлял нас пользоваться перчатками. «Хотите, чтобы кругом были ваши пальцы, идиоты? Живо надевайте». Иногда мы пренебрегали этим правилом, но в такие моменты нам здорово доставалось от Рольфа.
– Ты сам как? – спросил Ойген.
– Нормально.
Он посмотрел на меня с насмешкой.
– Да ну?
Я промолчал. Иногда слова нам не требовались, чтобы понимать друг друга.
– Ты думаешь…
Я замолчал, потому что мы договорились не касаться этой темы, но Ойген был единственным человеком, с которым я мог это обсудить.
– Что?
Солнце клонилось к закату, и по асфальту медленно растекались красные лучи. Они ползли вдоль дороги, мазали по бордюрам и ветвям деревьев.
– Ты думаешь о том, что мы сделали? Я знаю, что мы договорились не говорить об этом, но оно не идет у меня из головы. Я все время вижу это. Все время чувствую, как…
– Остановись, – сказал Ойген. – Так было нужно. У нас не было выбора, помнишь? Нас бы убили. Мы спасали свою жизнь. Это была самозащита. Ты ведь знаешь это.
– Я знаю, но…
– Это слишком? – прямо спросил он.
Я прикусил язык, замотал головой, поднял глаза к заходящему солнцу.
– Просто я вряд ли смогу это забыть.
– Не сможешь, но некоторые вещи лучше помнить всегда.
– Не думаю, что это такая вещь.
– Как знать?
Я пожал плечами.
– Есть много других моментов, которые я хочу помнить.
– Например?
Я немного подумал.
– Тот день, когда ты решил, что бродячий кот – это Майкл Майерс82.
Ойген глухо рассмеялся, толкнул меня в плечо.
– Ничего подобного я не решил, kretin!
– Конечно-конечно, – я широко улыбнулся. – Верю.
В том году на рождественских праздниках мы сидели в трейлере и пересматривали старые фильмы ужасов, среди которых был «Хэллоуин». В ту ночь в открытое окно забрался один из уличных котов, которых время от времени подкармливал Ойген. И в тот момент, когда Майкл Майерс загнал свою жертву в угол, у нас на кухне раздался шум. Ойген схватил пистолет, когда пошел проверять, что там происходит. Вскоре он притащил рыжего кота, который спокойно сидел на чужих руках. У него не было имени, поэтому кличка «Майкл Майерс» или просто «Майки» прочно прижилась.
– Что теперь будет? – спросил я, когда наш смех стих.
– Не знаю.
У нас не было ни компаса, ни другого ориентира. Мы могли полагаться лишь друг на друга.
– Они забрали все?
– Вынесли половину трейлера, – ответил Ойген. – Немного денег осталось на пустыре, но, сам знаешь, по мелочи.
– Если что-то будет нужно…
– Эй, Бонни, – он прервал меня, – ты забыл, с кем имеешь дело?
– Нет, Клайд. Я-то как раз прекрасно это помню.
Мы еще долго стояли на крыльце, провожая день, медленно погружаясь в сумерки и во тьму, что следовала за ними. Наши лица освещали только крохотные огни сигарет и фары машин, изредка проезжающих мимо. Мы так много говорили, что вскоре почувствовали потребность просто помолчать в компании друг друга. В тишине, как это часто бывает, я понял, что это и есть один из тех моментов, которые я хочу помнить.
4
Ночью мне не спалось, и я все-таки решил немного поработать. Тема для статьи была любопытной, поэтому я с головой погрузился в нее. «Кто такие клептоманы? Люди с болезнью или законченные лжецы?» Я использовал несколько черновиков, и к часу ночи работа на девятьсот слов была готова. Я почувствовал смутное облегчение, потому что так долго ничего не писал, что начинал тревожиться еще и по этому поводу. Потом мы созвонились с Моной, потому что она тоже не могла заснуть. Она рассказывала, как прошел день, пока я мыл посуду.
– Мне так не нравится, что у меня перед домом темно. Пока доберешься до квартиры – ноги десять раз сломаешь.
Я нахмурился.
– Ты куда-то ходила вечером? Одна?
– Нужно было кое-куда.
Я раздраженно вздохнул.
– Не делай так больше, хорошо? Пока Ванденберга не поймают.
Она помолчала.
– Я знаю, что это было глупо, но так невыносимо все время бояться.
Я убрал тарелки на место и поставил чайник. На улице снова пошел дождь. Он быстро-быстро застучал по стеклу. Окно пришлось закрыть.
– Ты сказал, что написал статью. Если хочешь, то можешь прочесть мне, а я тебя послушаю.
– Уверена?
– Да.
Я прошел в комнату, взял готовый вариант и вновь вернулся на кухню. Включил светильник для чтения, начал негромко читать. Мона оказалась хорошим слушателем. Она не перебивала, но изредка вставляла заинтригованное «м-м-м», чтобы я знал, что читаю не в пустоту – меня все еще слушают.
– Интересная тема. Знаешь, я даже никогда не задумывалась обо всем этом, – призналась Мона, когда я закончил.
– И что думаешь?
– Думаю, что у тебя хороший слог, – ответила она, и я почувствовал улыбку в ее голосе. – И я тоже считаю, что клептоманию болезнью.
– Да, но это не отменяет того, что многие воры прикидываются клептоманами, чтобы списать все кражи на болезнь. Отсюда и возникает стереотипное мнение, что клептоманию выдумали те, кому это выгодно.
– Ужасная несправедливость, – подвела итог Мона, а потом спросила давно ли я пишу статьи.
Я сделал себе кофе и начал рассказывать о Штефане, который в свое время устроил мне встречу с главным редактором. Умолчал лишь о том факте, что на собеседование я явился со страшным похмельем.
– Занимательные у тебя друзья, – сказала Мона, когда я закончил.
Я почувствовал в ее голосе грусть, а потом вспомнил, что она никогда не упоминала при мне своих друзей. И я догадался: она была одинока. У нее никого не было, кроме матери и брата. Я бы мог понять это раньше. Сначала смерть отца, потом – то кошмарное нападение в такси. Мона закрылась в себе, сломалась, предпочла отгородиться от мира. Ей было проще спрятаться, чем продолжить сражаться. И я слишком хорошо ее понимал.
– Могу познакомить, – сказал я, и это предложение она приняла с энтузиазмом.
– Ты серьезно?
– Почему нет?
– Когда у тебя день рождения? – вдруг спросила Мона после недолго молчания.
– В феврале, – ответил я, а потом улыбнулся. – Ты решила дожидаться его, чтобы познакомиться с моим другом?
Она ответила что-то не слишком внятное.
– Все в порядке?
– Конечно, – быстро сказала она. – Спасибо тебе.
– За что же?
– Я не люблю об этом говорить, но мне кажется, что ты поймешь меня.
– Я слушаю.
– Последнее время мне было невероятно тяжело сходиться с людьми, – сказала Мона, и я услышал ее прерывистый вздох. – Я так долго всех игнорировала, что потом никого не осталось. У меня развилась страшная агорафобия, я не могла шагу за порог ступить.
И она заплакала. Я попытался ее утешить, но ей было нужно другое. Ей было важно продолжать говорить. Мона так долго сдерживалась, что теперь ей было просто необходимо поделиться всем, что накопилось внутри. Она говорила тихо и быстро, слова срывались с ее губ, словно исповедь, и я не смел прерывать ее.
Мы бы могли говорить всю ночь, но к трем часам Мона заснула. Я пожелал ей спокойного сна и положил трубку, а потом поймал себя на мысли, что и сам засыпаю. Встреча с Ойгеном и разговор с Моной несколько успокоили меня.
В полной темноте я пересек коридор, прошел в комнату, опустился на кровать, провел ладонью по мягкой шерсти пледа. Мои пальцы наткнулись на что-то гладкое и прохладное. Немного сбитый с толку, я потянулся к светильнику, а потом отпрянул от кровати.
На подушке лежали розы – те же, что я положил на могилу матери. Мокрые от дождя.
