Элеонора Раткевич
Час кроткой воды
Посредница Кан не ошибалась никогда. Она была лучшей в своем деле. Ни один из слуг не мог бы пожаловаться, что Кан устроила их к жестоким, скупым или несправедливым нанимателям. И никто никогда не сказал бы, что посредница обременила его слугой вороватым, неумелым или ленивым. Кан всегда совершенно точно знала, кто и для какой работы в каком доме годится. Потому что желающие наняться через посредство Кан сначала показывали свои умения в ее доме и саду. От проницательного взгляда посредницы не укрывалась ни одна слабость и ни одно достоинство. Ее мнение стоило дороже любых рекомендаций – потому что ее невозможно было провести. А уж для тех, кто ищет место впервые, она была настоящим спасением. К чему ей держать в доме слуг, если деревенские девчонки готовы к ней в очередь выстроиться – и у каждой есть пара крепких усердных рук? А если учесть, что работа в доме Кан входила в оплату ее посредничества – можно ли сыскать лучшие условия?
Светлячок считала, что нельзя. Что свое прозвание – Талисман – посредница носит недаром. Для таких, как она, посредница и вправду талисман.
– Хорошо, девочка, – изрекла Кан, придирчиво оглядев комнату. Вымытые и навощенные полы мягко сияли, как янтарь. – Очень хорошо. Руки у тебя на месте, ничего не скажешь.
Светлячок опустила ресницы. Посредница понимающе улыбнулась. Сколько она уже видела на своем веку девчонок, опускающих взгляд, чтобы не выдать отчаянной надежды? Да пожалуй, что и не упомнить…
– Думаю, на двенадцать с половиной монет в месяц ты можешь смело рассчитывать.
По столичным меркам это было хорошее жалование. Особенно для такой, как эта девочка – они там у себя в деревне таких денег и не видывали. Талисман была уверена, что Светлячок отвесит поклон и поблагодарит. Однако ей предстояло основательно удивиться.
– Этого не хватит, – тихо, но твердо сказала Светлячок.
Посредница приподняла брови.
– Ну, дружочек, как хочешь, а на большее тебе рассчитывать никак невозможно. Работница ты без укору, что да, то да – но ведь ты не одна такая. Что ни день, находятся служанки, которым хорошее место нужно – и любая готова из себя жилы тянуть, лишь бы устроиться.
– Я знаю, – так же тихо ответила Светлячок. – Но мне… очень надо.
Посредница вгляделась попристальней. М-да… тяжелый случай. Весь ее многолетний опыт подсказывал ей, что не жадность двигала устами девушки, а беда. И что тут делать прикажете?
– Понимаю, – кивнула посредница. – Но и ты пойми – здесь, в столице, на всякую работу своя цена. Больше ты разве что в веселом доме получишь.
Светлячок крепко-крепко зажмурилась.
Открыла глаза.
– Согласна, – с прежней тихой твердостью произнесла она.
– Погоди, девочка, – растерялась Кан, – я ведь только к слову сказала, не на самом же деле…
– А я – на самом, – ответила Светлячок. – Выхода у меня нет. Мне меньше, чем семнадцать монет в месяц – никак.
Кан нахмурилась.
– Постой, – осторожно начала она, – ты ведь понимаешь, что в веселом доме…
– А ты – понимаешь? – раздалось от дверей.
Вошедшая в комнату женщина была примерно одних лет с Посредницей – то есть хорошо за пятьдесят – и даже чем-то на нее слегка похожа. Вот только Посредница пребывала в растерянности, хоть и старалась это скрыть – а эта женщина пребывала в гневе и ничуть его не прятала.
– Она-то ни на щепоть не понимает – а ты? Куда ей в веселый дом? Не из той глины чашка замешана, не для этого варева слеплена! Сама ведь видишь – и не говори, что нет! Цыпленок цыпленком. Ее там с потрохами сожрут и косточек не выплюнут! Пару лет протянет от силы, да и того много! Богов побойся!
– Ну, не скажи, характер у девочки есть, – возразила Кан.
– Значит, за год сожрут, – уверенно заключила гостья. – Ты же не первый день в своем деле, и знаешь, кто на что годится. Не место ей там, Кан. Ты что, в самом деле хочешь ее туда отправить?
– Не хочу, – ответила Кан. – Совсем.
– И я не хочу, – вздохнула Светлячок. – А придется. Я там получу семнадцать монет?
– И двадцать получишь, – произнесла Кан. – Но ты туда не пойдешь. Кошка права. Такого я на душу не возьму.
– Пожалуйста, – тихо промолвила Светлячок.
И настолько безнадежная решимость звучала в ее голосе, что посредница отвела глаза.
– Да на что тебе? Младшей сестренке на приданое?
Светлячок помотала головой.
– Старшему брату на лечение… и учение.
Хозяйка и гостья переглянулись. И явно пришли к согласию. Вот только что это было за согласие, Светлячок не знала.
– Так, – помолчав, строго сказала Кан. – Садись, девочка. И рассказывай.
– Что у тебя стряслось? – спросила Кошка. И вроде бы тоже строго спросила – но Светлячок вдруг поняла, что этим двум женщинам она может рассказать все, и они ее поймут. Было в этой их строгости какое-то участие. Не слезливая жалость, которая поахает и через минуту забудет, а что-то надежное.
– Брата в грозу деревом упавшим придавило, – сказала девушка. – Родителей тоже задело, но не так чтобы сильно, их я легко вытащила. А вот брата – едва-едва.
Кан кивнула. Вытаскивать людей из-под упавшего дерева – не самое женское занятие. Но Посредница не сомневалась, что Светлячок смогла это сделать.
– Лекаря позвали, конечно. Родителям он помог, а вот брату – не слишком. Все ждали, что и ему полегчает, а ему хуже и хуже. Тогда уже и врача позвали, что поделать… поздно позвали.
На сей раз кивнула Кошка. Ну да, услуги врача хоть ненамного, а все-таки дороже лекарских. Разве редко бывает, что люди – кто по бедности, а кто и по скупости – обращались только к лекарю, хотя хворь была серьезной? И много ли может сделать врач, если позвали его, когда уже все сроки минули? Целительская магия может все-таки не все…
– Как он нас ругал… говорил, что если бы сразу позвали, так он бы все вылечил. Но мы ведь не думали даже, что так… никто у нас в семье сроду не болел всерьез, вот и в голову не пришло… а получилось, что упустили время. Еще бы немного, и брат бы вовсе не встал.
Кошка и Талисман вновь переглянулись. Даже и в богатом доме остаться на всю жизнь параличным – судьба, мягко говоря, незавидная. А в крестьянской семье?
– Все-таки на ноги его врач поставил. А только одно плечо выше другого так и осталось. И горб. И тяжелей ложки ничего поднимать нельзя. Хотя что за разница – так и так правая рука сохнет. И лучше она уже не будет. Поздно мы спохватились.
Обе женщины молчали. Они были уверены, что история на этом еще не закончена.
– Ему еще надо лечиться. Чтобы хуже не сделалось. Еще шесть раз. Врач сказал, что лечить он будет сейчас, а деньги можно со временем отдать, частями. Так ведь отдавать-то надо. А потом брату как жить, если все едино он в доме не работник? Родители ведь тоже не молодеют. А кисть – не мотыга, ею и одной рукой можно управиться. Не страшно, что левой – приловчится понемногу. Грамоте выучится, писцом пристроится куда – все заработок. Ну так ученье, оно тоже не задаром.
– Грамоте выучиться… – задумчиво произнесла Кошка. – Он у тебя хоть немного читать умеет? По-простому хотя бы?
Светлячок вздохнула.
– Нисколько, – ответила она. – Ни по-простому, ни по-настоящему. Недосуг было учиться. А теперь надо, и быстро.
Кан только головой покачала. Нет, в том, что брату этой девочки тоже силы духа не занимать, сомнений быть не может. Не оплакивать свое калечество, а перевернуть всю прежнюю жизнь и на ее руинах выстроить новую… он сумеет. У него хватит воли – как хватает у его сестры. Но, как говорится, из одной решимости дом не построишь, нужны и кирпичи. Мужества у парня наверняка достанет – а денег? Сколько денег возьмет учитель, чтобы натаскать деревенщину, в жизни своей не только не написавшего, но и не прочитавшего ни одного знака?
– Если врачу в рассрочку отдавать и за ученье платить, меньше семнадцати монет никак не выходит. И то если жить впроголодь.
– Если надорваться, – поправила Кошка. – Учиться, не разгибаясь, есть не досыта, да еще здоровье слабое… надорвется без пути, и только.
– Тогда у меня совсем другого выхода нет. Если двадцать монет дадут…
– Даже и не думай! – отрезала Кошка. – Сгинешь впустую. Талисман, ты что молчишь?
– Думаю, – ответила Кан. – Можно бы и на другой службе двадцать взять – если в руках есть мастерство какое…
Мастерство?
Светлячок поняла, что ее дело вовсе пропащее. Будь она не деревенской девчонкой, а уроженкой столицы, да хоть с какой-никакой выучкой, было бы о чем говорить. А она – никто. Каким ремеслом она может похвалиться? Что она такого умеет, чего не умеют десятки и сотни других? Да – сильная, да – работящая… а дальше-то что? Да таких сильных и работящих кругом – по девять на восьмерку! А уж в столице… в столице таких связками можно наваливать, как солому. А соломе в хоромах делать нечего. Соломина цветку не чета. А она уже на здешние цветы нагляделась. Куда ей до них! Вот хотя бы этих двух женщин взять. Сразу видно, что не простого полета птицы. Никогда Светлячок в своей деревне не видела, чтобы кто-то двигался так, как Кошка. Ведь за пятьдесят уже – а в том, как она ходит, как садится, нет ничего грузного, тяжелого. Светлячок хорошенькая, ей не раз говорили – но она и в подметки не годится этой женщине с ее неброской красотой привычно точных движений. Точных – и легких. Словно водомерка по воде скользит. Боги ведают, что у нее за мастерство – но простым мытьем полов и стиркой белья такой походки не наживешь, это точно. И Посредница Кан – ну, она другая совсем, и мастерство у нее не всякому с руки. И держится она, как королева с повадками доброй бабушки. С ходу и не скажешь, чего в ней больше – бабушки или королевы. Долгую надо жизнь прожить в своем ремесле, чтобы оно наложило настолько явственный отпечаток на человека. А Светлячок с ее деревенскими ухватками даже если и пообтешется со временем, никогда такой не будет. Ведь она никакому мастерству не обучена.
– Мастерство, говоришь? – почти хищно произнесла Кошка. – А ну-ка, девочка, вставай… вставай-вставай… поди сюда.
Светлячок послушно подошла.
Кошка и Талисман принялись разглядывать ее платье – так пристально, словно взглядами раздергивали его по нитке. Светлячок прикусила губу от неловкости. Конечно, никакого сравнения со столичными нарядами ее одежда не выдерживает, смешно было бы и думать иначе – но все же это ее лучшее платье!
Обе женщины переглянулись – и Кан медленно кивнула.
– Платье сама вышивала? – осведомилась Кошка.
– И шила сама, и вышивала сама, – удивленно ответила Светлячок: неужели в столице кто-то думает, что по деревням вышивальщиц нанимают? Кто бы деньги стал тратить на такое баловство! Сами вышивают, кто во что горазд.
– Поближе покажи, – изрекла Кошка и вновь впилась взглядом в расшитый полевыми цветами рукав.
– Я думаю так же, – произнесла Посредница. – Конечно, о столичных модах понятия никакого, но рука точная, глаз верный и вкус есть.
– Моды – дело наживное, – отрезала Кошка. – Этого добра она живо нахватается. Если захочет, конечно.
Светлячок затаила дыхание. Разве она может не захотеть?
– Слушай внимательно, девочка, – веско сказала Кошка. – Меня зовут Син Белая Кошка, и я старшая над служанками в доме Государева наставника Тайэ.
Светлячок еще не знала, кто из себя Государев Наставник, но ясно же, что большой человек. Неужели…
– Я имею право нанять тебя по своей воле. Пойдешь в дом ученицей швеи и вышивальщицы. Двадцать шесть монет в месяц. Выучишься – тридцать.
У Светлячка кровь от лица отхлынула и ноги враз ослабели, словно она внезапно очутилась на краю обрыва. Тридцать монет в месяц. Да она и мечтать не смела о таком богатстве!
Кошка смотрела на нее очень внимательно.
– А если челядинкой пойдешь, то сорок, – добавила она, помолчав. – Договор сроком на три года. И жалование за год дополнительно сразу на руки.
Не всякому стоит делать такое предложение – иной раз в ответ можно и схлопотать, причем отнюдь не пряников. Даже в отчаянном положении не любой согласится. Хотя и плата челядинцам идет больше, чем обычным слугам.
Когда-то челядью были только рабы. Но рабство отменили королевским указом лет уже полтораста с лишним. Теперь челядинцами были так называемые ятоу – зависимые. Нет, не рабы – но все же…
Зависимые не имели права владеть имуществом. Никаким. Даже их жалование до истечения срока договора лежало на сохранении у владельца либо передавалось родне ятоу.
Зависимые не имели права заключать сделки.
Зависимые не имели права расторгать договор, как обычные слуги.
Зависимые не имели права вступать в брак без дозволения хозяина.
А главное – зависимые не имели право на фамилию. Даже изгнанные из своего рода и не принятые в другой могли взять в храме временную фамилию. Но не ятоу. А значит, на время действия договора они были полностью лишены магической защиты. Ни духи рода, ни храмовые обереги не прикрывали их от беды.
Обычно на предложение продать себя в челядинцы люди отвечали отказом, не колеблясь.
Светлячок тоже не колебалась.
Нельзя владеть имуществом? А какое имущество ей нужно? Сыта, одета, крыша над головой есть – чего ей еще желать?
Нельзя заключать сделки? Так она и не собирается.
Нельзя самой расторгнуть договор? А зачем? Конечно, есть такие дома, что там три года за тридцать покажутся – но не стала бы Посредница Кан ее в подобный дом отпускать… и Кошка уж точно не такая!
Нельзя замуж? Ну и пускай. Нет у нее никого на примете. И не до женихов ей.
Нельзя носить фамилию? Защиту потерять? А кто защитил ее семью, когда то дерево свалилось? Кто защитил ее брата? Какие боги и духи? Где они были – спали, в кости играли, вино пили? Ну, вот пусть и дальше гуляют, где гуляли. А она и без них обойдется. Даже не так – она за них постарается. Раз уж они не уберегли брата от увечья – дальше она будет беречь его сама.
– Пойду, – сказала она и улыбнулась. – Спасибо вам.
И отдала два поклона – Посреднице Кан и Син Белой Кошке.
– Ну вот, – деланно вздохнула Син, – сходила, называется, к подруге чайку попить. И кто бы мне сказал, как это так повернулось…
– Сходила, называется, к подруге чайку попить, – посмеивалась старуха Син. – И кто бы мне сказал, как это так повернулось, что я вместо чаепития госпожу себе купила?
– За сорок серебряных монет в месяц, – поддержала ее Дама Тайэ.
– Ну, это ты продешевила, – вздохнула Син, картинно разведя руками. – Так ведь кто же знать мог…
Шан понял, что это их старая, излюбленная шутка – из тех, что не тускнеют со временем от повторения. И не потому, что они так уж непременно хороши – а потому, что согреты сердечным теплом.
А оно есть, никуда оно за десять лет не подевалось, не расточилось в пустоту. Ведь не осталась Белая Кошка старшей над служанками в столичном доме – с Дамой Тайэ в Далэ уехала. За девочкой своей присматривать. Или это госпожа взяла ее с собой, чтобы о ней заботиться? Скорее всего, и то, и другое.
Редкое дело, если подумать. Куда обычнее, если такая вот старшая служанка начала бы нос драть кверху выше потолка. А уж госпожа, вознесясь из челядинок на немыслимую высоту, постаралсь бы избавиться от той, кто помнит ее деревенской девчонкой, для которой двадцать шесть монет в месяц – шальная удача, а сорок – так и вовсе богатство. Но став госпожой, Дама Тайэ не сделалась неблагодарной.
– А Посреднице Кан вы что подарили? – сорвалось у него с языка даже прежде, чем он успел подумать.
Взгляд Дамы Тайэ ответил таким теплом, что Шан понял: угадал! Талисман не осталась без награды за свою помощь.
– Много разного… и платье, мною вышитое.
Шан на какой-то миг речи лишился. Если посреднице, пусть и столичной, пусть и лучшей в своем деле, не кто-нибудь, а жена Государева Наставника собственноручно платье вышивала – это… это ж… оййй… вот оййй – и все тут…
– Большой почет… – с трудом выговорил он, еле ворочая языком.
– Ну, не только почет, – напористо возразила Син, – еще и красота. Госпожа моя – лучшая вышивальщица столицы.
Шан припомнил вышивку «зимняя листва» на одежде Сокола Тайэ и подумал, что, может, Син и преувеличивает – но разве самую малость. Если и вовсе.
– Не сразу, конечно, вышила, – улыбнулась воспоминанию Дама Тайэ. – Но выучилась я быстро. Дело ведь нетрудное. Игла – не мотыга, вышивать – не камни ворочать…
А ведь приходилось. И мотыгой орудовать, и камни с поля таскать, и скотину обряжать, и… да мало ли что приходится делать, когда пашней живешь…
– Тоже труд, кто бы спорил, но с прежним сравнения никакого. Такая легкая жизнь – словно я на восьмое небо попала. И другие швеи и вышивальщицы такие хорошие – все показывали мне, подсказывали, помогали. Никто не обижал, деревенщиной не честил…
Шан в который уже раз попытался представить себе эту изысканную красавицу деревенской девчонкой с косичками «крендельком». Получалось… не очень-то и получалось, если честно. А вернее сказать, никак.
– Ну, еще бы тебя кто обижать попробовал! – возмущенно фыркнула Син.
Что верно, то верно. Когда над служанками такая старшая, обижать или задирать кого – себе дороже.
– Сначала я что попроще делала. Накидки для вестовых с родовым знаком хотя бы. Мерки все загодя известны, вышивка по образцу. Сама не замечала, как время летит. С полгода, наверное, прошло. А потом получаю я весточку от брата. И даже не простыми знаками, а уставными, настоящими. А я ведь и по-простому читать не умела. А уставное письмо и другие вышивальщицы прочесть не могли. Ясно, что брат хорошо в ученье продвинулся, раз уставным письмом пишет, но и только. А кого попросить мне послание прочитать, скоро и не придумаешь.
Шан затаил дыхание. Он еще не знал, не мог знать, о чем сейчас расскажет Дама Тайэ – но в то же самое время и знал. Угадывал? Предчувствовал?
– Вышивальщицы отдельно жили, в своем крыле. Значит, идти надо к господским покоям. Только не к спальным, а туда, где с бумагами работают. Там-то я грамотного человека быстро найду. Только искать надо не вертихвоста молодого, а кого постарше. Молодой, может, грамоте и не особо обучен, а – так, на побегушках быть приставлен. А если на возрасте человек, да одет солидно и неброско, так этот наверняка читать-писать умеет. Ну, и женат, если в годах, так что за мной ухлестывать не станет.
Вот теперь Шан вполне мог себе представить деревенскую девочку. Облик соткался сам собой из ее тогдашних наивных рассуждений.
– Вот я и стала приглядываться… – тихо сказала Дама Тайэ. – И выбрала…
Значит, вот как это произошло? Да?
– Я ведь раньше в господских покоях никогда не бывала, господина в глаза не видела. И знать не знала, что он пышности не любит. Ко двору одевается, как положено, со всеми прикрасами, а в остальное время – как попроще. Смотрю, платье шелковое, значит, положение в доме немаленькое – но сам наряд простой. Обыкновенный ань цвета корицы, без узоров даже. И возраст подходящий. Доверенный писец, наверное, а может, даже секретарь. Вот я и подошла к нему со своим письмом.
Положение презабавное, если вдуматься. Однако Шан не позволил себе и намека на улыбку.
– Он, конечно, сразу понял, что я и понятия не имею, с кем говорю. Но вида не показал. И письмо мне прочитал.
А вот Дама Тайэ улыбалась. И в улыбке ее было столько печальной нежности, что Шан поневоле опустил взгляд. Не ему предназначалась эта нежность, а минувшим дням – не ему и глазеть.
– Брат писал, что переехал вместе с родителями в Гоу.
Однако! Парень точно на мелочи не разменивался. Гоу, маленький городок в трех днях пешего пути от столицы, был на особой славе. Большую часть его населения составляли учителя – лучшие во всем королевстве – и ученики. Поговаривали в шутку, что в колодцах там плещется не вода, а разведенная тушь – зачерпни хоть ведро, да и пиши себе. Ну и, разумеется, бамбук в городских садах растет тоже не простой. Это из обычного бамбука делают ручки для кистей – а на тамошнем прямо-таки сразу кисти вырастают, отломил – и за учебу. Чернильный Город, Сад Кистей – вот как его называли. Учиться в Гоу не столько дороже, сколько намного труднее, чем в любом другом месте. Однако если уж ты одолел ученье там, результат будет наилучшим.
– Снял две маленькие комнатки – расточительность, кто бы спорил, но иначе он не смог бы заниматься по ночам, не потревожив родителей. А заниматься приходится много. Трудно все-таки учиться с чистого листа, да еще и писать левой рукой. Но он очень старается, и учитель его даже хвалит. Так что я могу быть спокойна – ни один медяк из моих денег не пропадет даром. Отлынивать от ученья – значит подвести родителей и предать сестру, он никогда себе такого не вздумал бы позволить.
Конечно, не вздумал бы. У такой сестры, как Светлячок, может быть только такой брат.
– О родителях писал, что здоровы. Обо мне спрашивал. Просил тому писцу, который мне его послание прочитает, сразу продиктовать ответ. И прощения просил, что пока не может приехать меня проведать, чтобы не отрывать время от учения.
Мягкий, почти незрячий взгляд. Здесь и сейчас Дама Тайэ вряд ли видит хоть что-то. И уж точно не видит она сыщика Шана. Вся она – там и тогда.
– Сокол мне письмо прочел. И сказал, что брат мой и правда учится усердно – почерк хоть и нестройный, но и не корявый, разборчивый, и на все письмо одна ошибка, и та небольшая.
Ого! Чтобы за полгода так продвинуться, надо иметь светлую голову и несгибаемую волю. Шан, как мало кто другой, знал истинную цену подобного успеха, знал, какой это адский труд. Он ведь тоже учился с чистого листа – ладно, не взрослым парнем, а почти подростком. Вот как пятнадцати лет в стражу пошел, так и начал. И его успехи были куда как скромнее. Да, через полгода и он мог написать почти без ошибок коротенькую весточку уставными знаками, особенно если использовать письмовник с образцами. Но для такого послания образца не найти.
– Он меня спросил, отчего брат так поздно начал учиться. Я ему и рассказала все, как есть.
Вот тогда все и сладилось, понял Шан. Именно тогда. Хорошеньких лиц Сокол на своем веку наверняка повидал немало. Но разве мог он равнять с ними такую сестру такого брата?
– Он сказал, что напишет мне ответное письмо, но хорошо бы мне и самой поучиться грамоте: все-таки письма от родных не для посторонних глаз.
И снова улыбка – ясная и беззащитная.
– Он для меня всякие стишки придумывал забавные, шутки разные про знаки. Чтобы запоминалось легче и с понятием. Сама я запоминала их, как узоры. Я ведь вышивальщица. А с этими стишками и прибаутками все вместе увязывалось. Это было так весело. Веселей, чем на гулянье. Мы тогда столько смеялись. Он меня стихи слагать учил.
Короткое молчание. Дама Тайэ – именно Дама Тайэ, а не Светлячок – на миг вернулась из прошлого. Хотя бы отчасти.
– Знаете, я потом много читала разных поэм и романов о любви. Небесная красавица и талантливый юноша. Обязательно из хороших семей. Даже если обедневших – все очень благовоспитанно. Разумеется, никакой житейской прозы. Обмен тайными посланиями непременно на шелковых платочках. Свидание украдкой – в роскошно разубранных покоях. Или в цветущем саду. Лунный свет, пение птиц. Все очень романтично. – Дама Тайэ улыбнулась. – Эти милые люди ничего не понимают в романтике. Знали бы они, как романтичны свидания челядинки-вышивальщицы и не первой молодости домашнего писца… или того, кого челядинка считает писцом.
Получается, Наставник Тайэ не сказал, кто он такой? Хотя… наверное, не мог. По крайней мере, поначалу точно не мог. И не только потому, что спугнул бы девушку. Пожалуй, он ничуть не меньше нее наслаждался этими свиданиями. Тем, что его любят – именно его, а не почти всевластного Государева Наставника.
– Я тогда как на крыльях летала. Мы с ним сговорились пожениться. А я ведь челядинка – дозволит ли господин? Он меня успокаивает – дозволит, как не дозволить. А потом Кошка мне принесла новую работу. Раскроить шелк по готовой мерке и вышить свадебным узором. У меня тогда все ладилось. Счастливый человек быстро работает. Я с этим нарядом легко управилась. Кошка мне и говорит: идем, мол, наверх, сама работу отдавать будешь. И ведет меня в господские покои. А мне страшно. Вхожу – и вижу его. Тогда я и поняла. А он говорит: «Там, откуда я родом, невеста сама вышивает жениху свадебное платье. Примета такая. Чтобы жизнь была счастливая. Ты ведь пойдешь за меня замуж?»
И снова из глубины глаз Дамы Тайэ смотрит Светлячок. Такая, как в те давние дни. Испуганная, удивленная, счастливая.
– Скандал, конечно, поначалу был ужасный. Одно дело – взять простолюдинку наложницей. И совсем другое – челядинку женой.
Можно себе представить. Как же тогда языками плескали! Но на Даму Тайэ и капли не упало – в этом Шан был уверен. Зная, что за человек Государев Наставник… да никто бы просто не посмел!
– Первый Взлет был в ужасе. – На губах Дамы Тайэ промелькнуло подобие улыбки – или это Храмовой Собаке показалось? Наверняка ведь показалось. – Он и сейчас, можно сказать, в ужасе… на свой лад.
Десять лет – и все в ужасе? Что-то долгонько выходит…
– На свой лад? – рискнул переспросить Шан.
– Первый Взлет – очень сложный человек, – улыбнулась Дама Тайэ. – С очень простыми убеждениями.
Прозвучало несколько… хм… туманно. Но что-то подсказывало Шану, что более внятного разъяснения он не дождется. Даже если переспросит еще раз.
Вот и не будем давить. Осторожнее надо, осторожнее…
– А ваш брат? – спросил он. – Хороший из него писец вышел?
Наверняка. С таким-то старанием…
– Писец из него не вышел, – спокойно сообщила Дама Тайэ.
– Н-нн-нно… как же так? – растерялся Шан.
– Из него вышел Третий Экзаменатор столичной палаты, – с тем же обманчивым спокойствием произнесла Дама Тайэ, и только в глубине ее глаз мерцала улыбка.
Ничего ж себе!
На всю страну экзаменационных палат – восемь и четыре, по числу областей. И отдельно – столичная, самая главная. В каждой палате – восемь экзаменаторов. Вот и посчитайте, много ли их всего. Чтобы стать одним из них, и то нужно блистательное образование. А чтобы попасть в столичную палату, да еще и третьим из восьми, этого мало – нужен не менее блистательный талант. А чтобы добиться такого годам к тридцати – навряд ли брат сильно старше Светлячка – мало и этого. Нужен невероятный, каторжный труд. Даже для тех, кого самолучшие учителя пестовали с малых лет, кому грамоту преподносили, как говорится, на нефритовом подносике и вкладывали в ротик золотой ложкой – только учись, детка! – труд почти непосильный. А уж для вчерашнего крестьянина годков этак под двадцать…
Как же должен был учиться этот парень!
Кто-то, а Храмовая Собака знал, что такое учиться сверх сил. Днем свою смену в страже отшагал, пару часов поспал – и за книги да за кисти. Ночами, бывало, так в сон клонит – хоть за волосы себя привязывай, чтобы мордой в тушечницу не рухнуть. На свечи денег недостает? Ну так зимой лунная ночь от снега светла, а летняя темнота коротка. Опять же можно летом светляков наловить – всяко лучше дешевых свеч, в которых к вощанке пес знает что подмешано. Шан отлично помнил первое переписанное им без ошибок стихотворение – как и другие выходцы из низов, рвущиеся к учебе, он твердил его наизусть, чтобы воля не слабела:
Трещит, чадит огонь свечи,
И в нем дрожит строка —
Мне книгу осветит в ночи
Сиянье светлячка…
За первым четверостишием память услужливо вела второе, третье… но Шану не было до них дела. Потому что он понял.
– Скажите, – дрогнувшим голосом спросил он, – Лао Левша… который поэт…
– Верно, – ничуть не удивилась Дама Тайэ. – Это мой брат.
Лао Левша.
Третий Экзаменатор столичной палаты.
Не диво, что сестра им так гордится – есть чем, право. Но еще до того, как сделаться важным должностным лицом, крестьянский парень-калека стал поэтом. Его стихами зачитывались, их ждали, переписывали друг у друга, заучивали – и кто бы мог подумать, что любимые всеми строки сложил тот, кто грамотен с позавчера! Сестра заслуженно гордится таким братом – но и брат гордится сестрой. Только сейчас Шан понял без тени сомения давно знакомые ему стихи. Вовсе не светлячка поминал в них Левша, не насекомое, своим фонариком озарившего ночную тьму над письменным столом! Сестра, продавшая себя в челядинки, чтобы он мог учиться – вот кто осветил ему книгу! Вот это о ком… о чем…
Комок в горле мешал не то, что говорить – вздохнуть.
– Он сразу начал сочинять стихи, едва ли не раньше, чем полностью уставное письмо выучил. Когда он свой первый экзамен сдавать собирался, мне и слова не сказал – только когда уже сдал, пришел. И мы праздновали… так они с Соколом всю ночь до утра стихи сочиняли. – Улыбка Дамы Тайэ была полна бесконечной нежности. – И на заданную тему, и на заданные рифмы, и просто так – по-всякому, а потом мне читали по очереди, чтобы я не знала, где – чье, а угадывала…
Родное, памятное, потаенное – и безмерно дорогое. То, что предназначено только для самых-самых близких.
– Сейчас-то его стихи все знают. Они его, можно сказать, и сосватали. Не всем девушкам нужен стройный стан или крепкое тело. Некоторым ума и таланта довольно. Родители рады были без памяти. Они с ним живут, в невестке души не чают…
– Зачем вы мне все это рассказываете? – очень тихо спросил Шан.
Едва вопрос сорвался с его губ, едва отзвучал, как Шан и сам понял ответ. Собственно, мог бы и раньше сообразить. Когда случается несчастье, люди нередко ищут прибежище в прошлом – и им все равно, кто перед ними, с кем они говорят. Он не сразу догадался – потому что Даме Тайэ было не все равно, и в прошлом она не пряталась. О нет! Она его вызывала могучим усилием сердца. Радость и боль, нежность и печаль, улыбка и грусть, любовь и память – все это было лишь нитями, которые она свивала в единый канат воли, и этим канатом она тащила прошлое в день сегодняшний, тянула его из темной воды времени – точь-в-точь как рыбак тянет и вываживает огромную хитрую щуку. Дама Тайэ не уходила в минувшее счастье – она призывала его встать на страже настоящего непобедимым оберегом. Защитить мужа, заслонить от смерти, вернуть с грани. Говорить о прошлом – говорить, говорить! И не с кем попало. Тут не любой собеседник годится. Свидетель былого не годится – он сам был там и тогда, он видел все это, он знает, он тоже – часть этого прошлого. Недаром Кошка сидит молча – она и сама из тех счастливых дней. Нет, чтобы закрепить канат на причальной бухте, ею должен стать посторонний. Закрепить, захлестнуть, стянуть нерасторжимым узлом – и прошлому будет просто некуда деться!
Шан и есть этот посторонний.
– Даме Тайэ, может, и незачем рассказывать все это сыщику из управы, – негромко отозвалась она. – А деревенской девчонке по прозвищу Светлячок с кем и поделиться, как не с уличным мальчишкой.
– Что – так заметно? – стараясь не выказывать огорчения, спросил Шан.
