Элеонора Павлюченко
В добровольном изгнании. О женах и сестрах декабристов

Глава 2. «Спасибо женщинам…»

Спасибо женщинам; они дадут несколько прекрасных строк нашей истории.

П.А. Вяземский

Сегодня слово «подвиг» в применении к поступку жен декабристов может показаться преувеличением, рожденным возвышенным поэтическим воображением.

Подвиг?

«На диво слаженный возок», и в нем княгиня в сопровождении верных слуг – крепостных. Были, впрочем, проекты уничтожения прав опальных женщин на крепостных, но Николай I в корне пресек такую мысль: «Это совершенно воспрещаю. Бунтовать людей не должно! Достаточно объявить женам, что по положениям они не могут брать с собою людей, как с добровольного согласия»^[49].

«Опись вещам полковницы Нарышкиной», выезжавшей в Сибирь, занимает три листа большого формата: «в длинном клеенчитом ящике», «в малиньком клеенчитом ящике», в двух «важах» и в «висючем чемодане под козлами» поместились 22 чепчика и соломенная шляпа, 30 пар женских перчаток, «2 вуаля», до 30 ночных рубашек, десятки пар чулок – бумажных, шелковых, шерстяных, «1 картончик с буклями», медный самовар и многое другое^[50].

Да и в суровой, дикой Сибири все женщины, даже наименее состоятельные, через год-другой устроились относительно неплохо, обзавелись собственными домами со штатом прислуги; мужья вначале посещали их, а потом и жили вместе. Такие вещи никак не вяжутся с современными представлениями о каторжной жизни…

Сын Марии Волконской в предисловии к впервые издаваемым им запискам матери писал: «Припоминаю слова, не раз слышанные мною в детстве, в ответ на высказываемое ей удивление по поводу того, что она могла добровольно лишить себя всего, что имела, и все покинуть, чтобы следовать за своим мужем. „Что же тут удивительного? – говорила она, – пять тысяч женщин каждый год делают добровольно то же самое“»^[51].

Александра Ивановна Давыдова, вернувшись из ссылки, говаривала: «Какие героини? Это поэты из нас героинь сделали, а мы просто поехали за нашими мужьями…»

Но так ли это? И почему с таким волнением пишут о декабристках Пушкин, Вяземский, Одоевский, Веневитинов?..

И почему через полвека после восстания декабристов, когда русская женщина предъявила требование на самостоятельный труд, на образование, на участие в общественной жизни и влилась, наконец, в ряды революционеров, – почему поэма Некрасова о Трубецкой и Волконской была встречена с восторгом?

Наверное, потому, что многое роднило декабристок с первыми женщинами-революционерками.

Верховный уголовный суд признал виновными по делу 14 декабря и приговорил к различным мерам наказания сто двадцать одного человека. Из них двадцать три были женаты^[52]

(считая и И. Анненкова, который официально не оформил брак)^[53].

Все женатые декабристы, о которых здесь речь, – офицеры, состоявшие на службе или находившиеся в отставке. В их числе 3 генерала (Волконский, Фонвизин, Юшневский), 8 полковников (Трубецкой, А.З. Муравьев, А.Н. Муравьев, Давыдов, Нарышкин, Тизенгаузен, Поливанов, Бригген), 4 подполковника. Иными словами, примерно две трети (15 человек) из 23 относились к высшему офицерству. Трое (Волконский, Трубецкой и Шаховской) имели княжеские титулы, Розен и Штейнгель-баронские. Волконские, Трубецкие, Нарышкины, Муравьевы, Фонвизины были весьма близки ко двору. И все они, кроме званий, титулов, положения в свете, имели состояния (разумеется, разные: одни-большие, даже огромные, другие-незначительные).

Следовательно, переходя на положение «жен ссыльнокаторжных», женщины сознательно и бесповоротно порывали с прошлым, отказывались от привилегий, от прежних представлений о жизни и от прежнего образа жизни. И поскольку разрыв этот означал публичную поддержку государственных преступников, женщины оказывались в оппозиции к властям, их поведение становилось формой общественного протеста.

Таков социально-политический аспект отъезда женщин за мужьями-каторжанами в Сибирь. Недаром Петр Вяземский столь высоко и восторженно оценил это событие: «Спасибо женщинам: они дадут несколько прекрасных строк нашей истории»^[54].

Была и другая сторона той же проблемы, не имевшая, возможно, такой общественной значимости: отправляясь за мужьями, жены добровольно отказывались от собственных детей и родителей. Это окружало женщин еще большим ореолом мученичества. Царь разрешал ехать только женам. В отношении прочих родственников, в том числе и детей, среди постановлений, касавшихся «государственных преступников», существовало и такое: «О недозволении отправляться к ним в Сибирь детям их благородного звания, родственникам и другим лицам».

До отъезда в Сибирь детей не было лишь у Трубецкой и Нарышкиной (последняя еще до осуждения мужа потеряла единственную дочь). Дочь Ентальцевой от первого брака воспитывалась у отца. А.И. Давыдова рассовала по богатым родственникам шестерых. А.Г. Муравьева поручила заботам бабушки двух маленьких дочек (старшей три года) и совсем крохотного сына. Н.Д. Фонвизина, единственная дочь престарелых родителей, оставила их с двумя внуками двух и четырех лет. М.Н. Волконская уехала в Сибирь, когда ее сыну не было и года. А.В. Розен, по настоянию мужа, задержалась с отъездом, ожидая, пока подрастет сын. М.К. Юшневской не разрешили взять с собой дочь от первого брака. У будущей жены Анненкова П. Гебль также была дочь, оставшаяся с бабушкой.

Расставались, имея очень мало надежд на то, что когда-нибудь свидятся. По постановлению Комитета министров, «невинная жена», последовавшая за мужем в Сибирь, должна была оставаться там до его смерти, а может быть, и до собственной смерти, так как правительство не гарантировало обязательного возвращения женщин в случае смерти их мужей, «государственных преступников»^[55] (что, кстати, и подтвердилось).

Сроки заключения также не внушали оптимизма. Из 23 женатых семеро были осуждены по первому разряду (Трубецкой, Артамон Муравьев, Давыдов, Юшневский, Никита Муравьев, Волконский и Якушкин; Рылеев, как известно, был поставлен вне разрядов). Это означало «каторжную работу вечно», а после сокращения срока 22 августа 1826 г. – 20 лет каторги. По второму разряду поручик И.А. Анненков получил (после сокращений) 15 лет каторги. В.И. Штейнгель (по третьему разряду) – также 15 лет каторги. Причисленные к четвертому разряду государственных преступников М.А. Фонвизин, И.В. Поджио, П.И. Фаленберг и М.М. Нарышкин были приговорены к 15 годам каторжных работ, затем срок им сократили до 8 лет. А.Е. Розену (пятый разряд) 10 лет каторги уменьшили до 6. Шестеро (В.Н. Лихарев, A.B. Ентальцев, В.К. Тизенгаузен, И.Ю. Поливанов, А.К. Берстель и А.Ф. Бригген) получили минимальный срок каторги (4 года, после сокращения – год). Наконец, А.Н. Муравьеву по конфирмации шестилетняя каторга была заменена ссылкой в Сибирь без лишения чинов и званий, Ф.П. Шаховского выслали в Сибирь на 20 лет (с лишением чинов и званий).

Уже в 1826 г. две декабристки стали вдовами: 13 июля был повешен Кондратий Рылеев; 5 сентября умер Иван Поливанов, который в Петропавловской крепости «заболел сильными нервическими судорожными припадками», его 19-летняя жена Анна Ивановна, урожденная Власьева, уже во время суда над мужем «теряла от печали рассудок»^[56]. Через три года овдовела и Наталья Шаховская.

После казни пятерых декабристов осужденных начинают отправлять в Сибирь. Отправляют постепенно, партиями. Первая группа – «Трубецкой с товарищи» (Волконский, Артамон Муравьев, Давыдов и др.) – прибыла на каторгу в августе 1826 г. Никита Муравьев, Анненков добрались в январе 1827 г. и т. д.

Путь в Сибирь для осужденных скрашивался не только свиданиями с близкими, которые правдами и неправдами оказывались на ближайших к Петербургу и Москве почтовых станциях, но и явно сочувственным отношением окрестного населения. Об этом долго помнили декабристы.

Публика догадывалась о причине, по которой мы пострадали. Брат Никиты Муравьева Александр пишет: «Несмотря на оковы, нас всюду встречали с живейшим радушием. С позволения фельдъегеря нас кормили, отказываясь получать вознаграждение от представителя власти. В Тихвине, недалеко от Петербурга, несмотря на побои фельдъегеря, народ с непокрытыми головами желал нам счастливого пути. То же произошло в Ярославле. В Костроме, пока перепрягали лошадей, один молодой человек, оттолкнув наших стражей, ворвался в комнату, где мы находились, и сказал нам: „Господа, мужайтесь, вы страждете за самое прекрасное, самое благородное дело. Даже в Сибири вы встретите сочувствие“»^[57].

Ни петербургские, ни сибирские власти не знали толком даже географию: в бумагах Олекминск путают с Омском; Матвея Муравьева-Апостола, сосланного в Якутскую область, пытаются поселить в Витиме Иркутской губернии и т. д. Местное начальство абсолютно не было готово к приему арестантов. О возможном же приезде их жен генерал-губернатор Восточной Сибири Лавинский узнает только по слухам. Встревоженный ими, он шлет запросы в Петербург, предвосхищая своими предложениями разработанные позднее правила для жен государственных преступников. Генерал-губернатор запрашивает:

Будет ли сделано предписание местным властям об образе обхождения их с сими женами, т. е. считать ли их в прежнем быту или женами ссыльных?

Следуя за своими мужьями и продолжая супружескую с ними связь, они, естественно, делаются причастными их судьбе и теряют прежнее звание, а прижитые в Сибири дети поступают уже в казенные крестьяне. Неизвестно, имеют ли они о сем понятие, и ежели нет, то не должно ли оное быть им внушено, ибо многие, может быть, решаются ехать в Сибирь не из любви и привязанности к своим мужьям, но из пустого тщеславия… но коль скоро мечтания их рассеются вразумлением об ожидающей их там участи, то, может быть, исчезнет и охота к выполнению необдуманного намерения^[58].

По царскому повелению создается специальный секретный комитет для разработки всех вопросов, связанных с водворением декабристов в Сибирь. А тем временем первая из женщин – Екатерина Ивановна Трубецкая – уже в июле 1826 г., на следующий день после отъезда мужа, отправляется вслед за ним. Ее сопровождает секретарь отца Карл Воше, который, кстати, после возвращения из Сибири вынужден будет оставить Россию. В Красноярске сломалась карета, заболел провожатый. Трубецкая продолжает путь одна, в тарантасе. В Иркутске губернатор Цейдлер долго запугивает ее, требует (еще раз после Петербурга!) письменного отречения от всех прав – Трубецкая подписывает. Через несколько дней губернатор объявляет бывшей княгине, что она продолжит путь «по канату», вместе с уголовными преступниками. Она согласилась.

«Женщина с меньшею твердостью, – писал А.Е. Розен, – стала бы колебаться, условливаться, замедлять дело переписками с Петербургом и тем удержала бы других жен от дальнего напрасного путешествия. Как бы то ни было, не уменьшая достоинств других наших жен, разделявших заточение и изгнание мужей, должен сказать положительно, что княгиня Трубецкая первая проложила путь, не только дальний, неизвестный, но и весьма трудный, потому что от правительства дано было повеление отклонять ее всячески от намерения соединиться с мужем»^[59].

Трубецкая, за нею Волконская и Муравьева едут, обгоняя в пути некоторых декабристов. Михаил Фонвизин 26 февраля 1827 г., находясь «за сто двадцать верст не доезжая Иркутска», посылает жене письмо с «комиссионером к. Волконской»: «Трубецкая, Волконская и Муравьева поехали за Байкал – их заставили подписать отречение от звания их, и я опасаюсь, что их положение будет тягостно»^[60].

Примеру первых тут же последовали Е.П. Нарышкина и A.B. Ентальцева; в марте 1828 г. на каторгу в Читинский острог приехали еще две жены – Давыдова и Фонвизина – и невеста Анненкова – Полина Гебль; в августе 1830 г., при переходе каторжан из Читинского острога в Петровский завод, к ним примкнули A.B. Розен и М.К. Юшневская; наконец, в сентябре 1831 г. в Петровском заводе состоялась свадьба Василия Ивашева с приехавшей к нему Камиллой Ле-Дантю^[61].

Эти одиннадцать были очень разные – по социальному положению и материальной обеспеченности, по характеру и уровню культуры. Из титулованной знати – княгини Мария Волконская и Екатерина Трубецкая, урожденная графиня Лаваль; Александра Григорьевна Муравьева – из графского рода Чернышевых, одного из самых богатых в России. Елизавета Петровна Нарышкина – дочь графа Коновницына, генерала, бывшего военного министра. Генеральша Наталья Дмитриевна Фонвизина – из рода Апухтиных. Они не только знатны, но и достаточно богаты.

Другая генеральша – Мария Казимировна Юшневская, урожденная Круликовская, – похвастать богатством не может. Получив разрешение на отъезд в Сибирь, она продает на дорогу последнюю шубу и серебряные ложки. Такая же «середнячка» и баронесса Розен – Анна Васильевна Малиновская, дочь первого директора знаменитого Царскосельского лицея.

Есть среди этих одиннадцати дам и совсем незнатные. Александра Ивановна Потапова, дочь мелкого чиновника, еще в 1819 г. 17-летней девушкой сошлась с родовитым В.Л. Давыдовым (братом H.H. Раевского по матери). Мезальянс этот долго – до мая 1825 г. – не был официально оформлен. Поэтому уже после осуждения Давыдова его братьям пришлось немало похлопотать об усыновлении собственных детей «политически мертвым отцом».

«Безродной» была и жена армейского подполковника Ентальцева, Александра Васильевна Лисовская. От своего первого мужа – игрока – она сбежала, оставив малолетнюю дочь. После смерти Ентальцева Александра Васильевна сильно нуждалась и жила на пособие от казны.

Две француженки – Полина Гебль и Камилла Ле-Дантю – также не могли похвастаться высоким положением в обществе. Гебль, жестоко бедствовавшая в детстве, до замужества работала в Москве продавщицей модного магазина. Мать Камиллы была гувернанткой в доме будущих родственников – Ивашевых.

По возрасту женщины тоже разные. Самые старшие из них – Юшневская и Ентальцева. В 1830 г., когда Мария Казимировна приехала в Сибирь, ей было 40 лет. Примерно столько же и Александре Васильевне Ентальцевой. Следующая по старшинству – Анна Васильевна Розен. Остальные восемь родились уже в первом десятилетии XIX в., все они приехали в Сибирь, когда им не исполнилось и тридцати. Марии Волконской не было еще и 22 лет; Муравьевой, Фонвизиной и Камилле Ле-Дантю в момент их приезда по 23 года (Муравьева старше Фонвизиной на один год, Ле-Дантю-Ивашева вообще самая младшая из одиннадцати женщин); Нарышкиной и Давыдовой по 26 лет, Трубецкой 27 и Анненковой 28 лет.

Каждая из них шла в Сибирь своим путем.

Александрина Муравьева, действительно, была «самая счастливая из женщин»^[62]. Мужа она обожала до самозабвения. Уже на каторге на шутливый вопрос Якушкина, кого она больше любит, мужа или Бога, Александра Григорьевна ответила вполне серьезно, «что сам Бог не взыщет за то, что она Никитушку любит более»^[63].

Никита Михайлович Муравьев, обладавший, по общему признанию, «редкими достоинствами ума» и «прекрасными свойствами души благородной», отвечал жене полной взаимностью. Их брак (с февраля 1823 г.) до Сибири был испытан несколькими годами совместной счастливой жизни. Что значила Александрина для мужа, становится ясным из их переписки, особенно в первые дни и недели заключения Муравьева.

Я беспрестанно о тебе думаю и люблю тебя от всей души моей. Любовь взаимная наша достаточна для нашего счастья. Ты сама прежде мне писала, что благополучие наше в самих нас^[64].

Милая Сашази, укрепляй себя, не предавайся печали, я тебя люблю от всей души, от всего сердца, от всех способностей моих^[65].

И так каждый день – из Петропавловской крепости.

Твои письма, милый друг, и письма маменьки, – пишет Н. Муравьев жене вечером 18 января 1826 г., – производят на меня такое впечатление, будто самый близкий друг каждый день приходит побеседовать со мной. Время от времени я перечитываю всю мою коллекцию, которая стала теперь довольно многочисленной. Моя мысль не в тюрьме, она все время среди вас, я вижу вас ежечасно, я угадываю то, что вы говорите, я испытываю то, что вы чувствуете^[66].

Переписка Н.М. Муравьева с женой и матерью хранится в Государственном архиве Российской Федерации. Письма за 1826 год, переплетенные в толстенный том, Муравьев увез с собою в Сибирь. Об этом свидетельствует надпись на первой (отдельной) странице: «Все сии письма, полученные через г-на иркутского губернатора, были мною читаны. Генерал-лейтенант Лепарский 1-ой». Выше рукою Муравьева приписано по-французски: «Письма моей жены и матери. 1826»^[67].

До конца жизни Никита Муравьев не расставался и с портретом жены, присланным ему еще в Петропавловскую крепость. «Портрет твой очень похож и имеет совершенно твою мину, – сообщает он жене. – Он имеет большое выражение печали. Он не слишком велик и вовсе не беспокойно его носить»^[68]. «В минуту наибольшей подавленности, – Муравьев пишет Александре Григорьевне 16 января 1826 г., – мне достаточно взглянуть на твой портрет, и это меня поддерживает»^[69].

Кроме собственной любви и любящего мужа была у Александры Григорьевны Муравьевой и другая опора – родители и сестры.

Многочисленную семью Чернышевых – шесть сестер и одного брата – объединяла крепкая любовь. Девочки получили обычное светское воспитание, основанное на изучении литературы, искусства и музыки. Все они склонны были к излишней восторженности, характерной для девушек их круга, и даже некоторой эксцентричности (не подходившей уже под рубрику «хорошего тона»).

Страстная эмоциональность, граничившая иногда с экзальтированностью, проявилась у Александрины уже в ранней юности. 16-летняя девочка, начинающая вести дневник, открывает его следующими строками: «Я говорила, говорю и пишу, что нет большего несчастья, чем иметь голову горячую и сумасбродную и ум набекрень»^[70].

Сумасбродность и «ум набекрень» вообще отличали Чернышевых. Глава семьи, Григорий Иванович, «офранцуженный вельможа», «был большим чудаком и мотом, но все же не успел спустить всего огромного своего состояния. У него имения были чуть ли не во всех губерниях»^[71]. Огромные пашни, леса, тысячи крепостных душ давали возможность Чернышевым вести барскую жизнь с широким размахом. В главной летней резиденции – в Тагине Орловской губернии – на конюшне содержалось иногда до 500 лошадей приезжих гостей. Многочисленная дворня, штат учителей, доктор, домашний художник, крепостной оркестр обслуживали хозяев и их гостей. Концерты, фейерверки, танцы устраивались для их развлечения^[72].

При всем этом расточительный богач граф Чернышев – знаток французской литературы, остроумный весельчак, развлекавший двор, имел тайную жизнь: он был масоном, канцлером верховного органа, руководившего сетью масонских лож.

Чернышевы оказались в самой гуще декабристских событий. Единственный сын и наследник графского титула и громадного родового майората ротмистр Кавалергардского полка Захар Чернышев как член Северного общества декабристов был приговорен к лишению чинов и дворянства и к двум годам каторги. Кроме Захара и зятя Муравьева в числе осужденных по делу 14 декабря оказались двоюродный брат Александрины – Ф.Ф. Вадковский, а по линии ее мужа – его родной брат Александр, а также кузены Лунин и Муравьевы.

Все сестры одинаково восторженно относились к брату Захару и Никите Муравьеву, считая их героями. При поддержке всей семьи Александра Григорьевна начала хлопотать о разрешении следовать за мужем задолго до официального приговора. После ее отъезда (январь 1827 г.) сестры чувствовали себя «тоже в изгнании». «Никто не понимает их больше, чем я, – писала М.С. Лунину его сестра Е.С. Уварова в Сибирь. – Мы собираемся только для того, чтобы поговорить о дорогих предметах нашей страсти и нашей скорби! Союз, связывающий всех членов этой семьи, воистину замечательный»^[73]. Петр Вяземский называл дом Чернышевых в те годы «святынею несчастья».

Когда жена Розена уезжала в Сибирь, особое участие в ее судьбе приняли сестры Чернышевы. Вера Григорьевна «со слезами просила взять ее с собою под видом служанки, чтобы она там могла помогать сестре своей». Другая Чернышева – Наталья Григорьевна, – «просила тогда позволения у императора делить с сестрою изгнание и лишения»^[74].

Старшая из сестер, Софья Григорьевна^[75], воспитывала двух дочерей дальнего родственника В.Л. Давыдова. И, вероятно, восторженные слова Давыдовых в ее адрес («только одна в мире Софья Григорьевна, только одна», «можно ли быть добрее, внимательнее, как она»^[76]) соответствовали действительности.

Забегая вперед, скажу, что старик Чернышев после обрушившихся на него несчастий утратил прежнюю веселость, впал в мистицизм, спать ложился в собственный гроб. Он скончался в 1831 г. Его жена, мать А.Г. Муравьевой, прожила всего лишь год после отъезда дочери в Сибирь^[77]. Все сестры – при всей их экстравагантности – вполне благополучно вышли замуж. Они до конца дней свято хранили память о сестре Александрине и ее муже Никите Муравьеве, не вернувшихся из Сибири^[78].

Захар Чернышев, отбыв сибирскую каторгу, был отправлен рядовым на Кавказ. Сестры в 1834 г. добиваются для него двухмесячного отпуска. «Это мало после такой долгой и горестной разлуки, но это в то же время много, потому что мы не надеялись его вообще увидеть некоторое время назад», – сообщают они Никите Муравьеву^[79]. Добиваются с большим трудом, осаждая Орлова, Бенкендорфа, Чернышева, «но все эти господа недоступны, особенно сейчас, во время праздников^[80], когда каждый требует чего-нибудь для себя, не имея возможности понять настоящие страдания сердца, которое требует другого, чем орденских лент или чинов»^[81]. В том же 1834 г. З.Г. Чернышев женился. Дожил он до 66 лет, хотя и не отличался бодростью и веселостью, а иногда впадал в состояние депрессии.

Была у А.Г. Муравьевой и еще одна опора и поддержка – в лице матери мужа Екатерины Федоровны Муравьевой.

Е.Ф. Муравьева родилась в 1771 г. в семье крупного дельца екатерининской эпохи Ф.М. Колокольцова, получившего баронский титул. Двадцати трех лет вышла замуж за капитана гвардейского Генерального штаба Михаила Муравьева, наградив его миллионным состоянием^[82]. До сей поры в Государственном историческом музее в Москве хранятся нежные письма с поцелуями «тысячу и тысячу раз», аккуратно сложенные и надписанные старческой рукой: «Письмы моего Друга, ко мне с дежурства»^[83].

Михаил Никитич Муравьев, из старинного дворянского рода, один из образованнейших людей своего времени, стал известным писателем и деятелем культуры, попечителем Московского университета и товарищем министра народного просвещения. Его имя было окружено пиететом в семье и в обществе. «Их большой дом на Караванной улице, – вспоминает А. Бибикова, – был всегда открыт для друзей и родственников, которые, по тогдашнему обычаю, приезжали из провинции иногда целыми семьями, подолгу жили у гостеприимной и бесконечно доброй Екатерины Федоровны. По воскресеньям у них бывали семейные обеды, и случалось, что за стол садилось человек семьдесят! Тут были и военные генералы, и сенаторы, и безусая молодежь, блестящие кавалергарды и скромные провинциалы – все это были родственники, близкие и дальние»^[84].

Достаточно сказать, что родственниками Муравьевым приходились такие люди, как Михаил Лунин, поэт Батюшков, Иван Матвеевич Муравьев-Апостол, дипломат и литератор, отец трех будущих декабристов – Сергея, Матвея и Ипполита…

Воспитанием двух сыновей занимался сам отец, он же руководил их образованием. После смерти М.Н. Муравьева (1807 г.) все заботы легли на плечи молодой вдовы (36 лет), которая оставила светскую жизнь и все силы отдала сыновьям: Никите (11 лет) и Александру (5 лет). Хотя по-прежнему ее дом посещали, у нее гостили подолгу Карамзин, Жуковский, Пушкин…

Вряд ли Екатерина Федоровна отличалась большой образованностью. Во всяком случае, судя по ее письмам, она была не в ладах и с русской, и с французской грамматикой. Зато имела доброе сердце и неиссякаемый запас материнской любви.

Легко представить себе состояние матери, два сына которой оказываются в Петропавловской крепости! К тому же оба обвиняются в тайных злоумышлениях против обожаемого ею монарха. Но у нее достаточно сил, чтобы не выказать своего смятения, и даже больше того – поддержать и успокоить впавшего в отчаяние старшего, Никиту.