Элара Фобос
Имя, которое теперь моё
Глава 5. Имя, которое теперь моё
Вивьен стояла ещё несколько секунд, не двигаясь. Его слова – глухой фон. Вода уже впиталась в мех, тускло капала с подола брюк. Но она не чувствовала холода. Только взгляд, отпечатавшийся где- то внутри. Он снова поднял глаза, уже чтобы ещё раз извиниться – и тут же опустил их. Её молчание оказалось тяжелее крика.
– Я… я всё уберу, – пробормотал он и отступил, увлекая за собой ведро, в котором осталась вода, отражающая лампу, как крошечное озеро. Он скрылся за дверью служебного помещения – как будто его и не было. Вивьен осталась одна. Она медленно посмотрела вниз. Рука коснулась края полушубка. Промокло насквозь. Кончики волос – влажные, слипшиеся. Пальцы – холодные, но не дрожат. Она вздохнула. Тихо. Почти не заметно. Потом развернулась и направилась обратно в зал. Мэрион подняла глаза, заметив мокрую ткань.
– Что случилось?
– Вода, – коротко.
– Убила бы того, кто тебя так окатил, – хмыкнула та. Вивьен не ответила. Только села. Закурила. Выдохнула в сторону. И сказала:
– Завтра я вернусь сюда одна.
Мэрион удивлённо приподняла бровь.
– Почему?
– Не знаю.
Но она знала. Просто не умела говорить о таких вещах.
На следующий день она пришла в то же время. Села за тот же столик. Заказала тот же коньяк. Смотрела в сторону коридора. Не явно. Краем глаза. Он появился ближе к вечеру. В той же серой форме. Шёл с ведром. Она не подошла. Не позвала. Просто наблюдала. Он не смотрел в её сторону.
Она приходила по- разному – иногда в шесть, иногда к девяти, иногда за полчаса до закрытия. Но всегда одна. Без слов. Без звонков. Без поводов. Просто появлялась в зале, как тень от прежней себя, и садилась за свой столик, где официанты уже знали, как поставить бокал, как подать сигареты, какую пепельницу выбрать. Она больше не открывала меню. Пальцы легко обводили край бокала, как будто ловили ту вибрацию, что не слышна другим. Она не смотрела по сторонам, не выискивала его взгляд – но всегда чувствовала, когда он входил. По тому, как воздух чуть сдвигался, как будто сам ресторан делал вдох. Он никогда не смотрел на неё прямо. Проходил мимо, не задерживаясь. Его ботинки были немного скошены, шнурки – старые, на рубашке под серой курткой – всегда один залом, на правом плече. Он был неаккуратен, но не неряшлив. Он двигался с такой точностью, как будто не хотел быть частью ничьего взгляда. И именно поэтому она не могла не замечать его. Он стал частью её ритуала – такой же важной, как тишина в начале вечера или вкус первого глотка коньяка. Она пила медленно, курила молча, и ждала, хотя никогда бы себе в этом не призналась. Иногда он проходил мимо, и на его лице был тот же выражение, что однажды было у Генри – усталость, смешанная с достоинством, которое не выставляют напоказ. Он был не похож на отца. Он был… родной. Но не по крови. По ощущениям.
Однажды она задремала. Это был особенно тяжёлый день, и в её пальцах коньяк отдавался не терпкостью, а горечью. Она опустила голову, опёрлась подбородком на ладонь, и на несколько минут выпала – не в сон, а в забвение. Сигарета тлела в пепельнице, огонёк медленно умирал. Он вышел в этот момент, увидел её. Не подошёл, не окликнул. Просто остановился в нескольких шагах и стоял. Минуту. Две. Его лицо было неподвижным, как у статуи, но в глазах – тревога. Не из страха. Из участия. Потом она открыла глаза. Медленно. Увидела его. Они встретились взглядами на секунду – и он сразу опустил глаза. Как человек, пойманный за тем, чего не должен был чувствовать. Она не сказала ни слова. Только выпрямилась и закурила новую сигарету, как будто ничего не произошло. Но на следующий день она пришла на час раньше.
В тот вечер она попросила у официанта салфетку. Он принёс, вместе с обычным коньяком. На салфетке уже было написано имя. «Робин». Чётко, аккуратно, без излишеств. Она не удивилась. Прочитала, как читают имя на надгробии – тихо, без страха. Имя легло в неё, как будто всегда там было, просто спало. Она оставила салфетку на столе, подложила под бокал. И не спрашивала больше. Имя теперь было её.
Иногда он выходил позже обычного, и она начинала злиться на себя за ожидание. Но когда он появлялся – злость исчезала. Он никогда не задерживался. Никогда не подавал виду, что знает. Но теперь в его движениях появилась осторожность – не робость, а будто он несёт внутри себя что- то хрупкое. Вивьен замечала это. И это становилось частью её вечеров. Коньяк, сигареты, его шаги, его глаза, его присутствие, не нарушающее дистанции, но живущее где- то совсем рядом. Её одиночество больше не было одиночеством. Оно стало – разделённым молчанием.
Ресторан был почти пуст. Поздний вечер. Зал погрузился в ту самую тишину, которая наступает после двух последних столиков, после того как официанты перестают играть в услужливость и просто существуют на фоне. Вивьен сидела у окна, как всегда. Перед ней – недопитый бокал, сигарета, затушенная до половины, и тишина, которую она не делила ни с кем. Робин появился у противоположной стены. Он выносил мусор, но двигался медленно, как будто оттягивал шаг. Он знал: она здесь. Она всегда здесь, по четвергам, в это время, с этим выражением лица, в котором нет ни тени мягкости. Но в котором он давно нашёл то, чего не понимал – тягу. Ресторан медленно замирал. Последние звуки фарфора и серебра растворялись в тишине. Люстры тускнели. Воздух становился плотным, пропитанным древесным спиртом, табаком и предчувствием. Вивьен сидела у окна, с неполным бокалом, с полупустой пепельницей. Коньяк был тёплым, как чужая рука, которую нельзя удержать. Он появился без звука. Обычные шаги. Обычные движения. Только в этот раз – с чем- то решённым в осанке. Подошёл медленно, остановился в двух шагах. Чуть поклонился.
– Прошу прощения за дерзость, мэм. Я не хотел нарушить ваш покой.
Вивьен не отреагировала сразу. Её пальцы легко коснулись бокала, будто пробовали, осталась ли в нём сила. Затем подняла на него глаза. Медленно. Спокойно.
– И всё же вы здесь.
Он выдержал паузу.
– Бывают моменты, мэм, когда молчание становится… тяжёлым. Я, признаться, не умею говорить красиво. Но хотел бы попробовать – один раз.
Она чуть склонила голову, разглядывая его. Не грубо. Просто как вещь, которая неожиданно выдала звук.
– Вы много наблюдали?
– Простите, если это было заметно, мэм. Я лишь… не мог иначе. Вы слишком – вы.
Легкий вдох скользнул по её губам. Она улыбнулась – едва, чуть насмешливо.
– Это не ответ.
– Возможно, это всё, что я способен сказать, – ответил он мягко. – Ваше присутствие здесь, мэм, стало частью моего дня. Я… не знаю вашего пути, и не смею претендовать ни на внимание, ни тем более на симпатию. Но я хотел бы, если позволите, просто быть рядом. Без лишнего. Если вдруг… вам понадобится молчание не в одиночестве.
Вивьен сделала глоток. Поставила бокал. Пальцы откинулись на подлокотники кресла.
– Вы всегда были столь… благородны? Или я – исключение?
Он улыбнулся. Тихо. Без вызова. Почти по- детски.
– Вы не исключение, мэм. Вы – причина.
Она замолчала. Смотрела на него почти с любопытством. Как на человека, который не испугался стучать в запертую дверь.
– Вам не стоит здесь задерживаться. Вас могут отругать за излишнюю галантность.
– Уволить, скорее, – мягко заметил он. – Но, полагаю, это был бы достойный повод.
Она чуть усмехнулась. И сказала почти шепотом, без смеха, без игры:
– Ваше имя?
– Робин, мэм.
– Я запомню. Я не забываю тех, кто говорит с достоинством.
Он слегка поклонился, как джентльмен, воспитанный на тех книгах, которые никто больше не перечитывает.
– Благодарю, мэм. И… спокойного вам вечера.
– Спокойствие – понятие относительное, – сказала она, и снова взяла сигарету.
Он понял, что это – прощание. И ушёл. Тихо, как пришёл. А она, оставшись одна, закурила – с той неспешностью, в которой было не удовольствие, а способ не чувствовать.
Они не стали близки – не сразу. Просто появились разговоры, как будто воздух между ними начал давать трещины. Вивьен продолжала приходить по четвергам. Сидела за своим столом, как всегда, с коньяком, сигаретой и тем выражением лица, которое не предполагало интереса. Но когда Робин оказывался рядом – ей не нужно было менять выражение. Он был тем, кто не требовал перемен. Он просто был. Один из вечеров. Всё как обычно – ресторан почти пуст, мягкий свет, чуть слышный гул разговоров за дальними столами. Он появился в зале под предлогом замены ваз с орхидеями. Подошёл к её столику. Остановился, когда уже собирался пройти мимо.
– Мэм, не сочтите за вмешательство… Вы читаете газету или смотрите в неё?
Она не подняла глаз.
– Разве вы видите разницу?
– Иногда да. Особенно когда смотрит тот, кто думает, что не смотрит.
– Интересное наблюдение для… уборщика.
Он улыбнулся.
– Привилегия быть незамеченным, мэм. Я вижу многое.
Она медленно подняла взгляд, прищурилась.
– И что вы видите во мне, раз уж вы такой наблюдательный?
Он не растерялся.
– Женщину, которой наскучили ответы. И потому она предпочитает вопросы, на которые нельзя ответить сразу.
Она сделала глоток. Движение было изящным, как у балерины, вставшей на носок.
– Вы много думаете для того, кто моет полы.
– Думаю, потому что не спрашиваю. А не спрашиваю – потому что боюсь ответов. Особенно ваших.
Она чуть кивнула, почти утвердительно. В её глазах было одобрение – не как комплимент, а как признание того, что он достоин продолжить говорить.
– Вы всегда говорите такими словами, Робин?
– Только с вами, мэм.
Она приподняла бровь.
– Это должно меня польстить?
– Это должно вас насторожить.
Она усмехнулась. Улыбка вышла медленной, почти ленивой, но не пустой.
– Я уже насторожена. Всегда. И во всём.
Он кивнул.
– Я чувствую это. Вы – как острый край бокала. Красивы. И опасны, если дотронуться не теми руками.
Она не ответила. Только закурила новую сигарету, чуть прищурившись от огня. Несколько секунд молчания.
– Вы боитесь меня, Робин?
Он посмотрел на неё – впервые по- настоящему прямо.
– Да, мэм.
– И всё равно говорите?
– Потому что бояться – не значит молчать.
Она сделала затяжку. Откинулась на спинку кресла.
– Хороший ответ.
– Я старался.
– Не старайтесь. Это утомляет.
– Тогда я просто… останусь рядом. Если вы позволите.
Она долго смотрела на него. Не пронзительно. Просто… видела. Сканировала. Взвешивала. Потом кивнула. Почти незаметно.
– Только не становитесь привычкой.
Он кивнул тоже.
– Я умею быть тенью, мэм.
Она снова затянулась.
– Надеюсь, хорошей.
Всё происходило не сразу. Они продолжали встречаться, разговаривать понемногу – по четвергам, наедине, под покровом ламп и затухающего вечера. Он больше не робел, но не позволял себе лишнего. Она слушала его – не как человека, которому доверяют, а как голос, который интересно различать в шуме привычного мира. В один из вечеров, когда зал уже почти опустел, и официанты начали гасить дальние лампы, Робин подошёл ближе обычного. У неё закончился табак. Он увидел это, не спрашивая. Просто вышел из- за стойки, приблизился и положил на край её стола портсигар – потёртый, чуть изогнутый, старый.
– Позвольте, мэм. У меня осталась одна хорошая.
Она чуть приподняла бровь.
– Благородство – не ваша профессия, Робин.
Он улыбнулся.
– В вашем присутствии, мэм, всё звучит неуместно. Даже вежливость.
Она взяла сигарету, и в этот момент их пальцы соприкоснулись. Неосознанно. Он не успел отдёрнуть руку. Она – не убрала свою. Мгновение. Короткое, как звук падения капли на мрамор. Но оно осталась – в ней. В нём. В пространстве между. Он отдёрнул ладонь.
– Простите, мэм.
Она не ответила сразу. Вставила сигарету в держатель, зажгла, сделала затяжку.
– Всё в порядке. Но не повторяйте. Контакт – вещь хрупкая. Особенно если он… не разрешён.
Он кивнул.
– Понимаю, мэм.
И ушёл. Она смотрела ему вслед, не выдыхая дым. Взгляд был пустой. Почти. Но в глубине выросла тонкая трещина. Она была не против. И именно это – пугало больше всего.
Следующим утром Вивьен вышла из особняка в черном пальто, со стальным выражением лица и хрупкой заколкой в волосах. Сегодня был день дела. И её глаза, ещё вчера мягкие, стали такими, какими их знали в подпольных кабинетах, за занавешенными дверями и в сыром подвале старого магазина на окраине. Теперь она – не женщина, которой подают коньяк в бокале и позволяют курить у окна. Теперь она – лицо сделки. И чья- то жизнь сегодня закончится в зависимости от того, улыбнётся ли она в нужный момент. Сделка назначена на шесть вечера. Место – склад в доках, кирпичное здание с выбитыми окнами и новыми решётками. Снаружи пахло солью, углём и гниющей древесиной. Старая гавань. Грузовые машины стояли в отдалении, как молчаливые свидетели. Возле входа курили трое мужчин в пальто: один с повязкой на руке, другой – с тростью, третий – с глазами, в которых читалась статистика смертей. Ни один не заговорил, когда Вивьен подошла. На ней было чёрное пальто с высоким воротником, закрывавшим шею. Под ним – тёмный костюм: узкие брюки, жилет с серебряной цепочкой, белоснежная рубашка без украшений. Волосы – убраны высоко, но не туго. Заколка – сдержанная, из чёрного металла, как напоминание. На ногтях – холодный лак, цвета мокрого асфальта. Лицо – без румянца. Губы – не накрашены. Только взгляд. Тот самый. С которым сдаются даже стены. Внутри – всё было готово. Слева: их люди. Справа: другие. Посередине – стол. Деревянный. Пыльный. На нём – три ящика, бумага, портфель. В углу – охрана. Молчаливая. Без вопросов. Один из них подал ей сигарету. Она взяла. Не поблагодарила. Только кивнула. Закурила. Появился главный. Чужой. Представился фамилией. Без имени.
– Мисс Холлоуэй. Рад видеть вас лично.
– Радость – вещь скоротечная, – ответила она и сделала затяжку. – Покажите товар.
Он жестом приказал открыть ящик. Там – опиум. Сырые блоки, запечатанные, промаркированные как табак. Вивьен наклонилась, провела ногтем по упаковке. Поднесла ближе. Запах – знакомый. Тяжёлый. Липкий.
– Проверено? – бросила она.
– Трижды, мэм, – ответил её помощник.
– Хорошо.
– А деньги? – спросил тот, что, с другой стороны.
Она кивнула телохранителю. Тот открыл портфель. Банкноты. Свежие. Запах краски.
– Считайте.
Пока тот проверял, Вивьен выдохнула дым. Он поднялся, как завеса. Никто не двигался. Только слышался шелест купюр и глухой стук пальцев по ящику. В комнате пахло металлом, табаком и ожиданием.
– Всё верно, – произнёс человек с портфелем.
– Тогда… – начала Вивьен. И вдруг резко: – Где Баркли?
Наступила пауза.
– Он не пришёл, мэм, – ответил мужчина с повязкой. – У него… проблемы.
– У всех есть проблемы, – спокойно отозвалась она. – Но мои люди не исчезают.
– Его жена…
– Меня не интересуют жёны.
Она подошла ближе.
– Передайте ему: у него ровно сутки. После – я решу, что он выбыл. Навсегда.
Все кивнули. Не в знак согласия. В знак страха. Она сделала последний глоток из бокала, который стоял на ящике, допила до дна. Поставила.
– Сделка завершена.
– И снова безупречно, мэм, – проговорил кто- то.
Она бросила взгляд. Не ответила. Повернулась. Ушла первой. Каблуки тихо стучали по бетону. Снаружи – ночь. Свет фонарей рвал туман, как лезвие бумагу. Она вышла, не обернувшись. Телохранитель открыл перед ней дверцу машины. Вивьен села. Закрыла за собой. Молча. И только потом, в полутьме салона, закурила новую сигарету. Глубоко. До самого дна.
На следующий вечер она появилась, как всегда. Тот же час, тот же столик. Тот же запах духов – терпкий, с примесью кожи и сухого жасмина. Коньяк уже стоял. Сигареты – в портсигаре. Лёгкий туман за окнами. Фонарь слегка дрожал на ветру, отбрасывая бликующее пятно на скатерть. Но в ней было что- то другое. Не в одежде – всё то же. Не в походке – такая же прямая. Не в выражении лица – оно всегда было безукоризненным.
Разница была в воздухе вокруг неё. Он стал холоднее. Робин увидел её сразу, как только вышел из- за стойки. Он не подошёл – сначала просто наблюдал. Раньше её движения были как у хищницы – точные, острые, сдержанные. Сейчас – как у хищницы после трапезы. Уставшие. Уверенные. Опасные. Она курила с самого начала. Коньяк пила медленно, но с другим ритмом – не для вкуса, а чтобы затопить что- то внутри. Не давала взгляду ни единого повода остаться – он скользил по залу, как лезвие по стеклу. Когда он подошёл, она даже не посмотрела.
– Добрый вечер, мэм, – сказал он, тихо, почти с почтением.
– Добрый вечер, – отозвалась она, не глядя.
Он замолчал, будто ждал, что она скажет что- то ещё. Она не сказала.
– Сегодня вы… иная, – произнёс он спустя паузу.
– Я всегда разная, Робин. Просто иногда – больше, чем обычно.
Он чуть наклонился, будто хотел заглянуть в неё глубже. Но не решился.
– Если я могу чем- то облегчить ваш вечер – скажите.
Она повернула к нему лицо. В глазах – пустота. Но не бессмысленная. Холодная. Как у человека, который знает, что сделал то, от чего уже не отмыться.
– Сегодня, Робин, мне не нужно облегчение. Мне нужно – молчание.
Он понял. Кивнул.
– Тогда я просто… рядом, мэм. На всякий случай.
– Надеюсь, он не наступит.
Он не ушёл. Просто остался неподалёку – убирая вазу, переставляя чашку, вытирая то, чего не было. Он делал всё, чтобы быть рядом, не быть навязчивым. Она – не смотрела. Но знала, что он рядом. И это… чуть- чуть согревало.
Вечер был дождливый. За окнами – улицы в каплях, блестящие, как старая ртуть. Зал – полупустой. Официанты двигались медленно, уставшие, как актёры в пьесе, которую играют в пятый раз подряд. Вивьен сидела у своего стола, как всегда. Коньяк. Сигарета. Бокал отражал тусклый свет, как лужа в переулке. Всё было привычным. Слишком. Робин долго стоял за барной стойкой, глядя на неё. Потом – впервые – снял фартук. Оставил его на крючке. Подошёл. И сел. За соседний стол. Не напротив. Не рядом. Чуть в сторону. Ровно настолько, чтобы не нарушить пространство. Но быть в нём. Она посмотрела. Не удивлённо. Не холодно. Просто – посмотрела.
– Новый ритуал? – спросила она, делая глоток.
– Возможно, мэм. Или, может, старая смелость, нашедшая себе вечер.
– Удобно устроились.
– Я долго стоял. Устал.
– И решили сесть – именно рядом со мной.
– А где ещё, если не рядом с тем, чья тишина кажется родной?
Она сделала затяжку. Выдохнула. Смотрела в сторону. Но в голосе уже не было иронии.
– Опасно говорить такие вещи. Люди могут подумать, что вы меня знаете.
– А вы – можете подумать, что мне всё равно, что думают люди.
– Вам не всё равно. Это видно.
– Верно. Но только тогда, когда речь идёт о вас.
Она помолчала. Затем повернулась к нему чуть ближе.
– Что вы хотите, Робин?
Он посмотрел на неё. Внимательно. Спокойно.
– Ничего. Кроме того, чтобы быть в этом моменте. С вами. Не рядом. Не, напротив. Просто… внутри.
Она усмехнулась. Тихо.
– Вы начинаете звучать, как человек, которому не всё равно.
– Это так.
– Это опасно.
Он кивнул.
– Возможно. Но, мэм… если всё равно – то жить становится бессмысленно.
Она сделала глоток. Медленный. И вдруг сказала:
– Я привыкла к бессмысленности.
Он не ответил сразу. Только взял свою чашку – ему принесли кофе – и медленно сделал глоток.
– Тогда, может быть, я просто посижу с вами… Пока вы не разуверитесь в этом.
Она не улыбнулась. Но её плечи чуть опустились. Рука легко скользнула по бокалу.
– Хорошо, Робин. Но запомните: я не тот человек, с которым остаются.
– Возможно, мэм. Но я – не тот, кто уходит.
Они замолчали. Долго. И в этой тишине – не было напряжения. Только присутствие.
Сделка была назначена на поздний вечер. Старое промышленное здание за пределами города, бывшая мастерская, где-когда- то собирали паровые прессы. Сейчас – склад. Внутри – ящики. На ящиках – номера, выжженные, будто шрамы. Товар – драгоценности. Нечистые, нелегальные, с историей и кровью. Тех, кто их привёз, это не волновало. Вивьен – тоже. Её интересовал только контроль. Она прибыла в чёрной машине, одна. Охрана – за отдельным автомобилем, без имен, без слов. Вивьен вышла первая. В пальто с мехом, с перчатками, с лицом, которое не допускало вопросов. Волосы – собраны, как всегда. Взгляд – вымерен. Сигарета – уже горела, когда она ступила на гравий. Её ждали.
– Мисс Холлоуэй, – сказал главный из другой стороны, пожилой мужчина в шляпе. – Надеюсь, без недоразумений.
– Недоразумения – это роскошь, которую вы не можете себе позволить, – спокойно ответила она.
Они вошли внутрь. Осмотр. Подписи. Обмен.
Её руки не дрожали. Даже тогда, когда один из молодых помощников с той стороны – глупец, с лихим блеском в глазах – попытался шутить. Она только посмотрела на него. Один взгляд. И тот замолчал. Надолго. Сделка завершилась без стрельбы. Это было почти скучно. И это – было тревожным.
Дом встретил её тишиной. Не торжественной, не уютной – той, что гудит в ушах, как ветер в длинных коридорах. В прихожей – ровный свет ламп под матовыми абажурами. На столике – свежий коньяк в графине, письма, аккуратно разложенные, как предательство, сделанное с уважением. Дворецкий склонил голову.
– Добрый вечер, мисс Холлоуэй.
– Всё готово?
– Да, мэм. Вода набирается. Камин в вашей комнате разожжён.
Она не сняла пальто. Прошла мимо. Каблуки отстукивали по мрамору ритм, в котором не было чувств. На лестнице – портреты. Генри смотрел с высоты, как молчаливый приговор. На втором этаже её уже ждала тёплая ванна – старая, с эмалью, в золотых ножках. Пар поднимался от воды, как дыхание времени. На вешалке – халат. На столике – стеклянная пепельница, два тонких полотенца, и флакон с маслом, запах которого она не чувствовала уже год. Вивьен вошла. Сняла перчатки. Аккуратно. Затем пальто. Расстегнула пуговицы блузы. Сняла кольцо с безымянного пальца. Положила в лоток. Осторожно, как оружие. Разделась. Медленно. Не глядя в зеркало. Села в ванну. Вода покрыла плечи, подступила к шее. Тепло разлилось по телу – но не внутрь. Она закрыла глаза. Окунула лицо. Молча. Когда вода остыла, она поднялась. Кожа покрылась гусиной кожей. Волосы влажными прядями прилипли к вискам. Протянула руку к полотенцу. Обернулась. На полу – ровная капля. Как след. Как напоминание. В коридоре уже ждал слуга.
– Мэм, вам подать что- нибудь?
– Нет. Всё. Уходите. Отдохните.
– Благодарю, мэм. Доброй ночи.
– И вам.
Она шла в комнату босиком. Пол был тёплый, ковёр глушил шаги. Камин потрескивал. На столике – графин и бокал. Коньяк, как всегда. Как у него. Как тогда. Закрыла дверь. Повернула ключ. Села на край кровати. Халат скользнул по плечам. Взяла бокал. Налила себе – медленно, без дрожи. Сделала глоток. Горло не дернулось. Просто проглотила. Долго смотрела вперёд. На пустую стену. На пламя. На отсутствие всего.
– Если бы он знал, кто я… – сказала она в тишину. Голос был ровным. Почти усталым. – Остался бы?
Ответа не было. Только тишина – глубокая, как колодец, в который кричишь и слышишь не эхо, а собственное дыхание.
– Или ушёл бы, как все остальные… – продолжила она.
– Может, это и лучше. Может, он нужен мне только потому, что не знает.
– Потому что смотрит… не так. Не как подчинённый. Не как враг.
– Как человек.
– А я не человек. Я… то, что от него осталось.
Она поднялась. Медленно расстегнула халат. Осталась в сорочке. Легла. Одеяло холодило кожу. Слишком много пространства. Закурила. Последнюю. Дым поднимался к потолку. Сигарета дрожала в пальцах. Глаза начали закрываться. Сон пришёл не сразу. Сначала – полутьма. Потом – сны.
…Дождь. Тонкий, моросящий, как сажа на коже. Они были в доках – на складе, с пробитыми окнами и мокрым полом. Вивьен была маленькой. Лет двенадцать. Пальто великовато, капюшон сбился. Генри держал её за руку – крепко, но не грубо. Он не думал, что она помнит. Не думал, что это останется.
Он сказал:
– Стой здесь.
Она кивнула. Он подошёл вперёд. Там были двое. Один – молчал. Второй – говорил. Резко, грубо, на повышенных тонах. Что- то про долг. Про предательство. Про последнее предупреждение. Вивьен стояла в темноте, у стены. Видела, как отец смотрит на них. Как молчит. Как курит. Как держит руку в кармане пальто. И вдруг – выстрел. Один. Глухой, как удар дверью. Мужчина упал. Второй – не шелохнулся. Генри сказал:
– Ты знал.
Вивьен не закричала. Только сделала шаг назад. И наткнулась на холодную стену. Пачка пыли и паутины осыпалась ей на волосы. Она не понимала, что именно случилось. Но знала: это навсегда. Генри подошёл. Гладил её по плечу.
– Всё хорошо. Ты – со мной.
Она посмотрела на него. В его глазах не было злости. Не было ужаса. Только – необходимость. Холодная, как металл.
И в этом сне – всё было, как тогда. Только теперь… тело на полу было с лицом Робина. И она стояла, и не могла сделать ни шага. Потому что знала – это она привела его сюда. В этот мир.
– Ты же обещала, – шептал он. – Ты же… не такая.
Проснулась резко. Пульс в горле. Руки дрожали. На лбу – холодный пот. Сердце стучало, как пули в тишине. Она села. Взяла бокал. Он был пуст.
– Господи… – прошептала.
Но имя Божье не спасло. Только ещё раз напомнило – где она была. И кем стала. Это было не что- то новое. Эти сны посещали ее каждую ночь, только они заставляли её знать, что она ещё жива. Но с Робином… Когда он рядом… Это ощущение приходит иначе.
Утро не наступило – оно просочилось сквозь туман, как чужое присутствие, которое не спрашивает, можно ли войти. Свет за окном был серым, размытым, как будто сам город ещё не решил, хочет ли жить дальше. Комната дышала холодом от камина, что давно погас. На простынях – вмятины сна и капли пота, выдавшие тревогу ночи. Она лежала на спине, открыв глаза, но не двигаясь. Несколько секунд смотрела в потолок, как будто ждала, что он заговорит первым. Потом медленно села, провела рукой по лбу. Кожа – влажная, пряди волос прилипли к вискам. Она встала. Молча. Без звука. Прошла к столику. Взяла сигарету из портсигара. Поднесла к губам. Щелчок. Огонь зажигалки дрогнул, отразился в её глазах и тут же исчез. Первый вдох – глубокий, будто кислород не мог заменить дыма. Второй – медленный. Дым поднялся к потолку, как молитва, сказанная не вслух. Она стояла у окна в сорочке, босиком, глядя на Лондон – он был сер, затянут, равнодушен. Ни один прохожий не поднял головы. И в этом было что- то… правильное.
– Уильям, – сухо, в сторону двери. Голос был ровный, без капли усталости. Через мгновение дверь приоткрылась. Прислуга уже ждала за ней.
– Да, мэм?
– Мой костюм. Пальто. Рубашка. Всё как обычно. Погладить. Пальто – щёткой. Через двадцать минут. И приготовьте мне ванну. Не кипяток.
– Разумеется, мэм.
Он поклонился и исчез. Дверь снова закрылась. Она стояла, докуривая, в полном молчании. Лишь шелест пепла в пепельнице говорил, что время ещё движется. Ванная была почти готова. Пар уже сочился из- под приоткрытой двери. Она вошла – медленно, как в чужую территорию. Кафель был тёплым. Воздух пах солью, лавандой и чем- то терпким – маслом, которое добавили по привычке. Вода – чуть мутная, как будто память о чьих- то прикосновениях уже жила в ней. Она сняла сорочку, аккуратно сложила на край банкетки. Не смотрела в зеркало. Оно не было ей нужно. Села в воду. Медленно. Вода сомкнулась над коленями, коснулась груди, охватила плечи. Вздох – только один. Потом – тишина. Она лежала, запрокинув голову, смотрела в потолок. Не человек. Фигура. Механизм, который включается только на деле.
– Мэм? – голос за дверью, с лёгким стуком. – Всё готово. Можно войти?
– Войдите.
Он зашёл, не глядя в её сторону. Повесил костюм на крючок, разложил рубашку, аккуратно положил платок и перчатки рядом. Щётка для обуви – рядом. Туфли – вычищены до блеска. Он вышел. Она вышла из ванной спустя пару минут, обернувшись в полотенце. Волосы – влажные, стекающие по лопаткам, как струи ночи. Комната была наполнена полумраком: свет проникал сквозь шторы, но не освещал, а рассыпался, будто боялся ослепить то, что должно остаться скрытым. Она подошла к трюмо. Села. Медленно. Как в театр. Перед ней – всё, что нужно. Маленькие баночки, кисти, флаконы, зеркало, в которое нельзя заглядывать просто так. В него смотрят, когда собираются стать кем- то другим. Сначала – тон. Бледный. Почти меловой. Кожа стала фарфором. Без румянца. Без жизни. Как будто дышать – необязательная роскошь. Затем – чёрная подводка. Тонкая линия вдоль ресниц, вытянутая к виску. Не стрелка – лезвие. Взгляд стал точным, выверенным. Серые тени – лёгкие, как пепел. Они не блистали. Они лежали, как тень прошлого. Затем – губы. Тёмно- винная помада. Цвет засохшей крови. Цвет запретного желания. Цвет, который не говорит «целуй», а говорит: «не смей». Она долго смотрела на своё отражение. Не влюблённо. Не с осуждением. Просто – смотрела. Как на решение. Как на факт. Как на имя, вырезанное на табличке у двери, в которую никто не входит дважды. После этого – одежда. Белая рубашка, гладкая, как нож. Чёрный жилет, подчёркивающий грудную клетку, где давно не живёт тревога. Брюки – прямые, строгие. Каждое движение в них – как шаг в шахматной партии, где все фигуры уже мертвы. Перчатки – чёрные, кожа – тонкая, мягкая, как вторая кожа. Пальто – строгое, графитовое, с высоким воротником, словно забрало. Волосы – собраны в пучок. Ни одной пряди – всё под контролем. Она подошла к двери. Остановилась. На выходе – графин с коньяком. Она прошла мимо. Даже не взглянула. Сегодня – не нужно. У входа её ждала машина. Телохранитель – тот же, всё так же без имени, в тёмном пальто и с лицом, которое не задаёт вопросов.
– Сегодня без слов, мисс? – спросил он с лёгкой усмешкой, но без дерзости.
– Словами убивают только слабые, – бросила она, садясь в машину. Дверь закрылась. И всё началось. Снова. Как всегда, сделка проходила в подвале бывшего театра – в тех залах, где-когда- то стояли кулисы, а теперь лежала тишина, пахнущая плесенью, порохом и сырой кожей. Стены были обиты чёрным бархатом, некогда роскошным, а теперь выцветшим до пепельного оттенка. Паутина висела в углах, не как признак запустения, а как часть интерьера. Тут всё напоминало: сцена давно окончена, остались только те, кто остался за ней. Вивьен вошла первой. Каблуки отозвались в пустоте стуком, который звучал как приговор. За ней шёл её человек – высокий, с тяжёлым взглядом, с руками, которыми не жали руки, а ломали их. Он держался в тени, не напоминал о себе, но присутствие его чувствовалось, как запах железа в крови. В зале уже ждали. Клиент – молодой, слишком холёный для этих мест, слишком нервный для этих разговоров. Он поднимал воротник пальто, будто это могло защитить его от холода, который шёл вовсе не от стен. Его сопровождали двое. Один – безучастный, второй – напряжённый, как струна.
– Мисс Холлоуэй, – выдохнул он, подходя. – Я… рад, что вы пришли лично.