Эдуард Немировский
Страсти по Ницше
Как-то Павел пришёл к Марку с дочкой от первого брака. Ей уже было 16 лет. Очень тактичная, с хорошими манерами девушка, резко отличалась от всех участников бешеной жизненной гонки. Казалось, что она никогда не примет участия в ней, впрочем, кто знает? К своему отцу она относилась с необыкновенной нежностью и уважением, несмотря на то, что он оставил ее с матерью. И несмотря на то, что Павел уже тогда был психически болен.
Последний раз он навестил Марка, когда его жена была дома одна. Она открыла Павлу дверь, Марк пришел чуть позже. Когда Павел ушёл, жена попросила Марка никогда не оставлять её больше с ним наедине.
С этого момента Марк понял, что с психикой Павла происходит что-то серьёзное, и избегал его общества, находя для этого любые причины.
Через полгода они эмигрировали в Израиль, и там случайно Марк узнал, что Павел умер в психиатрической больнице. (Ему тогда, как и Марку, исполнилось бы сорок лет.)
Страшный жизненный марафон был закончен для этой семьи, впрочем, для Марка он ещё продолжался.
Но Марк оставил то далёкое время и вернул свою память опять в детство, когда Павлушка ещё бегал наперегонки и был, как всегда, первым. Когда спасённый Гусаков медленно удалялся со своей прихрамывающей женой в усыпанный золотыми листьями осенний парк. Когда уставшее от впечатлений солнце уже коснулось вечернего горизонта, а небо заполнилось бледными и ещё прозрачными звёздами.
Но самая яркая звезда уже сверкала во всей своей ослепительной красоте. То была Венера, которая заранее освещала предстоящую ночь, полную любовных приключений и утех, в этом маленьком затерянном в пространстве городке.
Было очень тепло, и сладкие запахи цветов обволакивали ночной воздух. Марк с отцом направлялся к Семёну Розенбергу – в этот вечер они были приглашены к нему на семейный ужин. Когда они пришли, за столом уже сидели дети Семена, стол был накрыт на большой террасе, окружённой густым виноградником. В это тёплое время года обычно ужинали на открытом воздухе.
Семён Розенберг, развалившись на диване, просматривал газеты. Их число стремилoсь к бесконечности, но он умело отбирал самое главное и при этом по-еврейски чмокал и кряхтел.
Увидев своего друга, переполненный впечатлениями от лавины политической информации, Семён радостно ринулся к Иосифу навстречу.
– А ты читал эту статью, Иосиф, а ту? – спрашивал он безостановочно. Отец Марка, конечно, всё уже читал – как истинный коммунист.
– Ну что можно сказать? – брезгливо и неопределенно скривился куда-то влево отец, а потом с благоговением и лекторским профессионализмом изложил мысль Центрального комитета партии, как свою собственную.
Отец в глубоких тайниках своей души всё-таки верил в идею социализма, Розенберг же – никогда. Они часто по-дружески спорили на эту тему, о чем никто никогда не знал, доказательством чего было то, что оба они ещё счастливо пребывали на свободе.
Жена Розенберга Лала уже выставляла на стол горячие блюда. Она была женщиной невероятных размеров и чудесно готовила еврейские и русские блюда. Марк смотрел на роскошный стол, где было много зелени, салатов, румяные куры раскраснелись, как невесты в брачную ночь, а фаршированная рыба и аппетитные пирожки, казалось, сами проглотят себя, если все не поспеют. «Человеческой душе никогда не побывать в раю, а вот у желудка есть такая возможность», – шутил Розенберг.
Отец Марка кряхтел, предвкушая удовольствие: «А-а-а!.. Сказка!.. Нет слов!..».
Никого в этот вечер больше не ждали. Мать Марка осталась дома, она не любила Семёна за его «ажурно-амурные» похождения. А Гусаков вообще терпеть его не мог за постоянное лидерство в жизненном марафоне, в победах над женщинами и партийной карьере.
Ужин удался на славу. Прочищая зубы (пропуская воздух через щели со звуком «ц-ц-ц…»), два «цыкающих» коммуниста уселись в дальнем углу зелёного дворика, окружающего дом Розенберга.
– Где достать миллион, Иосиф, – охал и стонал Семён беспрестанно, – столько дыр, денег не хватает.
– И это, несмотря на твой директорский оклад, – смеялся отец Марка.
– Все-таки я не понимаю, – продолжал Семен, – мы живем уже почти в светлом будущем, а где обещанная справедливость, откуда это «дело врачей-евреев»? Что-то здесь не так, Иосиф.
– Идея Маркса правильная, – растягивал от неуверенности слова отец Марка, – но люди всё испортили.
А Семён всё возмущался:
– Если свиньи не понимают, что такое жемчуг, зачем его бросать к их ногам. Создали бы общественную систему на уровне своего, человеческого, разума, систему, которую они не испоганят, а всё остальное оставили бы богам.
– Да, Семён, тотальный социализм преждевременен, – согласился Иосиф, – но в будущем люди всё равно придут к коммунистическим отношениям.
– К чему это будущее, – возмущался Семён, – если нет настоящего. Мы как раз те, кто создает это будущее, и должны по-человечески жить, тогда и будет смысл его строить.
На стол подали десерт. Лала позвала: «Мужики, к чаю». Она любила произносить слово «мужики», видно, тосковала по мужицкой ласке. (Семён занимал ответственную должность и всегда был занят, ну а свободные минуты, если выпадали, дарил молодым, стройным учительницам.) «Я – принципиальный коммунист, но всё человеческое мне не чуждо», – картавил он в шутку, намекая на великого Ильича.
На столе уже красовался сказочный воздушный замок – торт безе. Действительно, зачем мечтать о рае или коммунизме, когда вот оно – перед глазами: золотистые воздушные купола церквей, выпеченные из яичного белка и сахара, во множестве собрались в форме египетской пирамиды. Первые, самые лучшие кусочки, как всегда, отправлялись в тарелки толстощеких еврейских детей. А уж потом все остальные набросились с такой страстью на эти сладкие, пышные купола, как татары набрасывались на белогрудых русских баб во времена нашествия Чингисхана.
После сладкого о политике не было сказано ни слова.
Но о чём-то, о чём-то мужики шептались, уединившись вдвоём, под осенним золотистым клёном. И ясно было о чём: их лица горели, светились весельем и счастьем.
Но вдруг реальность грубо ворвалась в интимный, томный мир молодых советских учителей.
В калитку двора Розенберга кто-то резко постучал и срочно вызвал директора. Это был сторож школы. Он сообщил, что ученики десятого класса в это ночное время направились в сторону городской стены – в шакальи пещеры, видимо, курить марихуану. Розенберг и отец Марка схватили большие фонари, приготовленные специально для такого мероприятия, и быстро направились вылавливать молодежь, как диких животных.
Такое часто случалось в их педагогической работе – когда ночами они лазали по пещерам, вылавливая хулиганов, наркоманов и алкоголиков. То есть учеников своей школы, из которых в будущем, как ни странно, вышли всё-таки врачи, адвокаты, даже учёные. Многие из них потом довольно часто навещали своих учителей – отца Марка и Семёна Розенберга, – выражая им благодарность за их святой труд.
– Да, наши отцы были когда-то молодыми, талантливыми педагогами, – задумался Марк. – И несмотря на всечеловеческую, всемирную погоню за лучшим куском, им все-таки удалось оставить маленький след в той далекой и милой жизни, где и я когда-то тоже был.
Итак, когда Семен и Иосиф исчезли за калиткой, во дворе вдруг запели сверчки под тёплое дыхание ночной свежести.
А потом зазвенели тарелки, это, уже начали убирать со стола.
От скуки Марк стал слоняться по большому дому Розенберга и наткнулся на театральный бинокль. Тетя Лала привезла его из Москвы, она очень любила театр. После приезда она всегда долго находилась под большим впечатлением от Москвы, ее Кремлевских соборов и монастырей.
Однако каждый раз тетя Лала удивлялась: «Зачем в гениальный Кремлевский ансамбль московские архитекторы “вмяли” этот “квадратно-гнездовой” Мавзолей, где лежит совсем уже полысевший Владимир Ульянов». Тетя Лала тонко чувствовала искусство, у неё была, видимо, красивая душа. Но тело!.. В этот вечер Марк случайно забрёл в спальню, она там переодевалась, и он стал рассматривать её в бинокль с близкого расстояния, однако никак не мог его настроить.
Он видел, как гигантские синие рейтузы обнимали её живот размером с Кремлевскую башню. А в нём находилась ещё одна тетя Лала, но поменьше, а в том животе – ещё одна, как в матрёшке. И всё это повторялось – до бесконечно малой тёти Лалы. Вскоре эта игра ему наскучила, он вышел в другую комнату, где переодевалась Танечка – старшая дочка Семёна Розенберга. Ей было уже семь лет, и у нее были очень красивые белые ножки. При виде Танечки Марк всегда ныл и просил её снять чулки, а потом посадить его к ней на колени. В этот раз она почему-то заупрямилась, но вскоре согласилась.
– Что же это было? – задумался Марк. – Что же это за болезненное чувство, которое Бог поселил во мне ещё тогда? И почему оно выросло вместе со мной в такой гигантский «пылающий страстным пухом» тополь? Чего Всевышний хотел от меня?.. От всех нас?..
Чтобы мы постоянно продлевали род человеческий? Но зачем с такой болезненной страстью? А может быть, мы все настолько ленивы, что у него и не было другого выхода? – Но как же моя душа? – продолжал рассуждать Марк. – Ведь она находилась в этой тюрьме желаний всю жизнь и увяла там. Что же для Всевышнего важнее – душа или продление рода человеческого? Ответа ещё не было.
Марк вспомнил, какая страшная борьба шла в той далёкой жизни между бешеными страстями насыщения плоти и души.
Но тут он вспомнил и о другом божественном подарке. И получил его он в тот же вечер, когда вышел во двор, уже удовлетворённый Танечкиными сладостными прикосновениями.
А там, во дворе, ещё продолжали петь сверчки в сопровождении дышащего ночного ветра, и вместо звона тарелок в этот оркестр уже влились высокие, тянущие звуки скрипок, которые постепенно преобразовались в изумительную по красоте мелодию. Она обаяла его сердце, потом душу и стала обещать захватывающую будущую красоту.
Исполняли «Песнь Сольвейг» Эдварда Грига. Весь вечер по радио звучала его музыка. Марк был ошеломлён. Такой красоты он не мог объять, понять, вместить в свой крошечный мирок. Но было ясно одно, Бог подарил нам и это: Эдварду Григу – создать, а Марку – понять высшую материю, которую невозможно заключить в слова.
Марк стал улыбаться, вспомнив глупых советских музыковедов, пытающихся сделать это. Они не знали, что дело не в плоти звуковой, а в чём-то другом, о чём не говорят и даже не думают.
Писали диссертации о музыке Э. Грига, читали лекции о И.-С. Бахе, пыхтела профессура, до изнеможения споря и гадя друг другу. Но они так и ничего не поняли. Марку стало их даже немного жалко.
Однако он не хотел продолжать думать о них и опять окунулся в ту чудесную ночь, когда уже после ужина они спали во дворе под открытым небом.
Лёжа в постели, он смотрел на чёрные макушки высоких тополей. Фантазии разыгрались! Стало страшно! Казалось, там высоко, спрятано что-то неизвестное, ужасное!
Он ещё тогда не знал, что ужасное не в неизвестном, а совсем наоборот: в том, что рядом, в том, что известно и делают все.
Но когда облака рассеялись, он увидел Вселенную: восточное ночное небо, усыпанное звёздами, – ничто не может сравниться с этим!
Страх исчез – он был уже ни к чему. Но было непонятно, как такая мельчайшая частица, как их город, ещё мельче – сам он, Марк, видят эту бесконечность и в то же время являются её частью? Непонятно, где конец, где начало, зачем это всё и куда оно движется? Да, это высшая неизвестность! Но от неё ему страшно не было. Наоборот – стало всё ясно и спокойно.
«Мы можем только всё это видеть, осязать и быть счастливыми, – думал тогда Марк. – Мы можем приблизиться к звёздам и дотронуться до них.
Мы можем уничтожить всё это, если захотим. Но нам не дано понять!
Мы не можем понять даже самого простого: почему красота, например, имеет такую власть над нами, но мы можем её уничтожить; или где кончается бытиё и начинается другое, в чем разница?
Мы все уходим, приходим, мы все делаем одно и то же.
И единственное, что мы действительно можем, – только любить всё это или ненавидеть; оно всё зыбкое, нежное, легко уничтожается, но оно – вечное, а мы умираем».
Марку было ясно и просто. Его разум и душа избавились от земного притяжения, в котором пребывало тело. Гармония и покой играли с ним, окутывали, подбрасывали в пространстве, заставляя парить.
Это была последняя ночь, последняя осень в его ещё начинавшейся жизни: когда душа, разум, гармония, покой переплелись в ясную простую полифонию – как в органных фугах Баха. Они звучали в четыре голоса, торжественно и красиво – и в последний раз перед тем, как войти в тот мир страстей и гонок, где жили гордые, ненасытные дети Бога.
А за этой осенью – последняя холодная и долгая зима. И те, кто поумнее, конечно, собирали уже не осенние грибы, а зимний яд – для будущей весны. А всё ещё счастливые – как Марк – в последний раз строили снежные замки (которые растаяли весной) или катались на санях по белоснежному пышному покрывалу мира Божьего.
А там, под ним, и последняя весна – жаркая, красная, как коммунизм.
Но с чёрными флагами везде: на домах, на дорогах, в голубом небе, на ярком солнце, везде где только можно во Вселенной.
Марк идёт с матерью по улицам, и она опять плачет, но теперь не одна – все плакали в ту раннюю весну.
Плакали на улицах, в домах, магазинах, учреждениях, автомобилях. Подходили и рыдали, обнимались и спрашивали: «Как мы теперь без него, что с нами будет?». Спрашивал и Марк маму: «Почему все люди плачут и почему флаги черные»?
«Умер!.. Умер!.. дедушка Сталин», – всхлипывала она.
Марк не понимал тогда, что это такое: «умер». Ему казалось, он просто ушёл на время куда-то, чем и расстроил всех.
А его отец и Розенберг вообще в этот день никуда не выходили – вечером их ожидал траурный митинг в городском комитете партии, а всю страну коммунистов – то светлое будущее, которое они так выпрашивали у Бога.
Ну а Марка – долгая и путаная дорога среди всего многообразия Божьего лика, который называется «жизнь».
Вскоре они покинули этот маленький милый городок, где проплыла самая маленькая и чистая часть его жизни. И переехали в большой – в столицу, где прошлёпала, как по болоту, уже большая – самая грязная её часть.
«Сверхчеловек»
– О чём вы думаете? – Вдруг услышал он голос Ницше, вернувший его из путешествий по этим чудным мгновениям.
– Любуюсь, – сказал Марк.
– И чем же, позвольте узнать? – иронично спросил профессор.
– Жизнью… жизнью своей страсти.
– И что же, там так красиво?
– Да, там поле с чудесной растительностью, – тоже с иронией продолжил Марк, – тишина, тихие озера, ароматный запах растворился в чистом звенящем воздухе.
А по полю пробирается «человекообразное» существо. Его глаза умны, сверкают интеллектом, они синие как небо. Глаза, которые могут мечтать, любить, дерзать, ненавидеть. Но тело его почему-то всё покрыто густыми волосами, особенно руки и ноги. Он крадётся, старается не наступить на растения и цветы. Выбирает такой путь, который, в общем-то, никуда и не ведёт, лишь даёт ему возможность продвигаться дальше и не погубить чудесные творения природы. Вдруг, увидев впереди какую-то цель, он организует движения и выбирает уже кратчайшее расстояние к ней.
И чем он – «человекообразный» – умнее и сильнее, тем разрушительней становятся его деяния в тех местах, где он прошёл.
Вот он достиг своей цели! И уже «звучит гордо» – аж звенит!
Чувствуя свою силу и превосходство, он идёт к новой цели, достижение которой требует новых разрушений.
Но ни одна из достигнутых целей не приносит ему ожидаемого счастья, душевного покоя или гармонии. Разве что всё больше и больше грязи он оставляет на своём пути.
В конечном итоге последней его заветной мечтой становится возврат к тем чудесным местам, которые он уже изрядно потоптал. «Человекообразный» ставит перед собой и эту, последнюю, задачу. Будучи всесильным, он достигает этой цели: он возвращается к тому полю, где некогда росли растения, и они ещё, как ни странно, там! Он спрашивает себя: «К чему я проделал этот глупый путь? Я ведь был здесь! Это и есть именно то, что я так долго искал!». И чем он, «человекообразный», сильнее, чем более сложный путь он проделал, дальше прошёл и больше растоптал, тем глупее кажется ему его жизнь.
– И какова же мораль сей чудной басни? – опять иронично спросил Ницше.
– Мораль? – переспросил Марк. (Теперь он был почему-то рассеян.)
– А то есть – басня о страсти, о силе, о таланте. Куда идти? Вот в чём вопрос. Ещё лучше, кажется, сказал этот Иисус из Галилеи: «Если слепой поведёт слепого, то оба упадут в яму». А не о нас ли это с вами, господин Ницше?
– Так откройте же свои глаза, господин Невский, и взгляните – ну хотя бы на вашего же «человекообразного» героя. Здесь, в вашей притче, тоже есть кое-какая разгадка. Смотрите, «его глаза синие как небо и могут мечтать и дерзать, но тело всё покрыто густыми волосами».
Эти глаза – глаза сверхчеловека. А тело – первобытного животного. Вот вам та самая истина – куда идти! – Ницше широко улыбался, но Марк не понял, шутит он или нет.
– Да, господин Невский, человек – это натянутый канат между животным и сверхчеловеком.
Самосовершенство – ваш путь. Вы – мост к сверхчеловеку.
В этом ваше предназначение, ваше счастье, ваша власть!
Теперь Ницше был серьезен.
– Я знаю, мой друг, – вздохнул он и посмотрел по сторонам. – «Сегодня» принадлежит толпе. «Сегодня» – время другой власти, власти капитала, когда каждый может заполучить этот кусочек. Она брошена к ногам людского отребья христианской демократией.
А они – толпа, как смердящие, вонючие гиены, разрывают на части плоть этой власти. Их морды в крови, а отсыревшие сердца свои заворачивают они в доллары; и в этом свином сэндвиче живет их страсть, их личное бессмертие, их власть.
Но там ли место власти? Они скупают всё самое ценное: свободу, красоту, талант, любовь, драгоценные камни.
Послушайте, Марк, а могут они купить равенство души?
Ведь даже камни, которые они скупают, не равны: одни – валяются под ногами толпы, а другие веками отшлифовывают своё сияние. Даже камни, и те имеют своё предназначение к совершенству – стремление к бриллианту. Их различают и сортируют, но не различают и не сортируют людские души. А ведь душа также веками стремится к совершенству: отшлифовывает свои грани, чтобы сиять лучами благородства и самопознания.
Сколько такого жемчуга ещё разбросано по миру? Сколько ещё валяется под ногами толпы? И те молотят его в потоке грязных ног; испачканного его не видно.
Но грязь смывается дождём, ливнями с грозами. Начнётся ураган и смешает всё в мутном жёлтом потоке: и нажитые, смердящие куски вашего доллара, и блевотину власти капитала. И шакальи пещеры сверхзавидующих, и сверхдома полушакалов. И весь этот смрадный поток вольётся в грозный величественный океан и растворится там.
Тогда заиграют на солнце чистые родники, а в них и драгоценные камни. Засияют своими гранями и чистые души, ведь искусство, наука, самопознание шлифуют их столетиями.
Да и о каком равенстве может идти речь, если кто-то ещё живёт в первобытном состоянии духа, а кто-то ушёл далеко вперед и приближается к сверхчеловеку. Разве всё это можно купить? Эти жемчужные капли духа собираются миллионы лет.
Растите в себе, мой друг, именно этот капитал!
И позвольте, я обязательно должен познакомить вас с моей теорией о равенстве души. Послушайте, дорогой Марк:
– Природа отделяет одних – по преимуществу сильных духом, других – по преимуществу сильных мускулами и темпераментом и третьих, не выдающихся ни тем, ни другим – посредственных: последние, как большинство, первые, как элита.
Высшая каста, я называю её кастой немногих, имеет, будучи совершенной, также и преимущество немногих: это значит – быть земным представителем счастья, красоты, доброты. Только наиболее одаренные духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное; только у них доброта не есть слабость. Ничто так не возбраняется им, как дурные манеры или пессимистический взгляд, глаз, который всё видит в дурном свете, или даже негодование на общую картину мира.
Негодование – это преимущество чандалы 1 ; также и пессимизм.
«Мир совершенен» – так говорит инстинкт духовно одаренных, инстинкт, утверждающий жизнь: несовершенство, всё, что стоит ниже нас. – Дистанция, пафос дистанции, сама чандала, – всё принадлежит этому совершенству.
Духовно одарённые, как самые сильные, находят свое счастье там, где другие нашли бы свою погибель, – в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие – это само принуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, – это их отдых… Такой род людей более всего достоин почтения – это не исключает того, что они самые веселые, радужные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми.
Порядок каст, иерархия, только и формулирует высший закон самой жизни. Разделение этих типов необходимо для поддержания общества, для того, чтобы сделать возможным высшие и наивысшие типы, – неравенство прав есть только условие к тому, чтобы вообще существовали права. Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность – это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обуславливается высокая культура. Если исключительный человек относится к посредственным бережнее, чем к себе и себе подобным, то это для него не вежливость лишь, но просто его обязанность…
Кого более всего я ненавижу между теперешней сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят инстинкт удовольствия, чувства удовлетворённости рабочего, с его малым бытием, которые делают его завистливым, учат его мести…