bannerbannerbanner
316, пункт «В»

Эдуард Лимонов
316, пункт «В»

Полная версия

– Хэй, ты куда идешь?

Ипполит повернулся. Сдвинув очки на лоб и присев на одно колено, черный труженик, газовый аппарат уже на асфальте, обращался к нему. Не совсем отсюда понятной марки большой револьвер, может быть кольт, тоже обращался к Лукьянову.

– Я ищу мистера О’Руркэ, – вежливо объяснил Лукьянов и прибавил: – Мистер Кольт.

Черный не обратил внимания на остроту.

– Подойди сюда.

– Поднять руки? – спросил Лукьянов вежливо.

– Заткнись и подойди, – приказал черный просто и без злости.

И Лукьянов пошел к парню, мягко ступая в своих разношенных кроссовках, стараясь держать руки чуть-чуть разведенными, чтобы парень не подумал, что он вооружен.

Парень, может быть, не умел думать. Но как себя вести, он знал. Когда Ипполит подошел, последовал приказ:

– Ложись на живот!

Ипполит послушно лег на отдающий бензином неровный асфальт, и черный легко прошелся по его телу рукой, начиная от лодыжек, бесцеремонно ощупал Лукьянова в паху, под мышками, приказал перевернуться на спину и пошарил по поясу лукьяновских спортивных трикотажных брюк, расстегнув для этого лукьяновский комбинезон.

– Встань, – приказал он равнодушно, покончив с обшариванием. – Старшего О’Руркэ нет, Виктор в номере шестом. – И он указал в направлении одного из дальних стойл.

Только тут Лукьянов заметил, что жилет на парне пуленепробиваемый. Лукьянов уважительно скосил глаза в асфальт, его мнение об «O’Rurke Demolishing Ltd.» резко улучшилось. Черный, не обращая уже ни малейшего внимания на Ипполита, надвинул на глаза очки и поднял с асфальта горелку.

В номере шестом было ослепительно светло. И воздух был нехорошим, как в стойле грязного и большого животного. Гудел и скрежетал, грубо потряхивая массивным телом, гарбич-трак. Четверо рабочих в грязно-зеленых комбинезонах старались втиснуть в развернутый зад трака искореженные останки автомобиля. Когда Лукьянов робко приблизился к траку с головы, из кабины водителя его без особого интереса проводила глазами черноволосая голова. В этот момент рабочим удалось с помощью крана стоящего рядом небольшого грузовика опустить в зад-рот удава порцию искореженного железа. Лукьянову показалось, что он увидел в груде кусок кожаного сиденья. Трак немилосердно задрожал, изнутри его послышался скрежет, необыкновенно высокого, невыносимого уху тембра, но еще через минуту мясорубка-молотилка, или что там внутри у этого чудовища, – Лукьянов никогда не был силен в технике – загрохотала ровно и спокойно. Рабочие удовлетворенно обратились к следующим на очереди останкам автомобиля, и тут-то Лукьянов воткнулся со своей проблемой.

– Я ищу Виктора О’Руркэ.

– Виктор в кабине, – лениво указал старший из плебеев, с бычьей шеей, коротконогий, и тотчас присоединился к сотоварищам по работе, пошел к грузовичку-крану.

Лукьянов, не зная, что ему делать, остался на месте. Оглянувшись, коротконогий поглядел на Лукьянова оценивающе, потом, решив что-то, направился к траку. «Виктор, к тебе!» – скорее догадался, чем услышал Ипполит сквозь грохот. Через несколько минут мотор застучал тише, и из дверцы трака с той стороны, где стоял Лукьянов, ловко соскочил на землю стройный молодой человек. Слишком стройный, подумал Ипполит, скорее худ был Виктор О’Руркэ.

– Да? – только и сказал Виктор О’Руркэ, встав перед Лукьяновым.

Они были почти одного роста. Парень был одет в джинсы, синюю рубашку, расстегнутую на груди, и в мятый легкого горчичного шелка пиджак.

– Меня зовут Ипполит Лукьянов – я друг Казимира, у меня есть проблема… в общем, я хотел бы поговорить, – свернул свою речь Ипполит, увидав, что рабочие, осторожно поддерживая, опускают еще одну часть несчастливого автомобиля в чрево гарбич-трака.

«Бычья шея», как его мысленно назвал Лукьянов, сидя в траке, нажал на рычаг включения мясорубки, и корпус трака задрожал.

– Боком, боком! – закричал Виктор О’Руркэ рабочим, и те послушно развернули глыбу слипшегося вместе железа другой стороной.

– Неужели трак все это перемелет? – вежливо спросил Ипполит, обращаясь к молодому человеку. – Такую глыбу железа?

– Он все перемелет, – буркнул молодой человек и полез в карман пиджака. Достал оттуда сигареты. – Он и тебя перемелет – если нужно, – добавил молодой человек, нагло глядя в лицо Лукьянова.

Ипполит игнорировал зловещее замечание, от которого не у автора полицейских романов, а у просто И. Лукьянова, может быть, затряслись бы руки и ноги.

– Не могли бы мы поговорить в спокойной обстановке несколько минут? – миролюбиво предложил Лукьянов.

– О’кей, – согласился Виктор О’Руркэ. – Ребята, вы тут заканчивайте без меня, я поговорю с мужиком, – и двинулся к выходу из стойла номер шесть.

В момент, когда Ипполит совершал поворот, чтобы последовать за молодым человеком, из груды железа, занесенного над чревом гарбич-трака, выскочил круглый предмет и, прокатившись под траком, подкатился к ногам Лукьянова. Полицейская фуражка лежала на неровном асфальте, сияя бляхой. «Ах вот почему они с таким усердием занимаются нелепой работой уничтожения одного автомобиля с помощью другого», – подумал Лукьянов и, невозмутимо переступив через фуражку, с достоинством последовал за горчичной спиной О’Руркэ-младшего.

– Ну? – Виктор внезапно повернулся к нему. Они пришли, перейдя гуськом двор, О’Руркэ впереди, Ипполит за ним, почти к самому флигелю, в окнах которого горел свет, но, по-видимому, вводить Лукьянова во флигель О’Руркэ не собирался. – Что нужно?

– Я думал, Казимир…

– Казимир звонил нам и сказал, что человек, за которого он ручается, как за самого себя, нуждается в помощи… Это все. Я лично не поручился бы и за самого Казимира, не говоря уже о человеке, которого он рекомендует, – враждебно и не скрывая этой враждебности, отчеканил Виктор, – но, папан… с жирным Казимиром их связывают какие-то детские приключения.

– Тогда, может быть, я поговорил бы с твоим отцом…

– Само собой – поговоришь. Но можешь начать и с меня. Мы с папаном работаем вместе. Я – исполнительная власть, он законодательная и организационная. – На бледном не по-июльски лице Виктора появилось подобие улыбки.

– Говорить прямо тут? – Ипполит обвел глазами пустыню двора. В противоположной части двора у самого забора еще стояли траки, вертолет «G.C.-15», тенты покрывали, очевидно, строительные материалы, или детали, или ящики.

– Здесь лучше, – почти миролюбиво сказал Виктор. – Выкладывай.

Лукьянову не хотелось «выкладывать» свое дело именно Виктору. И он знал почему. Виктору, очевидно, лет двадцать пять, самое большее – тридцать. Сообщать человеку на сорок лет моложе тебя, что правительство of USA законным образом желает убрать старое тело Ипполита Лукьянова с лица земли? А может быть, Виктор как раз рассматривает всех стариков как garbage[14], ценность стариков для него не выше гарбича, с которым семья Виктора по необходимости имеет дело? Может быть, закон 316, пункт «В», – единственный закон, с которым согласен Виктор О’Руркэ, достойный сын бруклинской криминальной фамилии.

– О’кей, – сказал Лукьянов. – Дело у меня личное. Меня хотят прихлопнуть власти. Ты, может быть, знаешь закон триста шестнадцать «би»?

– Нет. – Виктор затянулся своей сигаретой и покачал головой. – Я знаю только те, что касаются нас и нашего бизнеса. Отец, когда я еще был панк, хулиган, заставил меня заучить наизусть все, что касается нападений, изнасилований и прочих дебошей, чтобы я знал, что меня ждет. Позже, когда я перерос хулиганство и отец взял меня в дело, он заставил меня выучить статьи более серьезные. 316, пункт «В»? Нет, не знаю.

– Относительно новая статья, часть демографического приложения, очень специальная… – Лукьянову стыдно было объяснять Виктору, что дело в его возрасте.

– Короче, они хотят тебя прихлопнуть. Они тебя ищут? Или ты еще законно топчешь землю?

– Уже незаконно.

– Хуево для тебя. А чего ты хочешь от нас?

– Мне нужны надежные айдентификэйшен-кард и пушка.

– Пушка – проще простого. Хоть сегодня. Надежная айдентити-кард – сложно, уйдет несколько дней минимум, и обойдется тебе очень недешево. Кусков тридцать.

В этот момент на бруклинское небо, в просвете между двумя густыми облаками вышло яркое солнце и озарило асфальтовую пустыню поместья О’Руркэ.

– Я знаю. – Помимо воли голос Лукьянова прозвучал безнадежно.

– В каком бизнесе ты был?

– А в каком, ты думаешь?

– Что я, гадалка… Я думаю, ты blackmailer[15] или… – Виктор захохотал, – child molester…[16] У тебя именно такой вид…

– Ошибся. Я в категории self-employed – «S. Е.».

– Вот я и говорю. Self-employed – child molester…

Лукьянов запротестовал:

– Я писатель. Автор полицейских романов.

– Писатель? – Виктор с любопытством взглянул на Лукьянова. – В первый раз встречаю живого писателя.

– Еще живого писателя… – мрачно сострил Лукьянов. – Они не дали мне лицензии в две тысячи восьмом. Запретили работать. Так что я бывший писатель…

 

– Слушай. – Виктор бесцеремонно отогнул высовывающийся из желтого комбинезона Лукьянова воротник куртки и пощупал значок «S. Е.» – единственное, что осталось у него от продолжительной социальной связи с Соединенными Штатами Америки. – Я вычислил тебя. Ты, наверное, тот писатель, который написал о жирном Казимире, да?

– Я написал «Ловушку». Не совсем о Казимире, но я жил тогда на Лоуэр Ист-Сайд, и Казимир был очень популярен в neighbourhood[17]. Все говорили, что он гангстер. Я взял Казимира как прототип и придумал вокруг него историю. На самом деле я ничего о нем и о его делах толком не знал.

– Жирный дядя Казимир… – засмеялся Виктор. – Он мелко плавает. Тебе нужно было написать о моем отце. Вот кто гигант. Или даже обо мне… Идем в контору, писатель. Отец будет в пять. – Виктор вынул новую сигарету, ткнул ее в окурок, раскурил, тщательно втоптал окурок в асфальт и пошел по направлению к флигелю-конторе.

По асфальту, освещенному миллионоваттным июльским солнцем, проплыла большая тень, сопровождаемая мелкими и слабыми тенями. Взглянув в бруклинское небо, Лукьянов увидел жирный дирижабль, напомнивший ему «дядю» Казимира, а за дирижаблем тянулись гигантские зеленые буквы: «Responsible sex![18] – Family Planning!» Семейное планирование насиловало собой население и с неба.

Дункан О’Руркэ оказался здоровенным мужиком лет пятидесяти. На большом теле Дункана О’Руркэ крепко сидел зеленый полиэстеровый костюм – брюки, узкие внизу, завершались черными ярко начищенными ботинками, зашнурованными слишком длинными шнурками, банты шнурков на ботинках Дункана О’Руркэ бросились Лукьянову в глаза. Черный галстук, белая полиэстеровая же рубашка переходили в медно-красную физиономию О’Руркэ-старшего. Мясистый нос, рыжие брови, мясистый рот. Череп Дункана О’Руркэ, загорелый и массивный, лишь за ушами был снабжен кустиками рыже-серебристой растительности. В руке мистер О’Руркэ держал шляпу из соломки с черной лентой на тулье, явно латиноамериканского происхождения. Вместе с О’Руркэ-старшим появился опять и Виктор, оставивший Ипполита на попечении нескольких сонных служащих обоих полов.

Представляя себя переложившему для этого шляпу в другую руку старшему О’Руркэ, Лукьянов отметил, что у гангстеров всегда существовала и существует своя внутренняя мода, очень консервативная, такая же, как и у господ из высшего света. И вот, спустя почти столетие после золотого века гангстеризма в Соединенных Штатах, перед Ипполитом стоял человек, как будто сошедший с кинолент эпохи Аль-Капоне или Мейера Ланского. Выглядел мистер О’Руркэ совершенно вне эпохи – так, как будто его последние полсотни лет продержали в холодильнике и на сегодня выпустили.

– Виктор мне сообщил в общих чертах, чего вы хотите, – сказал старший О’Руркэ, открывая дверь своего офиса и приглашая Лукьянова и сына войти за ним и в следующую минуту уже вдвигаясь за большой металлический стол, выкрашенный в утилитарную серую краску.

На столе там и сям лежали папки, кипы бумаг, царил деловой беспорядок. В углу у окна помещался старенький компьютер с грязными кнопками и клавишами, еще дальше у бледно-зеленой стены (потолок был грязно-белый) – TV, видео и в беспорядке валялись кассеты и футляры от кассет.

О’Руркэ-старший чуть отгреб в стороны хаотическое скопление предметов на своем столе и продолжил:

– Казимир, мой старый приятель, сообщил, что, увы, у вас нет капусты заплатить за услуги, посему он попросил в виде исключения использовать вас в деле. Я обещал, но, честно говоря, я не совсем представляю себе, что вы можете для нас делать…

Виктор осуждающе посмотрел на Лукьянова, как бы укоряя его за то, что у него нет капусты, и за то, что Лукьянов не сообщил об этом ему – Виктору, а Виктор так к нему хорошо отнесся и даже снабдил его бутылкой виски, чтобы не было скучно ожидать О’Руркэ-старшего. Лукьянов опустил глаза.

– Я понимаю, что смотрюсь как старый кретин, который отнимает время у деловых людей, но… – Лукьянов помолчал. – У меня нет выхода. В моей ситуации может быть только два решения: сдаться властям и дать отправить себя на тот свет, с помощью ли героинового укола или в газовой камере, не имеет значения, или попытаться выжить. Я выбрал второе… – Лукьянов помолчал. – Как я могу быть вам полезен? Очень давно, но я участвовал в войне. Два года во Вьетнаме. Я попросился во Вьетнам сам. Я думаю, я умею убивать людей…

Младший О’Руркэ презрительно хмыкнул. Он стоял, сунув руки в карманы, опершись задом о несколько таких же серых, как стол, файл-кабинетов. Старший О’Руркэ недовольно посмотрел на Виктора.

– Разумеется, все это было давно, – продолжал Лукьянов, – но мне кажется, что природа искусства уничтожения людей такая же, как и природа умения плавать: один раз научился, потом, даже если ты не плавал пару десятков лет, падаешь в воду и плывешь. Процесс подсознательный.

– Война во Вьетнаме закончилась сорок лет назад, – скептически процедил Виктор.

– Виктор, дай мужику сказать то, что он хочет. Через несколько лет ебаные бастарде придут за твоим папочкой. Не забывай, что мне стукнуло шестьдесят…

– Ты смеешься, пап… – Виктор удивленно посмотрел на отца. – Да они к нам и не сунутся…

– Никогда не теряй чувства реальности, сын мой, – строго сказал О’Руркэ-старший. – Они много сильнее нас. Они государство, у них власть, полиция, национальная гвардия. Ты забыл, что случилось с Каминским и его людьми? А ребята Морелли? Ты забыл, как их перестреляли всех в один вечер. Восемьдесят шесть человек… Bastards[19] хотят, чтобы власть принадлежала только им – главной банде. Они не хотят делиться. Они завидуют ебаным русским… Они завидуют ебаным русским черной завистью, потому что у тех уже давным-давно власть принадлежит одной банде. Мы еще сильны, но мы на проигрывающей стороне. Я это вижу.

Черты усталости проступили на лице старшего О’Руркэ. Виктор молча закурил сигарету.

– Мы можем его попробовать. Я могу взять его на дело доктора, если ты хочешь…

– На дело доктора? Сколько у тебя людей?

– Пятеро.

– Возьми. Только, Вик, я тебя хорошо знаю, будь разумен, а? А теперь выйди, пожалуйста, покури, я хочу сказать мистеру Лукьянову пару слов с глазу на глаз.

Виктор пожал плечами, кивнул Лукьянову и вышел.

– Значит, шестьдесят пять? – произнес О’Руркэ, когда за Виктором закрылась дверь. – Как себя чувствуешь? – О’Руркэ внимательно и заботливо, как сельский доктор, смотрел на Ипполита.

– Самое глупое, что так же, как и в тридцать, может быть, реакции чуть замедленнее… Видите ли, с людьми моего типа жизнь обходится не так резко и сурово, как с большинством населения. Богемный образ существования, отсутствие семьи – все это лишило меня вех, по которым можно заметить течение жизни. К примеру, на ваших глазах вырос и стал взрослым мужчиной сын…

О’Руркэ кивнул.

– У меня этого способа отмечать время не было. Вначале были книги, я публиковал по договору с издательством две в год, потом, когда мне отказали в лицензии, и этот способ определять время исчез… То есть психологически я так и не поверил, что мне шестьдесят пять лет.

– Я много читал в свое время. – О’Руркэ стеснительно посмотрел на Лукьянова. – В тюрьме. В девятьсот восьмидесятом я загудел на семь лет. К счастью, в тюрьме, где я сидел, нам было позволено получать книги прямо из бук-стора, лишь бы только в них не было порнографии. «Плейбой-мэгэзин», заметьте, считался наказуемой контрабандой. Не думал, что доживу до того времени, когда даже «Плейбой» будет запрещен и на воле…

– Для нашего блага, мистер О’Руркэ, дабы похотливые мысли не возникали у самцов человеческих и порножурналы и фильмы не разрушали бы с таким трудом достигнутые семейным планированием успехи… Стимулянты категорически запрещены Демографическим министерством.

– Good old days[20], – вздохнул О’Руркэ. – Когда я сам был юношей, Лукьянов, я смеялся над стариками, неустанно вздыхающими о старых добрых временах. Но если бы старики моей юности смогли дожить до сегодняшних дней, как бы они реагировали, мистер Лукьянов? Я думаю, тронулись бы и самые отважные. Как ты считаешь, писатель…

– Реакция стариков зависела бы от способа, каким вы представили бы их в сегодняшнюю действительность. Если сразу бросить человека, пролежавшего в темном холодильнике сорок лет, в сегодня – разумеется, его реакцией будут шок и ужас, но если вводить его постепенно, день за днем, то эффект рассасывается, исчезает. Старец, родившийся в девятьсот пятнадцатом году, если б ему дали дожить до ста лет, пришел бы к выводу, что две тысячи пятнадцатый год – логическое продолжение процесса, начавшегося еще во времена его юности.

Дункан О’Руркэ согласно кивнул и вздохнул шумно и длинно.

– Значит, у тебя нет семьи? – спросил он уже вполне деловым тоном, как бы переходя от эмоциональной части беседы к деловой.

– Никого. Один. Жил на углу Сто восьмой и Амстердам. Теперь, разумеется, мне туда уже никогда не попасть.

– Слушай меня внимательно. Обычно мы не берем к себе людей со стороны. Если берем, изучаем их годами. Люди – опасные животные. За свои шестьдесят пять лет жизни, я думаю, ты имел возможность не раз в этом убедиться. Для тебя я, Дункан О’Руркэ, делаю исключение. Мы тебя возьмем. Почему? Отчасти оттого, что ты – друг жирного Казимира, с которым я первый раз в своей жизни ограбил гамбургер-джойнт, в возрасте двенадцати лет. Большей же частью оттого, что я тебе сочувствую. Я, Дункан О’Руркэ, вошел в мою контору и увидел человеческое лицо, а не рожу раба. – Дункан О’Руркэ довольно захохотал. – Мы тебя возьмем и попробуем. Ты будешь делать, что тебе скажет этот крейзи – мой сын. Но имей в виду, скидки тебе на твой возраст не будет…

– Я и не прошу. Два часа в центре здоровья четыре раза в неделю вот уже много лет, я в хорошей форме.

– О’кей, – кивнул О’Руркэ. – Виктор оценит твою форму. Кроме всего прочего, мне интересно посмотреть, как ты сумеешь выпутаться из говеннейшей ситуации. Говенней не бывает. – О’Руркэ с любопытством посмотрел на Ипполита Лукьянова.

– Если бы у меня обнаружили рак или AIDS, дела мои были бы куда хуже, – сострил Лукьянов, ему не хотелось, чтобы старший О’Руркэ, младше его, Лукьянова, ему сочувствовал.

Люди действия всегда держатся старше, чем люди размышления и удовольствий, подумал он, опасливо взглядывая на начальственную фигуру Дункана О’Руркэ, неловко нависшую над столом.

– Виктор поедет брать доктора завтра в четыре утра. Где он может тебя найти в три тридцать?

Ипполиту ничего другого не оставалось, как сообщить адрес неизвестной ему Марии:

– Деланси-стрит, номер двести девять. Пусть постучит в окно. Если подняться по ступенькам на крыльцо и стоять лицом к дому – первое окно справа.

– О’кей. Надеюсь, увижу тебя позже. Отдохни перед делом.

Лукьянов прошел через асфальтовый двор к воротам. Расположившись неподалеку от ворот, черный в пуленепробиваемом жилете наваривал на высокий капот трака толстый металлический лист.

– Танк? – заметил Лукьянов, не останавливаясь.

– Танк, мен, танк, – согласился черный.

– See you, – пробормотал Лукьянов.

– Ага, – согласился черный.

Золотой с красным, стройный и тонкий, похожий на грациозного тропического москита вертолет Секретаря Департмента Демографии на несколько секунд завис в воздухе, окруженный тремя боевыми вертолетами охраны, и затем спокойно упал вниз. Вслед за ним, следуя одному из многочисленных вариантов церемоний посадки, камнями устремились на круглую плешь, окруженную пыльной зеленью, вертолеты охраны. Взвыла сирена, оповещая персонал о прибытии босса; вспугнутые шумом четырех мощных моторов, поднялись в воздух стаи городских мелких птиц, избравших Централ-парк убежищем от удушливого июля восемнадцатимиллионного города. Поднялись и сели опять.

 

Сощурившись, в образовавшемся в брюхе москита отверстии показался сам Секретарь самого могущественного в стране Департмента и тотчас надел темные очки. Ибо за пределами затемненного салона в спине москита был режущий, ослепительно солнечный день. Сол Дженкинс без всякого неудовольствия ступил в девяностошестиградусную жару и стал спускаться по мгновенно подогнанному к вертолету трапу, у подножия которого его ожидала обычная группа людей – его «домашние»: офицеры охраны Дженкинса, лейтенанты Тэйлор и Де Сантис, личный секретарь Спэнсер Кэмпбэлл, дюжина людей лейтенанта Тэйлора, расположенные на посадочной площадке таким образом, чтобы сократить до минимума риск возможного покушения на драгоценную жизнь Секретаря. Мордатый брюнет лейтенант Тэйлор, впрочем, сомневался, что в USA можно найти группу достаточно сумасшедших людей, желающих попытаться убрать старика Дженкинса у него в логове. «Как великолепно держится, bastard», – отметил Тэйлор, глядя на приближающуюся фигуру своего всесильного босса. У офицеров форменные рубашки прилипли к спинам, даже старательно копирующий невозмутимость босса Кэмпбэлл поминутно промокал пот клетчатым платком с лица и шеи, но на аскетическом челе Секретаря не было заметно и следа испарины. Серого шелка костюм, белая рубашка, черный галстук. «Не курит, не пьет, вегетарианец. Удалена часть желудка. Бывший профессор философии и социологии Принстонского университета. Одинок. Пристрастия: редкие книги. Образ жизни – аскетический. Любимое изречение: “Мир должен быть управляем”», – всплыло в памяти лейтенанта Тэйлора несколько строк секретного досье на Сола Дженкинса, на которое лейтенанту Тэйлору удалось мельком взглянуть давно и при довольно странных обстоятельствах.

– Хэлло, офицеры! Хэлло, Спэнсер!

Офицеры, получив свое дежурное «хэлло», расслабились, а Дженкинс проследовал по направлению к бывшему зданию Метрополитен-музеум, вот уже десять лет как служившему штаб-квартирой Департменту Демографии. За ним по пятам следовали три bodyguards, прилетевшие с ним на «москито», рядом – Кэмпбэлл. Метров сто, отделявшие Дженкинса от входа в здание, он использовал на то, чтобы выслушать новости офиса, передаваемые ему Кэмпбэллом быстрым телеграфным фальцетом. «Убийцы» лейтенанта Тэйлора, он сам назвал их так однажды в припадке черного юмора, тенями двигались параллельно курсу Дженкинса и его людей и отвалились только тогда, когда Дженкинс и его секретарь вошли в здание. «Старик прибыл благополучно», – констатировал Тэйлор и переваливающейся походкой отправился в помещение охраны, расположенное в цокольном этаже, вслед за сменившимся с дежурства Де Сантисом, который укрылся от одуряющего зноя на несколько минут раньше. «Lucky bastard!» И уже, наверное, открыл пиво.

Прямо из цокольного этажа Дженкинс, Кэмпбэлл и трое bodyguards, на внутреннем сленге Департмента Демографии называемых «бульдогами», на личном спецэлевейторе поднялись в офис Дженкинса на втором этаже и только там наконец разделились. «Бульдоги» заняли себя неизбежной процедурой осмотра залов офиса, а Дженкинс и за ним Кэмпбэлл уединились в просторном, скорее похожем на авиационный ангар, чем на кабинет, помещении, одна стена которого служила книжным шкафом гигантского размера, другая была покрыта несколькими абстрактными картинами.

Сол Дженкинс зашел за необъятного размера стол, сделанный в середине прошлого столетия мастером, страдавшим манией величия, и опустил сухой зад в кресло. «Похудел старик», – мельком подумал Кэмпбэлл и, не задерживаясь на собственных мыслях, отчетливо зачитал боссу его расписание до конца дня.

– В четыре ноль-ноль митинг с сенатором Ворнером. Кофе.

– Здесь, в кабинете, – комментировал Дженкинс.

– Четыре сорок пять, – продолжал Кэмпбэлл, – к вам присоединится шеф East Coast бюро Джон Муди. В пять тридцать заседание Совета Планирования (Национальный Секьюрити Консул). Доклад Муди. В восемь тридцать – обед в Большом зале. В десять пятнадцать Валентин Петров – глава европейского сектора Министерства Демографии России. Кофе, ликеры. В двенадцать тридцать пять – глава Агентства Национальной Безопасности Том Турнер… Все…

– Хорошо, Кэмпбэлл, оставьте мне экземпляр нашего свода законов на сегодня. Это раз. Второе – затребуйте из Офиса исследований и рипортов досье на underground[21] cекту «Дети Солнца». Вместе с их заключением. Я хочу знать, что они думают по поводу этой организации, ее предполагаемая численность и так далее. О’кей?

– Будет сделано, босс. – Кэмпбэлл поклонился, чуть заметно попятился и только тогда позволил себе повернуться к боссу спиной. Потом он долго шел до двери, так как кабинет, кроме того что по высоте годился для тренировок Икара, по площади не уступал пещере Циклопа.

Дженкинс, у которого оставалось еще двадцать минут до прибытия сенатора Ворнера, встал, чуть подвинул кресло и занялся просмотром видеодосье, заранее заряженных для него Кэмпбэллом в просмотровую машину, – Дженкинс только нажал кнопку. На экране видео появился Новый Папа Римский, только что выбранный омоложенным и обезвреженным конклавом. Дженкинс поморщился. Новый Папа, несмотря на его дружественные и осторожные декларации, не вызывал у Дженкинса доверия. Он предпочитал иметь дело со стариком Иоанном 29-м, старик был покладистый и уступчивый. Новый пятидесятичетырехлетний Григорий 15-й, бывший кардинал Филиппинский, согласно сведениям Дженкинса, упрям, честолюбив и святоша. Это плохо, подумал Дженкинс, и для него, и для мира. Худшее возможное сочетание. Разумеется, если он попытается упорствовать, его придется убрать. Что поделаешь. Если Верховный Правитель всех католиков забывает, в какое время он живет, и вдруг обращается с проповедью «Плодитесь, размножайтесь» во время своего визита в Латинскую Америку, как это сделал предшественник Иоанна 29-го – Жан-Поль 3-й, что остается делать людям, ответственным за человечество? Убрать зарвавшегося Верховного Священнослужителя. Увы! То, что было прогрессивно и, возможно, даже необходимо в первые века христианства, – лозунг «Плодитесь, размножайтесь!» – вызывает катастрофу сейчас. Неграмотный плебс, все эти почти неотличимые от их земли и скота пеоны Латинской Америки, после визита идиота в средневековых одеждах начинают усиленно спариваться, кривая количества населения вспрыгивает на карте Дженкинса к самому потолку, и после следующего урожая оказывается, что им нечего есть. Не желая умирать с голоду, они просят помощи у Соединенных Штатов или России. Подполье не может выдержать большее количество крыс, чем то, на которое подполье рассчитано, как любит повторять несколько циничный коллега Петров.

Дженкинс остановил видео и еще раз вгляделся в лицо Нового Папы. Желтое, скуластое. Кардинал Филиппинский не был фаворитом Дженкинса. Разумеется, ни он, ни Петров не могут командовать конклавом, как им заблагорассудится. Они могут влиять на решения конклава, но… Кардинал Филиппинский… Пока он ведет себя прилично… Долгий опыт и знание людей подсказывают Дженкинсу, что будут у него с кардиналом проблемы. Выключив Нового Папу, Дженкинс стал читать с экрана донесения агентов на месте, в Ватикане. Донесения для удобства Дженкинса были сведены в общую «историю»-резюме – в свое время Дженкинс учил искусству составления резюме своих студентов. «Кэмпбэлл овладел искусством очень хорошо, – улыбнулся Дженкинс. – Нужно будет спросить у Петрова его мнение о Новом Папе». Будет жаль, если желтолицый поведет себя как сумасброд. Столько сил было затрачено на то, чтобы заставить Церковь опровергнуть с Верховной Римской Кафедры свою Доктрину священности человеческой жизни, и особенно это нелепое на перенаселенной земле «Плодитесь, размножайтесь!». Можно было бы, конечно, обойтись без Церкви, но от влияния, которым располагает двухтысячелетняя церковная организация на умы и, главное, постельное поведение миллионов кретинов во всем мире, было бы расточительно-глупо отказываться.

Ничего замечательного в резюме Кардинала Филиппинского Дженкинс не нашел. Однако это вовсе не значило, что три дня назад избранный Папа ничего собой не представляет. Святые отцы, как и любые другие бюрократы, умеют искусно притворяться и не показывать зубы до тех пор, пока не достигнут желаемого высокого офиса.

– Поглядим, поглядим, – пробормотал Дженкинс и выключил видеокомпьютер.

Было 3:58.

Сенатор Ворнер, седеющий красавец 49 лет с лицом актера, первый раз был в «усадьбе», как называли свою штаб-квартиру в Департменте Демографии. Сенатор от штата Аляска чувствовал себя беспокойно. Причиной тому являлась личная просьба, с которой он намерен был обратиться к Дженкинсу после того, как деловая часть визита будет закончена. Предупредительный Кэмпбэлл открыл перед Ворнером дверь в кабинет босса, хотя вовсе не обязан был этого делать, и влияния секретаря самого Дженкинса в правительстве было бы достаточно, чтобы лишить Ворнера офиса, если бы Кэмпбэлл этого захотел. Ворнер вошел и увидел далеко впереди серую фигурку Дженкинса за столом, четверти которого хватило бы, чтобы разместить Христа и двенадцать апостолов для последнего супа. За Дженкинсом помещались два огромных, до самого потолка, окна, рамы коих были выкрашены простой белой краской, а в узком простенке между окнами висела черно-белая, в узкой белой раме, фотография Владимира Ленина, избранного профессором Дженкинсом в качестве наиболее почитаемого политического деятеля.

Ворнер приблизился, Дженкинс, выросший в размерах, встал. Однако не вышел из-за стола.

– Хэлло, сенатор. Прошу садиться.

«Что он знает обо мне?» – лихорадочно спросил себя Ворнер, хотя правильно было бы спросить: «Все ли он знает обо мне?»

– До прихода шефа Муди мы с вами поработаем, сенатор. Сейчас подадут кофе. Если у вас нет никаких специальных новых соображений или поправок по поводу проекта, который вы и Муди собираетесь представить Совету Планирования Консула Безопасности, давайте вкратце пройдемся по проекту, чтобы и мне, и вам было удобнее его защищать перед Советом…

14Мусор (англ.).
15Шантажист (англ.).
16Растлитель малолетних, педофил (англ.).
17Среди соседей, в квартале (англ.).
18Ответственный секс (англ.).
19Ублюдки (англ.).
20Старые добрые времена (англ.).
21Подпольную (англ.).
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15 
Рейтинг@Mail.ru