Эдуард Хруцкий
Полицейский
– Уели, уели, Александр Петрович, действительно позвал я вас по делу казенному. Хочу предоставить вам возможность еще лучше послужить государю императору.
– Почту своим долгом.
– Другого ответа и не ожидал.
Красильников нажал на головку серебряного звонка. Дверь отворилась, и в комнату вошел высокий, элегантный блондин.
Бахтин отметил для себя, что давно уже не встречал такого красивого мужчину.
– Прошу знакомиться, мой помощник, титулярный советник Мельников Борис Дмитриевич.
Бахтин поднялся, кивнул, не подавая руки. Мельников сел в кресло у стола, раскрыл папку.
– Как нам стало известно, господин Бахтин, вы коротко знакомы с неким Дмитрием Степановичем Заварзиным.
– Да, я учился с ним в Первом московском кадетском корпусе, господин титулярный советник. Александр Александрович, – обратился Бахтин к Красильникову, – на каком основании мне, чиновнику VII класса департамента полиции учиняется этот допрос? Видимо, вы располагаете указаниями директора департамента, господина Белецкого. Если это так, прошу показать мне полномочия.
– Александр Петрович, вы неправильно поняли Бориса Дмитриевича. Не допрос это, не допрос. Просто наружное наблюдение срисовало вас, когда вы разговаривали с Заварзиным в ресторане.
– Да, действительно, я увидел в ресторане господина очень похожего на моего соученика Заварзина. Я подошел к нему, но тот сказал мне, что я обознался и что он австриец.
– Правильно, – усмехнулся Мельников, – вы даже рукопожатием не обменялись.
– А, собственно, что сделал Заварзин? Кто он?
– Вам показать можно. – Мельников вынул из папки листок, протянул Бахтину.
«1) Известный департаменту полиции по моим докладам от 13 октября 1911 года за № 245 и по следующим бывший студент Московского университета из дворян Московской губ. Зарайского уезда Дмитрий Степанов Заварзин (партийные клички „Гоголь“ и „Петр Петрович“, в наблюдении „Дунайский“) проживает по адресу улица Данфер-Ромеро, № 7, меблированные Комнаты Борто…»
– И давно мой однокашник балуется социализмом? – усмехнулся Бахтин.
– Достаточно. Могу вам сказать, что он весьма заметная фигура в политической эмиграции.
– Господа, – Бахтин откинулся в кресле, – чем же вам, специалистам в политическом сыске, может помочь человек, работающий по уголовной преступности?
– Нам стало известно, что в Варшаве социалисты совершили экс…
– На русском языке это экспроприация? – перебил Бахтин Мельникова.
– Так точно. Они ворвались в квартиру графини Замайской, связали прислугу, тяжело ранили лакея и унесли драгоценности. Нам стало известно, что драгоценности они прячут в библиотеке русских социалистов на улице Брона. Там завтра в три они собираются.
– Я, как полномочный представитель МВД Российской империи, считал необходимым, чтобы именно вы арестовали преступников. Тем более что эксакция уголовная.
«Неужели они считают меня за идиота, – подумал Бахтин, – ведь именно я вместе с начальником Московской сыскной полиции Кошко арестовал латышей из рижской банды. У них нашли и ценности, правда, не все!.. При чем здесь социалисты?»
– Как я вижу, вы раздумываете. Вы, видимо, забыли, какую неоценимую услугу оказал нам господин Путилин, ставший потом начальником Петербургской сыскной полиции.
– Господин Красильников, мне неизвестны мотивы, по которым господин Путилин ввязался в историю с фальшивыми письмами Чернышевского…
– Так уж и фальшивыми, – перебил его Красильников, – просто в сенатской комиссии много либералов.
– Я опираюсь на факты. А если вы считаете господ членов сенатской комиссии сочувствующими социализму, то мне сказать нечего.
– Господин Бахтин, не о Путилине нынче речь. Вы поможете нам?
– Мне надо подумать, господа, я дам ответ завтра. Честь имею. Бахтин встал, надел шляпу и вышел.
– Вы ему верите? – спросил Мельников.
– А куда он денется, – засмеялся Красильников, – небось сейчас идет и думает, как новый орденок вне срока получит.
Нет, не о новом орденке думал Бахтин. Совсем не о нем. Он снова шел сквозь Париж, но на этот раз прогулка не радовала его. Слишком неприятным был разговор в посольстве. Ну куда только не залезет вездесущая охранная полиция! Им-то он должен помогать. Какой же он дурак, не вспомнил шифровки, которую он лично отправлял заведующему заграничной агентурой с просьбой установить, где находится мошенник, граф Коралли. Два года минуло, а ответа всё нет. Они через французов установили его квартиру, и чиновник для поручений Ястребцов ездил арестовывать графа.
Нет, господа. Свои дела обделывайте сами. Он уже направился было к гостинице, как что-то остановило его. Заварзин. Конечно, Митя Заварзин придет завтра в эту библиотеку и его арестуют, как уголовника.
«Ну и что? – сказал кто-то внутри него, – пусть. Он же даже руки тебе не подал. Говорить с тобой не захотел. Как же так?»
– А так, – ответил Бахтин тому невидимому, злому, ехидному, – мы же однокашники, друзья детства и юности. Мы должны помогать друг другу. А Митя поймет, потом, но поймет.
«Господа, помните, что вы не просто будущие юнкера или студенты. Вы члены одного военного ордена. Корпус сплотил и воспитал вас. Вы стали крепки физически и духовно подготовлены к сложностям жизни. Теперь вы как братья. Помните это, господа, и не забудьте главное, при первой возможности, по первому зову или без оного вы должны прийти на помощь друг другу».
Так напутствовал их при выпуске начальник корпуса генерал Богданов.
Пришли ли ему, Бахтину, на помощь друзья в тяжелый для него день?
Пришли. Они собрали свои жалкие юнкерские деньги, оторвав их от так необходимых молодым людям расходов, а потом, в зале суда, два ряда заняли весьма решительно настроенные молодые подпоручики. Они бурно хлопали адвокату, со значением поглядывали на присяжных.
После приговора они на руках вынесли Бахтина из зала суда.
Нет. Не простили бы друзья юности ему подобного предательства.
Итак, адрес Заварзина: улица Данфер-Ромеро, 7. Интересно, наружное наблюдение пасет его постоянно или они шли за ним только в те дни, когда агентура дает сведения о каких-то встречах объекта.
Наверное, скорее последнее. Зачем постоянно «водить» человека, находящегося в активной агентурной разработке.
Бахтин зашел в кафе, выпил кружку пива, съел горячие сосиски и заодно выяснил, как попасть на улицу Данфер-Ромеро.
Через час он уже узнал у консьержки, что русский господин дома, и, осмотрев здание, убедился, что второго выхода нет.
Идя сюда, Бахтин несколько раз перепроверился. Хвоста не было. Теперь нужно посмотреть, поведут ли Заварзина от дома.
Напротив подъезда находилась маленькая кондитерская. Бахтин сел у окна, спросил черный кофе, коньяк и пирожные. Милая дама немедленно выполнила заказ, да и в общем-то это было не мудрено, Бахтин был единственным посетителем.
Мраморный столик весь изрисован женскими головками, стройными ножками, какими-то домами и башенками, затейливыми фонарными столбами. Видимо, здесь по вечерам собирались веселые монмартрские художники со своими прелестными подружками.
Бахтин несколько раз встречал эти веселые компании. Он завидовал им. Той простоте, с которой они держались, свободе одежды и вообще свободе. Как ему хотелось сбросить пиджак, сорвать тугой воротник рубашки, выкинуть галстук и бродить вместе с этой отчаянной публикой по кабачкам и мастерским. Петь, любить, драться.
А главное, всё это было вполне реальным и сбыточным. Пиши прошение об отставке, продай тот малый скарб, который нажил за годы службы, – и в Париж!
Всё просто, как грабли. И вместе с тем сложно, как телефон Эриксона.
Бахтин курил, разглядывал рисунки, ждал. Ждал, когда из дверей дома выйдет Митя Заварзин.
И он вышел. Слава Богу! Долго ждать не заставил. А вот теперь нужно проверить, нет ли за ним хвоста. Нет. Бог милует. Всё чисто.
Заварзин шел по улице спокойно, не оглядываясь. И Бахтин внутренне похвалил людей Красильникова. Работу они свою знали.
А Заварзин шел по улицам, постукивая тростью. Легко шел. Так обычно ходят люди, когда у них настроение хорошее.
Они прошли бульваром Сен-Мишель, оставив слева Люксембургский дворец, миновали Дворец правосудия. На улице Сен-Дени Бахтин чуть не потерял Заварзина, и заметил его, когда он свернул в узкую улочку, ведущую к рынку.
Улица Венеции была пустой, узкой, как щель, казалось, встань посередине, подними руки и коснешься стен домов.
Уже стемнело, и улицу освещали три газовых фонаря, прикрепленных к стенкам домов коваными кронштейнами.
Заварзин быстро шел вдоль правой стороны улицы и вдруг исчез, словно вошел в стену.
Бахтин приблизился и увидел узкую дверь, на которой была выжжена бутылка и рюмка. Он толкнул ее. Три ступеньки вели вниз. В освещенную маленькую залу. Обитая цинком стойка, пол, посыпанный опилками, семь столиков. У дверей сидели двое в картузах и куртках, в углу за столом – Заварзин и еще один, незнакомый.
Бахтин подошел к их столу, придвинул ногой стул и сел.
– В чем дело, – спросил Заварзин, – ты что, Бахтин?
– Не бойся, я тебе руки протягивать не буду, – Бахтин тростью сбил на затылок котелок, – тебе, Митя, не придется здороваться с полицейским.
– Полицейским? – прищурился товарищ Заварзина, – вы полицейский?
– Так точно. Чиновник для поручений Санкт-Петербургской сыскной полиции, надворный советник Бахтин. А вы кто?
– Отвечать обязательно?
– Нет, – резко сказал Заварзин, – нам с ним и разговаривать-то не обязательно. Что тебе нужно, Бахтин?
– Я мало знаком с вашим учением, Митя, тем не менее я пришел к тебе как друг, чтобы еще раз, – Бахтин произнес эти слова со значением, – помочь тебе.
– Ты? Мне?
– Представь себе. Я не буду ничего говорить вам, скажу только одно. Не ходите в вашу библиотеку завтра. Там кто-то подложил ценности с крупного варшавского налета, за эти цацки вас и хочет повязать Красильников.
– Что? Что? Повязать? – засмеялся товарищ Заварзина. – Это по-каковскому?
– По-блатному это, милый господин, по фене то бишь.
– Откуда ты знаешь? – побледнев, спросил Заварзин.
– Знаю, и не только это. Так что помните, не ходите туда. Кстати, если один из вас агент охранки, то продавать меня не советую. Меня здесь не было, и есть в Париже люди, которые подтвердят это.
– Как вы смеете, – неизвестный вскочил. Был он высок, плечист, ловок.
– Смею, – Бахтин встал, – смею потому, что жизнь такая. Счастливо оставаться. Он повернулся и вышел.
Уже на улице он подумал, что вел себя как мальчишка. Нельзя было говорить при свидетеле. Нельзя. Но что сделано, то сделано, жалеть поздно.
И он пошел по улице Сен-Дени. Уверенно. Постукивая тростью. На углу Реомюр и Сен-Мартен он уже совсем успокоился и, дойдя до гостиницы, твердо решил завтра уехать.
У здания департамента полиции белый авто кабриолет передним колесом ударился в выбоину, подскочил, оглушительно выстрелил и окутал набережную синеватым дымом. Околоточный надзиратель, проверявший патент у лоточника-разносчика, повернулся и стремительно лапнул кобуру.
А авто выстрелило еще раз, потом сыграло первые два такта модной шансонетки и покатило дальше, распугивая лошадей и заставляя креститься случайно попавших на Фонтанку монашенок.
Красные узкие колеса несли по набережной отделанную золотом механическую карету. Она летела, победно играя клаксоном, обгоняя матерящихся кучеров, отражаясь в зеркальных окнах подъездов.
У номера 62 авто остановилось. Присяжный поверенный Усов, чертыхаясь, выбрался из узеньких дверей механической каретки. Нет, к черту. Конечно, двадцатый век, прогресс, но он за консервативную широкую пролетку с мягкими рессорами.
– Поганая, братец, у тебя колымага, – сказал Усов затянутому в кожу шоферу и, тяжело опираясь на трость, пошел к подъезду.
Солнце переливалось в узоре зеркальных стекол, золотило львиные головы ручек. Да и дверь не простая, а из дорогого черного дерева, вывезенного Бог знает откуда, не то из Африки, не то из Индии.
Широко, широко начинал столичную жизнь Григорий Львович Рубин. Вот и швейцар дверь распахнул, ливрея, как мундир генеральский, шапка золотом расшита. А рожа-то, рожа. Что и говорить, мужик здоровый. Нет, не просто швейцара держал Рубин. Это был страж, защитник, телохранитель. А откуда взял его Григорий Львович, сразу ясно становилось, стоило увидеть синее пятно татуировки на руке.
В прихожей пахло сырой штукатуркой, кожей и скипидаром. На стенах висели батальные полотна Гро, стояла новенькая кожаная мебель, но ковры еще не постелили, и они лежали, свернутые в здоровые трубы.
Швейцар принял котелок и трость. Усов достал массивный золотой портсигар, закурил. Что и говорить, прихожая просто кричала о богатстве, ярком, бьющем в глаза. Но Усов знал, что картины Гро рисовал хозяину спившийся живописец Аброханцев, что старинная бронза фигур и светильников была сработана в Евпатории, в мастерской некоего Градусова, и что вся эта старина такая же подделка, как и сам хозяин.
По ступенькам сбежал Анатолий Арнольдович, секретарь Рубина, человек без возраста и национальных признаков. Жгучий красавец, с тонкой ниточкой пробора в набриолиненных волосах. Его можно было бы вполне принять за грека, если бы не светлые зеленовато-серые глаза.
О нем Усов почти ничего не знал, правда, поговаривали, что Анатолий Арнольдович Зоммер неплохо знал места Сахалинские, да и в Нерчинском остроге был своим человеком.
– Петр Федорович, – Зоммер по-военному наклонил голову, – честь имею.
– Здравствуй, голубчик, – Усов кивнул, но руки не протянул, – где сам-то?
– Григорий Львович ждет вас в малахитовой гостиной.
– В какой? – изумился Усов.
– В малахитовой.
– Хозяин у тебя прямо императрица Екатерина.
– Григорий Львович человек с размахом, – внимательно поглядел на ничего кроме любезности не выражающее лицо Зоммера. Да, сумел Рубин подобрать себе людей. Швейцар Семен, каторжное отродье, грабитель и убийца, необыкновенной силы, ему человека зарезать, что плюнуть. Зоммер этот. Да и шофер Кацинский не лучше.
Увяз, Петр Федорович, увяз. И промахнулся-то разок. Черт попутал. Нужна ему была подделка купонов. Правда, имелось за Усовым еще кое-что, о чем он старался не вспоминать. Об этом думал Усов, поднимаясь по мраморной, покрытой ковром лестнице, проходя анфилады комнат. Мелькали картины, мраморные фигуры, бронзовые лампы, ковры, красное дерево, птичий глаз.
Всё в доме этом было нарочито ярким и броским. Стены обиты штофом, дорогой паркет, мраморный мальчик, достающий занозу, словно кричали: «Скорее удивляйся, какие мы богатые!»
Малахитовая гостиная была похожа на декорацию к спектаклю из боярской жизни. По углам комнаты сидели нелепые каменные птицы, такие же чудища, только с огромными хвостами, украшали пол, выложенный зеленой каменной плиткой. Нелепые, под старину, кресла, нелепый стол.
Рубин поднялся навстречу Усову из-за какого-то сооружения, напоминающего гробницу. Был он не по утреннему времени в смокинге, грудь рубашки замялась, лицо припухло. Чувствовалось – хозяин еще не ложился. Он стоял перед Усовым, раскачиваясь с каблука на носок, словно демонстрируя лакированные штиблеты. И Петр Федорович в который раз подивился странному ощущению. Рубин словно ускользал от него. Была в нем некая неприметность, стертость какая-то. Выйди он из комнаты, память сломаешь, пока лицо его вспомнишь. А в общем-то весьма милый человек, росту выше среднего, худощавый, лицо белое, чуть веснушками присыпано. Самую малость. Глаза карие, маленькие, правда, нос прямой, рот крупный, губы яркие, словно налитые.
– Рад, рад. – Рубин взял Усова под руку, потащил к каменному страшилищу.
– Ну как? – Григорий Львович даже в сторону отступил, давая гостю возможность увидеть сооружение из малахита.
– Что – как? – усмехнулся Усов.
– Стол нравится?
– Это стол, никак? Я-то думал, камень надгробный.
– Что ты, что ты. – Рубин трижды плюнул через левое плечо, выхватил из жилетного карманчика высохшую птичью лапку, зажал ее в кулаке.
– Значит, стол, говоришь. – Усов опустился на странное сооружение из камня и малахита. – А это, видать, кресло.
– А что?
– А то, что не уважаешь ты гостя. Жестко, да зад коченеет от камня. Прикажи мне нормальное кресло принести.
И пока молчаливые лакеи несли кресла и какую-то выпивку и закуску, Усов обошел гостиную.
– Так, – Петр Федорович усмехнулся, – решил поразить столицу?
– А что? – Рубин налил коньяк в большие рюмки. – Тебе бутерброд с икрой или…
Усов подошел, зачерпнул ложкой икру из серебряного жбана, положил на маленькую тарталетку.
– Давай.
Они выпили молча, не чокаясь. Усов выпил одним глотком. Он любил и умел выпить, видимо, это было наследственным. В его купеческом, старомосковском роду мужчины умирали, дожив до глубокой старости, до последних дней крепко выпивая и закусывая.
Рубин пил мелкими глотками, кадык на шее дергался, на лице было написано отвращение, так пьют необходимое, но чудовищно невкусное лекарство.
Из всех напитков Григорий Львович предпочитал сладкие наливки, ликер и «Донское» шампанское. В общем, всё сладкое. Но коль скоро ты уже в Петербурге и дом у тебя высшего шику, нужно пить то, что любят аристократы.
Усов налил себе еще полбокала. Но не стал пить, любуясь, как солнце отражается в цветных гранях. Он знал толк в посуде. Этот рубиновый хрусталь был подлинным и старым, сработанным русскими умельцами для столовой петровского фаворита князя Меншикова. Усов сделал глоток и поставил бокал.
– Хрусталь-то хорош. Подлинный.
– А остальное, ты думаешь…
– А что мне думать-то. Я-то знаю, кто для тебя французские картины рисует и ткет фламандские гобелены.
– Неужто так заметно? – обеспокоился Рубин.
– Не переживай. Мне заметно, а те, кого ты будешь приглашать, они Левитана от Клевера не отличат.
– А кого же, по-твоему, я буду приглашать?
– Ты коньяк-то брось, брось маяться с коньячком. Налей своей запеканки. Когда никого нет, пей свой местечковый напиток.
– А и то правда. Никак не привыкну к этим изысканным винам да коньякам.
Рубин почему-то подошел к окну и из-за шторы достал графин.
– Ты что это, брат, словно от жены прячешь, – захохотал Усов.
– Да нет. Просто он так всегда под руками и не видит никто. Так кого же я приглашать буду?
Усов порылся в сигарном ящике, достал сигару, обрезал кончик щипчиками, закурил и, выпустив ароматный клуб дыма, ответил:
– Кого? Пригласить-то, Григорий Львович, ты можешь любого, а вот кто пойдет к тебе…
– Черт с ними. Сначала пусть полусвет, писатели, актеры, потом прознают о моих вечерах и аристократы потянутся.
– А зачем они тебе?
– Нужны, нужны. Ты думаешь, я зря с Большого Канатного переулка в Одессе перебрался в столицу?
– Думаю, что нет.
– То-то. Приготовь документы, я покупаю две кинофабрики в Москве и три в Питере. И кинематографы на Невском. Пиши. Невский, 67, «Сатурн»; Невский, 80, «Паризьен» и «Пикадилли» в начале проспекта.
– Вот тебе и раз! – удивился Усов. – Ты же хотел прииски купить.
– Золотопромышленники – особый круг. Они чужака не примут. Да и потом, у них служба осведомления почище сыскной работает. А синема дело новое и прибыльное. А потом актрисы. Всякие там Веры Холодные да Ольги Станевские. А! – Рубин захохотал.
– Что ж, можно подумать.
– Потом надо свой киножурнал выпускать. Да газету купить какую-нибудь.
– Газета – это дело. Это общественный рупор.
– Правильно изволил заметить. Так этот рупор я против полиции направлю.
– Не боишься?
– Ты ее на подставное имя купишь.
– Не много ли в нашем деле подставных?
– Ничего, ты, Петр Федорович, человек с головой. А потом я же тебе два министерских оклада плачу. На прочее. – Рубин бросил на ларец номер «Биржевых ведомостей». – Читай, как некий Кузьмин расписывает дело Гохманов.
– А ты думал, как это будет?
– Ты же заплатил деньги.
– Я же говорил тебе, что Геккабуш не взял.
– Сволочь, чистоплюй!
– Не расстраивайся, есть пара литераторов, они так это дело распишут, что твои братцы Гохманы невинными жертвами окажутся.
– Теперь этот Бахтин.
– Опытный криминалист, пожалуй, после Путилина у нас такого не было.
– Он тебе вроде бы нравится?
– А почему нет. Нравится. Честный, смелый…
– Ты на себя погляди лучше.
– Не обо мне речь, Гришенька. Я в вашем дерьме по уши. Дорожки мне обратной нет. Но радуюсь я, когда находится человек, которого вы купить не можете.
– Петя, дружок, не вы, а мы. Мы, понимаешь! Это значит, и ты тоже. Так что девицу-то из себя не строй. Не надо.
– А ты что со мной так говоришь? – Усов грохнул бокалом о поднос. – Я тебе что, уголовник, жиган…
– Нет, нет, – тягуче повторил Рубин и шагнул к Усову.
Так они стояли друг против друга. Высокий, барственный Усов и совсем неприметный в сравнении с ним Рубин. Но была в этой неприметности некая злая сила, появившаяся не вдруг, а взращенная годами кровавой борьбы за место в жизни. Именно так жил Григорий Львович все свои сорок лет. Именно эта сила привела мальчишку из маленького местечка Шполы в столицу.
Усов смотрел на Рубина. На сильные ноги, словно вросшие в малахит пола, на широкую грудь под мятой рубахой. Усов знал, что на ней две татуировки – перекрещенные кинжалы и женская головка. Усов видел Рубина в бане и подивился его сильным рукам и мускулистым ногам, какие бывают только у гимнастов.
Да, этот человек пришел в Петербург навечно, его не столкнуть, не подвинуть.
– Так-то, Петя. – Рубин развернулся на каблуках, подошел к столу, налил себе запеканки, Усову коньяку. – Теперь так. Этот Бахтин мне на дороге второй раз становится. – Рубин сделал маленький глоток, поставил бокал на стол.
Вообще-то, он не любил спиртное. Пил только за компанию, даже свои сладкие напитки. И сигары Григорий Львович не любил. Раз уж считалось, что это принято среди богатых, так, значит, эту гадость непомерной крепости нужно сосать. Куда лучше асмоловские папиросы «Зефир». Крепкие, душистые.
Эх, надоело ему строить из себя аристократа, поехать бы в Одессу, поесть бы жареную колбасу на Привозе с серым мягким хлебом, а потом запить всё это варенцом или молоком топленым с коричневой вкуснейшей пенкой.
И смокинг бы этот снять. Натянуть белый чесучовый костюмчик, рубашку апаш, морскую фуражечку с якорьком. Какое, впрочем, счастливое время было.
– Ты что замолчал-то, – Усов коньяк допил, – загрустил ты что-то, брат?
Воспоминания обожгли и погасли. И нет Одессы. Вообще ничего нет: ни Привоза, ни фуражки, ни костюма из чесучи. А есть дом этот холодный, да забот куча.
– О Бахтине потом. Ты, Петя, должен встретиться с Громобоевым.
– Подожди, Григорий Львович, он же…
– Петя, ты деньги получаешь, чтобы с такими, как Громобоев, встречаться. Он крупнейший скупщик краденого в Питере. Остальные помельче – Шосток, Гаврилов, Фост.
– Они тоже нужны?
– Да, нужны все. Мы сначала их к рукам приберем, а потом уж жиганьём займемся. Поезжай в департамент полиции к Козлову. Завези ему жалованье, пусть даст адреса всех петербургских скупщиков. И напомни ему, что хоть он и стал действительным статским и «вашим превосходительством», это я его из приставов в генералы вывел.
– А зачем напоминать-то?..
– Работать перестал. Напомни, напомни ему.
– На Бахтине-то что?
– Бог с ним пока. Ты, Петя, этими делами займись. – Рубин проводил Усова до дверей. Подошел к окну. Вот дверь распахнулась, вылез на улицу нахохленный Усов, полез в авто.
Всё правильно, не надо было купоны фальшивые в оборот пускать, тогда бы и жил, как хотел, дорогой Петр Федорович. А теперь служи. За то тебе и жалованье платят, и долю с прибылей. Рубин позвонил. На пороге появился Зоммер.
– Слушаю, Григорий Львович.
– Где Жорж?
– Внизу, с людьми. Позвать?
– Не надо, я сам спущусь.
Секретарь обогнал его, почтительно раскрывая двери. Рубин шел, глубоко засунув руки в карманы брюк с атласными лампасами. Смокинг мешал ему, и он скинул его прямо на пол. Зоммер стремительно подобрал его, перекинул его через руку. Шутка ли, тысячный смокинг, в Париже пошитый.
По широкой лестнице Рубин сбежал вниз, недовольно принюхиваясь к запахам штукатурки и скипидара. Пора, пора кончать этот ремонт. Затянули черти. И Зоммер понял недовольство хозяина.
– На ночь всё откроем, продуем, запах исчезнет. Так что не беспокойтесь.
Рубин спустился в прихожую, отодвинул штору, открыл маленькую узкую дверь. Этот ход вел в соседний дом, тоже купленный Рубиным. И если парадные покои поражали помпезностью, то второй дом был самым обычным, и обстановка была типичной для квартиры одесского маклера средней руки.
В доме этом сидели бухгалтеры и кассиры, в подвале была ювелирная мастерская, да еще некое печатное дело располагалось. На втором этаже жил Жорж со своими людьми. И сейчас Рубин нашел их в гостиной, Жорж и еще трое играли в карты. В гостиной приятно пахло дорогим табаком и можжевеловой водкой. Иначе чем еще можно было объяснить этот лесной запах.
Игроки, увидев Рубина, положили карты и встали, но не вскочили поспешно, как делал это Зоммер, а поднялись степенно, с достоинством. Эти люди знали себе цену. В блатном мире, везде, где подчиняются воровскому закону, это были князья налетов и грабежей. Рубин пожал всем руки, сел за стол, взял медовую карамельку из вазы. Жорж кивнул одному из своих людей, тот вышел и через несколько минут принес две бутылки с длинным горлышком. Зоммер взял с буфета бокал, со сноровкой официанта протер его салфеткой, поставил перед Григорием Львовичем. Потом, замотав салфеткой горлышко бутылки, вытянул штопором пробку, налил в бокал шипучий, манящий напиток.
– «Фиалка», – радостно засмеялся Рубин. – Вода «Фиалка». – Он взял стакан в руку и начал пить маленькими глотками пузырящийся напиток. В нем была горькая сладость детства, точно на пляжах Ланжерона, ностальгия по последней станции Фонтана. Только в Одессе делали эту воду на фабрике братьев Вебер. Подобрело на душе у Рубина, хорошо ему стало, ласково.
– Спасибо, ребята, – Рубин вылил в бокал остатки воды. – Ах, спасибо. Жорж, где у вас здесь телефон?
– В соседней комнате.
Григорий Львович встал, вышел в соседнюю комнату, обставленную точно так же, как гостиная, с литографиями маленьких южных городов на стенах. Он снял наушник.
– Барышня, 36–17, пожалуйста… Спасибо… Алло, можно ли пригласить к аппарату его превосходительство господина Козлова? Жду… жду… Ваше превосходительство… Рубин… Как здоровье ваше?.. Рад… Весьма рад… Дома, надеюсь, тоже всё в порядке… Всего один вопрос, Михаил Иванович… Наш друг когда выезжает из Парижа?.. Завтра?.. Значит, послезавтра будет в Вержболово. Понятно., понятно… Спасибо… желаю здравствовать.
Рубин вышел в соседнюю комнату.
– Жорж, Бахтин будет в Вержболово послезавтра. Берите мой мотор и на вокзал.
– А что делать с ним? – спросил Жорж.
– Что делать? – Рубин внимательно смотрел на Жоржа, так внимательно, будто впервые видел этого молодого крепкого человека. Рубин любил, чтобы его окружали красивые люди. И Жорж был так же, как и Зоммер, хорош собой. Только приятность его была северная, блондин с тонким лицом, с прекрасными манерами. Он был из бывших лицеистов, запутавшимся в карточных долгах, убившим свою престарелую любовницу и обокравшим ее. Следы он скрыл так искусно, что на каторгу попал племянник покойной, а Жорж нашел возможность легкого заработка, пристрастился к револьверу и ножу, организовал в Курске банду попрыгунчиков. В белых саванах, привязав к ногам пружины, они, страшно подпрыгивая, ночью появлялись перед жертвой. Шок или глубокий обморок. По городу ходили самые нелепые слухи. А всё кончилось просто: из Питера приехал Бахтин с двумя надзирателями. Неделю, одевшись в богатые шубы, они все ночи изображали пьяных купчиков. На восьмой день попрыгунчики запрыгали к ним. Двоих сыщики уложили на месте из наганов, одного взяли. Жоржу удалось уйти.
– Что делать? – еще раз повторил Рубин. – Смотри сам на месте.
– Мы и замочить можем.
– Мочи.
– А не удастся?
– Попугай.
Вот и всё. Сон кончился. Уплыл за окном парижский вокзал. Уплыли два ажана в синем, девочка с бантом в розовом «кондитерском» платье, какие-то усатые господа, два французских офицера-кавалериста в черных мундирах с длинными саблями в серебряных ножнах, красивая дама в черном… Уплыл Париж.
Бахтин удобнее устраивался в одиночном международном купе. С бархатом, плюшем, медью блестящем, с настольной лампой под красивым абажуром. Наступило прекрасное время полной отрешенности от всего. Ты уже не в Париже, но еще и не в Петербурге. Ты свободен от всех, кроме себя. Можно читать книгу, просто бездумно курить, сбрасывая пепел в бронзовую пепельницу, или потягивать винцо, благо взял кое-что в дорогу. А можно просто закрыть глаза, наслаждаясь комфортом.
Он так и сделал. Крутеж последних дней, банкеты, милая крошка из кордебалета подутомили его. И Бахтин заснул. Разбудил его проводник, пришедший постелить постель. – Не желаете ли ужинать? – Желаю.
– Здесь изволите, тогда я официанта приглашу, или в вагон-ресторан пойдете?
– А далеко ли ресторан?
– Следующий вагон.
– Послушай, братец, а нет ли чайку?
– Непременно есть, господин.
– Тогда покрепче, а то французы и не знают, как чай заваривать.
– Да куда им, – проводник довольно засмеялся. – Сейчас смешаю вам байховый с фабрикой Бродского. Это аромат… Не желаете ли бисквитов и бутербродов к чаю?
– А с чем бутерброды-то?
– С рыбкой.
– Нет, братец.
А за окном совсем стемнело, только огоньки, огоньки; вот маленький городок надвинулся. Островерхий, залитый фонарным светом. Площадь, костел, три кеба. И опять побежали и сразу оборвались улицы. Уплыл городок за последний вагон. Проводник появился. На этот раз поверх мундира надета белая куртка.
– Попробуйте чаек, а вот бутербродик с ветчиной из буфета взял.
– Спасибо, братец, – Бахтин, протянул ему деньги, – да не надо, не надо сдачи.
– Покорно благодарим. – Проводник исчез. Выпив необыкновенно вкусный чай и съев бутерброд, Бахтин опять закурил.
Движение поезда всё ускорялось, скоро немецкая граница. В такт колесам дребезжала ложка в стакане. Бахтин не зажигал света. Спать не хотелось, читать тоже. На душе почему-то было спокойно и грустно. И вспомнил он тот самый проклятый день, когда попал в дом к присяжному поверенному Глебову. Что он видел-то до этого: сначала кадет, потом юнкер, потом полицейский надзиратель.
Все женщины без исключения казались ему прекрасными, музыка божественной, а обстановка шикарной. Хозяин и его супруга, да и большинство гостей были настолько любезны и приветливы с ним, что смущение первых минут вскоре рассеялось. Где-то в середине вечера хозяин подвел к Бахтину девочку лет двенадцати.
– Рекомендую, Александр Петрович, моя дочь Елена.
Бахтин поклонился. Девочка посмотрела на него и спросила:
– Вы офицер?
– Нет, мадемуазель, я статский.
