Эдуард Филатьев
Главная тайна горлана-главаря. Вошедший сам
Посвящаю моему внуку
Константину Дмитриевичу Малёнкину
Часть первая
Бунтари-одиночки
Глава первая
Воспевание бунта
Долгожданный мир
Когда 14 апреля 1918 года большевики закрыли московское «Кафе поэтов», Владимир Маяковский без дела не остался – у него в самом разгаре была работа над кинокартиной «Не для денег родившийся». В конце апреля эта «фильма» (именно так в ту пору называли кинофильмы) была готова. Премьера состоялась в кинотеатре «Модерн» (нынешний «Метрополь»), на просмотре был нарком Анатолий Луначарский.
А как складывалась жизнь тогдашней страны Советов?
Что волновало её граждан?
Как они относились к тому, что происходило в России?
Весна 1918 года была для россиян порою неожиданной и незнакомой: совершившие государственный переворот большевики уже полгода находились у власти, ни с кем воевать они не желали, смертная казнь в стране была отменена, а саму страну с октября 1917 года стали называть Советской Россией. Казалось бы, наступил мир, которого все так долго ждали. Но мир этот был не простой, а особенный – Брестский.
В советские времена об условиях того внезапного перемирия историки предпочитали не говорить вообще, хотя ленинскую формулировку («мир похабный») приводили непременно. Вспомним, в чём была суть тех «похабных» договорённостей.
Согласно Брестскому миру, подписанному 3 марта в Брест-Литовске со странами, с которыми россияне вели войну (с Германией, Австро-Венгрией, Отоманской империей и Болгарским царством), Россия добровольно отдавала Германии Украину, часть Белоруссии, Прибалтийские губернии и Финляндию, а Турция получала Карскую и Батумскую области.
На отдававшихся территориях проживало 56 миллионов человек (треть населения царской России). Там находилось 27 процентов обрабатываемой земли, 26 процентов железных дорог, добывалось 89 процентов каменного угля, выплавлялось 73 процента стали и железа, производилось 90 процентов сахара.
Мало этого, большевики, категорически отказавшиеяся признавать царские долги, для Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии сделали исключение и на продолжение выплат согласились.
Кроме того, российские армия и флот подлежали демобилизации, а корабли с Балтики и Чёрного моря должны были быть переданы Германии.
Вот такими они были – эти брестские договорённости. Деньги, которые пошли на доставку Ленина и его соратников из Швейцарии в Россию (в «пломбированных вагонах»), были Германией потрачены не зря.
Брестский мир ошеломил и ужаснул Россию. От большевиков отшатнулись даже те, кто ещё совсем недавно приветствовал совершённый ими октябрьский переворот. В рядах врагов партии Ленина оказались и монархисты, и сторонники Временного правительства, и кадеты, и социалисты всех мастей, и анархисты.
Даже в рядах большевистской партии произошёл раскол – слишком много её членов решительно не поддержали мир, подписанный от их имени Григорием Сокольниковым. На экстренно собранном седьмом партийном съезде против Ленина выступили Троцкий, Бухарин, Дзержинский, Урицкий, Радек, Крестинский, Крыленко, Бубнов и другие видные большевики. Но Владимиру Ильичу удалось повести делегатов за собой, и съезд проголосовал за Брестский мир (30 голосов – «за», 12 – «против», 4 – «воздержались»).
Вчерашние союзники России (страны Антанты) вообще назвали Брестский мир предательством, дававшим Германии и её союзникам шанс одержать победу в шедшей уже четвёртый год мировой войне (ведь у противостоявших Антанте стран сразу возникал перевес по количеству дивизий). Поэтому не удивительно, что на территорию страны-предательницы были направлены воинские контингенты. Началась интервенция.
В.В. Маяковский. Фотопроба к кинофильму «Не для денег родившийся», 1918 г.
И уж тем более не должно удивлять то, что россияне, не согласившиеся с невиданным доселе унижением своей родины, стали готовить оружие, чтобы вступить с большевиками в бой. Гражданская война готова была разразиться со дня на день.
На творчестве Владимира Маяковского эти судьбоносные для России события не отразились никак – в марте 1918 года он слишком увлёкся кинопроизводством: сначала переиначил на российский лад роман американского писателя Джека Лондона «Мартин Иден», а когда начались съёмки, стал киноактёром. Маяковскому было просто не до того, что в тот момент происходило вокруг.
В то время в Москве жил двадцатидвухлетний Матвей Давидович Ройзман. Он тоже сочинял стихи, даже печатал их и учился на факультете общественных наук (бывшем юридическом) Московского университета. В один из весенних дней его вызвали в старостат и сказали, что военному комиссариату страны Советов требуются переводчики с иностранных языков. Ройзман, владевший немецким и (чуть похуже) английским, потом вспоминал:
«Меня направили в комиссию по созданию Интернациональной Красной армии. Я поехал туда на трамвае.
По улицам шли москвичи, у многих были кожаные или брезентовые портфели. Казалось, люди спешат на службу. Но саботаж старых служащих отнюдь не прекратился – в учреждениях не могли набрать и трети положенного штата. Дело было совсем в другом. В те дни ещё были в ходу керенки: зелёные – двадцатирублёвого и коричневые – сорокарублёвого достоинства. После Октябрьской революции они стали с невероятной быстротой падать в цене. Керенками платили не поштучно, а полистно. Нести эти листы в руках было невозможно. Вот и приспосабливали для них кто что мог. Я видел, как девочка, купив у торговки маковники, вынула лист керенок, а та отрезала себе от него нужную сумму ножницами».
Матвея Ройзмана взяли на работу в «комиссию», и он стал помогать разбирать заявления военнопленных, желавших служить в Интернациональной Красной армии. Потом из тех мест, где начала разгораться гражданская война, ему предложили возить секретные пакеты в Москву – «в Наркомат по военным и морским делам и лично председателю ВЦИК Я.М. Свердлову».
Свердлов Яков Михайлович (Иешуа Мойшевич или Янкель Мариамович), будучи председателем ВЦИКа, высшего органа государственной власти страны Советов, фактически являлся главой государства. Однажды, увидев у Ройзмана журнал «Свободный час», а в нём его стихи, Свердлов прочёл их и сказал:
«– Это же старая лирика. А была революция. Идут жестокие бои…
– Трудно сразу, Яков Михайлович!
– Вы читали стихи Есенина? Он талантливый поэт, но пишет о старой Руси. Старинный быт, обычаи, религия. Всё это навсегда отомрёт. Если Есенин это не поймёт, он похоронит свой талант. А из него может выйти толк!
Эти слова… я запомнил надолго».
И всё-таки весной 1918 года россиян тревожили не столько судьбы тех или иных стихотворцев, сколько судьба их страны, заплатившей за прекращение войны невероятную («брестскую») цену.
Цена затишья
Тем временем надвигавшиеся на Россию события становились всё более драматичными. Германия считала себя страной-победительницей и потому спешила завладеть первым «брестским трофеем» – Балтийским флотом, зимовавшим в Гельсингфорсе (ныне – Хельсинки) и переходившим (согласно заключённым договорённостям) в распоряжение немцев.
Но с таким «переходом» были категорически не согласны балтийские моряки. И уже 12 марта первый отряд военных кораблей покинул Гельсингфорс, взяв курс на Кронштадт. Путь прокладывали два ледокола, ломавшие ледяной покров, который местами доходил до 75 сантиметров. Этот беспрецедентный рейд организовал и осуществил капитан первого ранга Алексей Михайлович Щастный. В начале апреля в Кронштадт двинулся второй отряд кораблей. Чуть позднее отправился третий, последний. В результате 6 линкоров, 5 крейсеров, 59 эсминцев и миноносцев, 12 подводных лодок, 25 сторожевиков и тральщиков, а также других судов – всего 236 вымпелов оказались в российском порту под надёжной защитой.
Российские газеты принялись наперебой славить «ледовый переход». Совет флагманов Балтфлота избрал Алексея Щастного начальником морских сил («наморси») Балтики, а обрадованные большевики присвоили ему звание контр-адмирала. В стране появился новый герой, которого разом зауважали все россияне.
Однако немцы были просто взбешены, когда узнали о передислокации Балтийского флота. Германский посол в Москве Вильгельм фон Мирбах тотчас вручил Советскому правительству ноту протеста, в которой требовалось немедленно передать корабли Балтики Германии.
На Черноморский флот немцы зарились тоже, и в апреле войска кайзера начали оккупировать Крым. Командующий флотом вице-адмирал Михаил Павлович Саблин получил приказ от Совнаркома увести корабли из Севастополя, к которому уже приближались части германской армии. 29 и 30 апреля восемнадцать боевых кораблей отправились в Новороссийск.
Но немцам, которые уже 1 мая вошли в Севастополь, всё равно досталась богатая добыча: 7 линкоров, 3 крейсера, 12 эсминцев, 15 подводных лодок, 5 плавучих баз, несколько крупных торговых судов, учебных кораблей и минных заградителей.
Корабли, выведенные в Новороссийск, немцы тоже категорически потребовали вернуть в Севастополь.
На все эти события Маяковский тоже не откликнулся, ведь одновременно с «Не для денег родившимся» он принял участие в создании другой картины – «Барышня и хулиган»: написал сценарий по рассказу итальянского писателя Эдмондо де Амичиса «Учительница рабочих», а затем стал исполнителем одной из главных ролей. Съёмки велись всего две недели, и эта «фильма» вышла на экраны почти одновременно с предыдущей.
То, что российский флот может оказаться в распоряжении неприятеля, очень встревожило страны Антанты, и Великобритания предложила уничтожить военные корабли Балтики, пообещав щедро оплатить работу подрывников-минёров. А пришедшие в Новороссийск корабли Черноморского флота было предложено просто затопить.
Народный комиссар по военным и морским делам (наркомвоенмор) Лев Троцкий решил (так считают многие историки) и германцев не обидеть и британцев перехитрить. Он предложил так «заминировать» и так «взорвать» корабли, чтобы с британцев можно было получить обещанные ими деньги, а немцам отдать якобы «взорванные» корабли, которые Германия могла быстро привести в порядок.
3 мая Троцкий послал в Петроград Алексею Щастному секретную телеграмму с приказом готовить корабли к минированию, а взрывников-минёров предупредить о ждущем их вознаграждении. Не трудно себе представить, как возмутило контр-адмирала это требование большевистского наркома. Щастный доложил обо всём Совету комиссаров и флагманов флота, сказав:
«– Я не вижу и не понимаю, что хочет правительство, что хотят политические официальные деятели…»
Моряки ответили взрывом негодования:
«– Нам – осьмушку хлеба, а губителям флота – вклады в банках?!»
Совет единогласно проголосовал за резолюцию, в которой говорилось:
«Не бывать продажности в нашем флоте!»
Так как в покинутом советским правительством Петрограде жизнь стремительно ухудшалась, а наладить её оставленные на ответственных постах большевики не могли, кронштадтские моряки постановили:
«… передать власть над Петроградом командующему флотом контр-адмиралу Алексею Щастному».
Щастный от предложенного ему поста отказался. Но и минировать спасённые им корабли тоже не стал.
А Маяковский в это время писал сценарий новой кинокартины – «Закованная фильмой». Журнал «Мир экрана» назвал его – «легендой кино». В главной мужской роли поэт собирался сняться сам, а на главную женскую роль пригласил Лили Брик, которая вместе с Осипом Бриком тотчас же приехала из Петрограда. В «Хронике жизни и деятельности Маяковского» сказано:
«Картина была закончена в начале июня».
Во время работы над картиной романтические отношения между Владимиром Владмировичем и Лили Брик возобновились.
Любовь и расстрелы
Скорее всего, именно весной 1918 года произошло событие, описанное Виктором Шкловским в книге «Жили-были»:
«Помню как-то Маяковский пришёл в "Привал комедиантов" с Лилей Брик. Она ушла с ним. Потом Маяковский вернулся, торопясь.
– Она забыла сумочку, – сказал он, отыскав маленькую чёрную сумочку на стуле.
Через стол сидела Лариса Михайловна Рейснер, молодая, красивая. Она посмотрела на Маяковского печально.
– Вы вот нашли свою сумочку и будете теперь её таскать за человеком всю жизнь.
– Я, Лариса Михайловна, – ответил поэт (а может быть, он сказал Лариса), – эту сумочку могу в зубах носить. В любви обиды нет».
Этот разговор вряд ли мог произойти в Петрограде (в кафе «Привал комедиантов»), так как в петроградский период жизни Маяковский свою любовь к Лили Брик не афишировал. А в Москве он снимался с ней в кинокартине, в которой играл художника, влюблённого в балерину (её роль и исполняла Лили Брик). Поэтому и кафе, где произошла та встреча, было явно московское («Питтореск» на Кузнецком мосту или «Домино» на Тверской улице). Да и Лариса Рейснер не случайно отнеслась к реплике Маяковского с пониманием (ничего не сказав ему в ответ), потому что была в тот момент влюблена в видного большевика, заместителя наркома.
После октябрьского переворота поэтесса Лариса Рейснер стала работать с большевиками. Её ввели в комиссию по учёту и охране сокровищ Эрмитажа, и вскоре на её руке появился перстень с алмазом, ещё совсем недавно принадлежавший российской императрице. Рейснер нравилось всё то, что происходило вокруг, и она любила декламировать своё стихотворение «Художник», написанное несколько лет назад:
«Палитру золотит густой прозрачный лак,
Но утолить не может новой жажды;
Мечты бегут, не повторяясь дважды,
И бешено рука сжимается в кулак».
Прочла ли она эти строки Маяковскому в ту встречу весной 1918 года, сведений не сохранилось. Но доподлинно известно, что именно тогда Рейснер готовилась вступить в брак с двадцатишестилетним мичманом Фёдором Фёдоровичем Ильиным, больше известным по своей партийной кличке Фёдор Раскольников. 29 января 1918 года он был назначен заместителем по морским делам наркомвоенмора Троцкого. Это Раскольников поддержал кандидатуру Алексея Щастного, выдвинутого матросами на пост командующего Балтийским флотом.
В апреле 1918 года Лариса Рейснер переехала в Москву и поселилась в гостинице «Лоскутной» на Тверской улице. К тому времени эта гостиница уже сменила название и стала именоваться «Красным флотом», превратившись в своеобразное общежитие комиссариата по морским делам. Рядом с номером, в котором расположилась Рейснер, поселили матроса Анатолия Григорьевича Железнякова. Он вошёл в историю фразой: «Караул устал», с которой он как начальник караула Таврического дворца обратился к депутатам Учредительного собрания, закрывая их заседание. Здесь же, в «Красном флоте» проживал и Фёдор Раскольников.
У правивших страной Советов большевиков армия тогда ещё только создавалась, но был «карающий меч революции» – ВЧК, Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Она существовала всего несколько месяцев, но могущество её возрасло неимоверно. Об этом можно судить хотя бы по тому, как активно чекисты расправлялись с теми, кого считали контрреволюционерами или саботажниками.
Поэт Владислав Ходасевич написал в воспоминаниях, что весной 1918 года в кругах московской литературной богемы Сергей Есенин стал появляться в обществе Якова Блюмкина, служившего в московской ЧК. Как-то, кивнув на друга-чеки-ста, Есенин сказал понравившейся ему девушке:
«– А хотите поглядеть, как расстреливают в ЧК? Я это вам через Блюмкина в одну минуту устрою».
Если поэт так говорил, значит наверняка стоял (и, надо полагать, не раз) рядом с другом Яшей и с интересом наблюдал, как чекисты ликвидируют своих «врагов».
Другое свидетельство оставил Лев Олькеницкий, написавший (под псевдонимом Лев Никулин) в книге «Записки спутника», как в одном из московских кафе сильно подвыпивший Яков Блюмкин хвастался своей властью над людьми, восклицая:
«– Хочу и арестую! Хочу и расстреляю!»
Достав из кармана куртки пачку ордеров на арест, он начал их при всех подписывать, приговаривая:
«– Поручик такой-то – арестовать! Граф такой-то – расстрелять!»
Присутствовавший при этом поэт Осип Эмильевич Мандельштам, стремительно подошёл к Блюмкину, выхватил у него ордера и разорвал их в клочья. Ошеломлённый Блюмкин мгновенно протрезвел и стал грозиться, что убьёт не какого-то графа, а самого Мандельштама.
О том, как события развивались дальше, рассказала в своих воспоминаниях жена Осипа Мандельштама Надежда Яковлевна:
«Прямо из кафе Мандельштам поехал к Ларисе Рейснер, с которой у него были приятельские отношения. И так повёл наступление, что Раскольников позвонил Дзержинскому и сговорился, что тот примет Ларису и Осипа Эмильевича».
На приём к главе ВЧК вместе с Рейснер и Мандельштамом поехал и Раскольников.
Надежда Мандельштам:
«Дзержинский заинтересовался Блюмкиным и стал расспрашивать о нём Ларису. Она ничего толком не знала о Блюмкине. Жалоба Осипа Мандельштама на террористические замашки этого человека остались, как и следовало ожидать, гласом вопиющего в пустыне.
– Зачем вам понадобилось спасать этого графа? Все они шпионы! – спрашивала потом Лариса».
Владимир Маяковский наверняка был в курсе этих историй – о них ему могли рассказать и Лариса Рейснер, и Осип Мандельштам, и Лев Олькеницкий- Никулин, и Владислав Ходасевич, да и сам Яков Блюмкин. Но вряд ли на эти рассказы поэт-футурист хоть как-то отреагировал. Ведь в разгаре были съёмки «фильмы» о любви, в которой он играл главную роль. К тому же Владимир Владимирович продолжал считать себя некоронованным королём российских стихотворцев, повелителем и кумиром публики, автором ещё никем не превзойдённого «Евангелия от Маяковского» – поэмы «Человек». А в ней, как мы помним, он представал перед читателями в образе Иисуса Христа, побывавшего в мире ином и вернувшегося оттуда, чтобы обратиться к векам. Все, кому доводилось прослушать «Человека» в исполнении Маяковского, одаривали поэму бурными рукоплесканиями, а прославленные поэты-символисты признали её автора талантливейшим поэтом. Ему ли было до проделок какого-то Блюмкина и до прочих литераторов вроде Рейснер, Мандельштама и Ходасевича?
Что же касается недругов, то у Маяковского, по его же собственным словам, недруг был только один – Господь, Вседержитель, про которого в «Человеке» сказано:
«Повелитель Всего —
/соперникмой,/мой неодолимый враг.
Нежнейшие горошинки на тонких чулках его.
Штанов франтоватых восхитительны полосы.
Галстук, / вышестренный ахово».
Маяковский был готов и дальше противостоять Ему, «главному танцмейстеру земного канкана», а однажды и одолеть, запретив управлять земными танцами. По сравнению с этой грандиозной целью превращение России в какую-то другую, совсем незнакомую страну казалось детской шалостью.
И вдруг во второй половине мая 1918 года одна из московских газет опубликовала произведение, воспевавшее страну с очень странным названием. Она очень походила на Россию, но гораздо больше смахивала на какое-то совсем другое жизненное пространство.
Иная страна
Биографы Маяковского о том событии не упоминают. В самом деле, разве можно назвать сколько-нибудь существенным простой житейский вопрос:
– Вы сегодняшний номер «Знамени труда» читали?
А об этом у Маяковского наверняка спрашивали. И, услышав отрицательный ответ, тут же интересовались:
– Значит, про «Инонию» ничего не знаете?
– Про какую «Инонию»? – удивлялся поэт. – Что это такое?
– А вы прочтите!
Купив газету, Маяковский обнаружил в ней поэму с этим непонятным названием и с ещё более непонятными предваряющими словами:
«Посвящаю З.Н.Е.»
Вряд ли кто-либо из тогдашних читателей мог расшифровать эти инициалы. А это было посвящение жене поэта: «Посвящаю Зинаиде Николаевне Есениной».
После названия шло ещё одно посвящение: «Пророку Иеремии». Затем следовало решительное утверждение:
«Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей».
Прочитанные строки наверняка были восприняты Маяковским как гром с ясного неба. Ведь это в поэме «Человек» поэт погибал и (подобно Иисусу Христу) возносился в небо. А что имел в виду Есенин, заявляя о том, что он тоже не устрашится гибели? И зачем было ему, до этого, по выражению Маяковского, писавшему главным образом «про птичек и зайчиков», вдруг объявлять себя пророком и посвящать свою поэму с непонятным названием другому пророку – Иеремии? Почему именно ему?
Маяковский читал дальше:
«Время моё приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплёвываю изо рта.
Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звезд».
Получалось, что Есенин отвергал («выплёвывал») тот самый образ Иисуса, в котором представал перед читателями Маяковский. И ставил об этом в известность пророка Иеремию.
Но почему именно его?
Как известно, входящая в Библию «Книга пророка Иеремии» полна резких и колючих слов, обличающих царей и их подданных. Стихи Маяковского тоже были переполнены резкими, а иногда и довольно грубыми выражениями.
В Библию включена ещё одна книга того же древнего пророка – «Плач Иеремии». И у Маяковского (из-за воспевавшихся им его несчастных любовей) в стихах и поэмах проливалось море слёз. После очередного любовного краха герой поэмы «Человек» и отправлялся в мир иной.
Выходило, что это как бы к нему обращался Сергей Есенин. Ведь это он, Маяковский, в своём «Человеке» описал штаны Господа. Ведь это он, Маяковский, любил усердно мыть свои руки. Ведь это про него, Маяковского, говорили, что его голос напоминает рёв быка. А в «Инонии» было написано:
«Ныне ж бури воловьим голосом
Я кричу, сняв с Христа штаны:
Мойте руки свои и волосы
Из лохани второй луны».
Это он, Маяковский, в «Человеке» утверждал:
«Погибнет всё. / Сойдёт на нет.
И тот, / кто жизнью движет,
последний луч / над тьмой планет
из солнц последних выжжет».
А что говорил Есенин? Вот его строки:
«Говорю вам – вы все погибните,
Всех задушит вас веры мох.
По-иному над нашей выгибью
Вспух незримой коровой бог».
Это он, Маяковский, в финале «Человека» обращался к мировому пространству:
«Ширь, / бездомного / снова / лоном твоим прими!»
А Есенин в своей «Инонии» заявлял:
«Я сегодня рукой упругою
Готов повернуть весь мир…
Грозовой расплескались вьюгою
От речей моих восемь крыл».
Мало этого, Есенин впрямую заявлял, что слова его поэмы станут молитвой для людей – ведь упомянутый им византийский писатель Кузьма Индокоплов (то есть «плаватель в Индию») был автором почитаемой христианами книги:
«Плачь и рыдай, Московия!
Новый пришёл Индокоплов.
Все молитвы в твоём часослове я
Проклюю моим клювом слов».
Завершалась есенинская поэма строками, под которыми мог подписаться любой большевик, вооружённый «карающим мечом революции»:
«Радуйся, Сионе,
Проливай свой свет!
Новый в небосклоне
Вызрел Назарет.
Новый на кобыле
Едет к миру Спас.
Наша вера – в силе.
Наша правда – в нас!»
В поэме Есенина ни слова не говорилось о Брестском мире, который был тогда у всех на устах. Но в ней повторялось всё то, о чём торжественно заявляли на митингах большевики: правда только у них. И в это все непременно должны были поверить, потому что свою правду большевики подкрепляли силой, при наличии которой, как известно, никакого ума не требуется.
На вопрос одного из своих друзей, что означает название его поэмы, Есенин ответил:
«– Инония – иная страна».
Это его объяснение вряд ли слышал кто-либо ещё. А через несколько дней после публикации «Инонии» о ней восторженно заговорили критики. Так, 26 мая один из них, Иннокентий Александрович Оксёнов, в статье «Слово пророка» написал:
«Не всякому дано сейчас за кровью и пылью наших (всё же величайших) дней разглядеть истинный смысл всего совершающегося. И уж совсем немногие способны поведать о том, что они видят, достаточно ярко и для всех убедительно.
К последним немногим, отмеченным божьей милостью счастливцам, принадлежит молодой рязанский певец, Сергей Есенин, выросший за три года в большого народного поэта. Венцом его творческой деятельности кажется нам поэма «Инония»… Пророчески звучит эта поэма. Небывалой уверенностью проникнуты её строки. Головокружительно высоки её подъёмы».
Восторги Оксёнова разделил и другой критик, Иванов-Разумник, написавший в журнале «Новый мир»:
«Нет, не с Христом борется поэт, а с тем лживым подобием его, с тем "анти-Христом", под властной рукой которого двадцать веков росла и ширилась историческая церковь».
Маяковский не мог не читать эти статьи. Он даже наверняка слышал «Инонию» в исполнении автора – Есенин декламировал её чуть ли не ежедневно, срывая оглушительные овации. От этих рукоплесканий «Человек» Маяковского мгновенно мерк и скукоживался. Его ревнивый автор не мог спокойно переносить чужую славу, которая день ото дня росла и ширилась. Не случайно писатель Валентин Катаев (в книге «Алмазный мой венец») назвал Есенина «наиболее опасным соперником» Маяковского. Подобное обстоятельство не могло не стать причиной возникновения желания дать этому «опасному сопернику» достойный ответ.
Но ответить можно было, лишь написав поэму с более «головокружительно высокими подъёмами». И нарком Луначарский наверняка спрашивал поэта-футуриста, не забыл ли он про своё обещание написать пьесу к годовщине революции.
Сам нарком по просвещению в Москву не переехал, наркоматом руководил его заместитель Михаил Николаевич Покровский (мы с ним ещё встретимся). А Анатолий Васильевич Луначарский остался в Петрограде, чтобы, как он сам говорил, «работать там с оставленными на опасных постах товарищами: Зиновьевым, Володарским, Урицким и другими».
