Эдуард Дипнер
Часы
В городе было не так томительно. Ходили автобусы, туго набитые людьми, плотно стоявшими на остановках. В витринах магазинов стояли манекены с нелепо раздвинутыми, неподвижными руками. Стайка смеющихся девушек прошла мимо, занимая почти весь тротуар, так что Сереже пришлось посторониться, и он еще долго смотрел им вслед, недоумевая, чему они могут радоваться. Девчонок Сережа не принимал и не понимал. Все они были ломаки, жеманно хихикали и болтали всякую чепуху, стреляли глазками, бездумно зубрили школьные предметы. О чем с ними можно говорить? Разве что – дай списать домашнее задание, а то я не успел…
На фасаде была надпись: «Художественный салон “Эврика”». Сережа поморщился: от этого салона, и особенно от эврики, за версту несло мещанским самохвальством.
Салон – это что-то такое напыщенное, напудренные дамы и кавалеры раскланиваются и приседают в реверансе, разводя руками, как манекены в витрине. Он прошел было мимо, но почему-то остановился. Надпись была легкой, стремительные буквы выстроились в безупречную строку, а язычок у «Э» изящно поддразнивал Сережу. Потоптавшись, он толкнул дверь, легко и услужливо расступившуюся перед ним. Внутри салон был освещен ровным, теплым светом. Он нерешительно переминался с ноги на ногу, не зная, что предпринять. Невысокая и стройная молодая женщина, какая-то очень ладная, Сережа не смог сразу разобраться, почему она ему так понравилась, вышла навстречу.
– Вы что-то хотели?
Сережа конфузливо топтался, стащив с головы шапку, мял ее в руках, беспомощно озирался.
– Вот я шел мимо, хотел посмотреть…
– Если Вы хотите посмотреть экспозицию, у нас, извините, вход платный.
Только сейчас он заметил слева изящный столик с надписью: «Ваш взнос – на развитие и продвижение искусства» с горкой монет и бумажек рядом. Тут же – настенная вешалка с несколькими висящими на ней плащами. Сережа вытащил мятый рубль из кармана, повесил свою не совсем чистую, с прорехой на рукаве куртку и прошел, стыдливо осознавая неприличность в открывшемся ему пространстве своих видавших виды ботинок и мятой рубашки с залоснившимся воротом. Помещение было небольшим, очень чистым и светлым, на стенах висели картины в рамках.
– Можно посмотреть? – спросил он у женщины.
– Да, конечно, и даже купить можете, если что понравится.
В том, что этот недотепа может что-то купить, Валентина Николаевна очень сомневалась, тем не менее в стеснительности и неуклюжести парнишки была некая необычность, и она краем глаза наблюдала за ним. У Валентины Николаевны был наметанный глаз на посетителей. Обычно они скользили равнодушными взглядами по скромным этюдам, висевшим на стенах, потом подходили к ней:
– Скажите, а нет ли у Вас чего-нибудь такого? – они пальцами крутили в воздухе. – Поярче!
– Нет, поярче у нас нет.
После этого посетители из вежливости спрашивали, а почем эти, кивали и уходили. А этот подолгу останавливался перед каждой картиной, разглядывал молча, особенно долго он стоял перед небольшой картиной Эрика Блюменкранца, несомненно, лучшей на ее выставке. Это был пейзаж в стиле Левитана – тихий уголок карагандинского парка. Парнишка приглядывался к картине справа и слева, молча шевелил губами. А тем временем помещение наполнялось гулом голосов. Молодые веселые люди с мольбертами в руках раздевались, переговаривались, шутили. Валентина Николаевна подошла к новичку.
– Извините, выставка временно закрывается, у нас сейчас начинаются занятия в студии.
– Занятия? А… А можно мне? Попробовать? Только у меня с собой ничего нет…
– Хотите попробовать? – какое-то озорное любопытство толкнуло ее. – Хорошо. Эрик, у нас есть свободный мольберт?
Сегодня темой занятий была классика – гипсовый бюст на смятой, складками скатерти. Валентина Николаевна ходила, наблюдая за рисую- щими. У Наташи, как всегда, было неважно с пропорциями, она не чувствовала их, лоб и подбородок выходили неестественными, и Валентина Николаевна терпеливо поправляла ее. У Кости хромал рисунок, его штрихи были несмелыми, он долго, мучительно искал верный контур. Только Эрик, как обычно, творил легко и быстро. Изящ- ный, но мертвый, холодный кусок гипса на нарядной салфетке. Эрик был легким по характеру, и Валентина Николаевна не знала, что с этим делать. Несомненно, большие способности, верная рука, но не было твердости характера; все, что он делал, было скольжением по поверхности. Уже заканчивалось время, отведенное на урок, и она подошла к новичку, неловко скорчившемуся за самым задним столом. Это было удивительно. Голова, обрисованная четкими, уверенными линиями, казалась живой, застывшей в мучи- тельном развороте, все пропорции были пойманы. Несомненно, в рисунке были недостатки, не были проработаны полутени на гипсе, черты лица были смазанными – то, что дается длительным опытом, – но у этого парня было главное – твердая рука, верный глазомер.
– Вы где-то учились раньше?
Он смешался, боднул шишковатым лбом.
– Нет, я сам.
– Всем внимание, урок закончен, – объявила Валентина Николаевна, – будем подводить итоги. Галя Выхина. У Гали есть успехи. Но посмотрите на складки скатерти. Они же совсем плоские, Гале необходимо продолжать работать с тканью. Косте нужно отрабатывать рисунок. У него хорошо получаются тени, но рисунок неуверенный, а дается это работой и только работой. Занимайся дома с простыми геометрическими телами – конусами, кубиками, шарами. А еще я хочу представить вам, друзья… Кстати, как Вас зовут? Сережа? Вот его рисунок. Давайте устроим коллективную разборку. Вы, Сережа, не против? Ну и отлично. Только не обижайтесь на критику. Кто начнет? Эрик?
Этот Эрик был задавакой и любителем покрасоваться. Он начал говорить об игре света и тени, о свете падающем и отраженном…
– А мне нравится, – просто сказала Наташа, – как бы там ты, Эрик, ни умничал.
Валентина Николаевна Иванченко окончила Высшую художественную школу в столице – «Вышку» в просторечии. Преподаватели говорили, что у нее есть большие способности и пророчили ей карьеру в живописи, но художником Валентина Николаевна не стала. Не чувствовала в себе божественной искры. Она была женщиной и понимала, что служить высокому искусству можно только отрекшись от всего личного, принеся в жертву семью и благополучие. Не была она способна на жертвенность, и решила служить Аполлону расчетливо и с пользой. Продав загородную дачу, оставленную родителями (эта дача была ей совсем ни к чему), Валентина Николаевна открыла небольшой выставочный салон на улице Ерубаева и стала собирать молодых, подающих надежды художников. Ой, каким непростым было начало! Сколько кабинетов пришлось пройти! Для стартовой выставки она наскребла полтора десятка работ, своих, пылившихся на родительском чердаке, да еще помогли старые друзья по школе. Но в отделе по культуре при Горсовете ей откровенно дали понять, что без опоры на национальную культуру салону не позволят работать. Пришлось повесить, по рекомендации этого отдела, бездарную мазню Жаныбекова, вообразившего себя великим сыном казахского народа. Этот Жаныбеков теперь регулярно приходит, дурно пахнет, надолго рассаживается в центре зала и надоедает Валентине: «Почему до сих пор не продали мои картины? Я нарисовал еще три, завтра принесу…» Приходится терпеть, выкручиваться, объяснять, что места нет, нужно подождать. А молодые ребята потянулись к Валентине. После строгого отбора она оставила пятерых самых способных, да еще пришлось держать Фариду Беклемишеву, полную бездарность, но без национальных кадров никак нельзя.
Ребята были молодые, все очень разные, и Валентина терпеливо занималась с ними. Учила тому, что знала и умела сама: как владеть карандашом, углем и кистью, как натягивать и грунтовать холст, как класть тени… Удачные этюды выставлялись на продажу, и постепенно салон приобретал известность. Стали поступать заказы – на натюрморты, на букеты цветов и на портреты, большей частью по фотографиям почивших родственников. Валентина понимала, что такого рода заказы опасны для художника: можно скатиться к иллюстративности, потерять тонкое ощущение жизни на полотне, но нужно было как-то существовать, зарабатывать деньги. Понимала она также, что из Миши Визильтера никогда не получится подлинного художника, слишком увлекался он цветовыми эффектами, зато его букетики и слоники охотно покупались непритязательной публикой.
Большие надежды подавали трое. Эрику – легкому, стремительному и в жизни, и в творчестве – не хватало усидчивости, терпения, тщательности в работе, отчего его картины носили характер незавершенности, эскизности. Что делать, таков был его характер, а характер художника неминуемо проявляется в его работах – так философствовал профессор Вязников в Вышке, и только пережитая трагедия или высокое чувство способны изменить общее восприятие жизни художником. Эрику это не грозило – у него была состоятельная семья, и он свободно скользил по жизни.
Костя был прямой противоположностью Эрику. Медлительный неулыбчивый тугодум, он обладал исключительной работоспособностью. Всегда недовольный собой, он снова и снова смешивал краски, пока не добивался своего. Его картины были его собственным отражением – вязкая тяжесть обнаженной земли, несокрушимость стволов деревьев, тугая, маслянистая зелень листвы. Костя шел дорогой поиска и тяжелого труда, где много неудач и редко-редко мелькает озарение. Хватит ли у него работоспособности, чтобы выйти на признание ценителей искусства?
Всего труднее было с Натальей Горелой, чувственной и неуравновешенной, с ломким характером и резко меняющимся настроением. В периоды духовного подъема у Наташи получалось все, ее рука становилась твердой, глаза горели вдохновением. Но проходил эмоциональный заряд, и Наташа превращалась в дохлую рыбу, как называл ее состояние бесцеремонный Костя. Она даже менялась в лице, точно это была другая, не похожая на ту, вдохновленную. В это время Валентина Николаевна оставляла свою ученицу в покое, женским видением понимая бесполезность давления, и Наталья сидела, сложив руки, наблюдая все происходящее безучастно и тоскливо.
В рисунке новичка было что-то необычное, что Валентина угадывала за дилетантскими неправильностями, и весь он был неправильный, угловатый, неотесанный, стеснительный. Потом, после занятия, он остался, подошел к ней, мялся, топтался нерешительно.
– Я вот… Хотел бы… А можно я к Вам на занятия ходить буду?
– Конечно, можно, Сергей. Только ты должен понимать, что все это – и холсты, и краски стоят денег.
– Я понимаю. А сколько нужно платить?
– Ну, мы не устанавливаем единую плату, ребята платят, кто сколько может. Это добровольно, на общее дело.
Сережа перестал получать тройки в школе. У них с отцом состоялся мужской разговор, результатом которого стала договоренность: деньги на занятия в студии – только при условии «без троек», и это условие твердо выполнялось обеими сторонами. Нина удивлялась, видя, как на глазах меняется сын. Студийцы молча приняли Сережу в свою среду. Это был другой, ранее не ведомый для Сергея мир, где обязательным было неброско, но стильно одеваться и где были встречи друзей на квартирах. На этих встречах слушали музыку на костях – не ту, что неслась из черных тарелок репродукторов, а ту, что записывалась на рентгеновских снимках и продавалась на черных рынках, – Элвис Пресли, «Beatles», «Rolling Stones». На этих дружеских встречах обсуждали то, что удавалось услышать ночами сквозь вой заглушки, и выпивали. Душа художника, рассуждал Эрик, должна отрываться от земли, должна витать в тонкой ауре и тумане образов и эмоций, лучше всего для этого подходит виски, да вот где его достать? Поэтому довольствовались коктейлями из болгарского сухого вина, сдобренного презренной водкой, с добавками неведомых ароматов из секретных пузырьков.
Все это стоило Нине немалых денег, но она экономила, выкручивалась, скрывая многое от Виктора. Муж был совершенно нетерпим к этому баловству. Огорчало ее то, что Сережа стал частенько приходить поздно и в крепком подпитии, а она не спала, слушала шаги на лестнице. Сын все больше отдалялся, замыкался в своем собственном мире, запирался в своей комнате. Его комната в квартире, размером всего-то два на три, превратилась в хаотический склад странных вещей. С радиорынка-развала Сережа притащил груду радиодеталей – стальные шасси, радиолампы, мотки проводов, динамики, жучки конденсаторов и электросопротивлений. Целую неделю до глубокой ночи по квартире гулял сладковато-трупный запах горелой канифоли и доносился треск настройки – Сережа паял, собирал коротковолновой радиоприемник, выводил через окно на крышу сложную антенну, благо, что квартира была на пятом этаже. Обедать-ужинать ему было некогда – «Ой, мам, потом, вот пропаяю выходной каскад…», и Нина приносила ему суп и котлеты в мисочках, а утром еле расталкивала полусонного, выпроваживала в школу – десятый класс, скоро выпускные экзамены. Наконец, эта схема из проводов и радиоламп, разложенная на столе и развешанная на стене, заработала, и теперь ночами Сережа не спал, слушал сквозь вой и треск помех вражеские голоса и запретную музыку.
Виктор долго терпел, но не выдержал.
– Вот что, сын, – заявил он решительно, – завалишь выпускные экзамены – выкину всю твою эту требуху на помойку, ты меня знаешь.
И Сережа смирился, взялся за учебники, сдал все экзамены на четверки, принес аттестат зрелости, небрежно швырнул его родителям:
– Вот вам, подавитесь!
Отец вскочил с кулаками, и Нине едва удалось смирить разбушевавшихся мужчин. Сергею был представлен выбор: или он поступает в институт, или идет в рабочие на завод, рядом с отцом. Детство закончилось, и если он думает, что получит хоть копейку на свои бездельные занятия, то глубоко ошибается. Сережа выбрал Горный институт. Без всякого труда сдал вступительные экзамены, был зачислен, но уже в третьем семестре отчислен за непосещение лекций и неуспеваемость и загремел на два года в армию.
2
Институт не был нужен Сергею. Он решил, что станет настоящим художником. Только так сумеет он завоевать сердце Наташи. Наташа Горелая не была похожа на других девчонок, глупых и невежественных. В десятом классе девчонок было большинство – пятнадцать на десять ребят, и на что они были способны? Списывать на уроках, томно закатывать глаза и беспрерывно трещать – о новом кинофильме с душкой Тихоновым в главной роли, о новой модной прическе, как у Бриджит Бардо, о тряпках и, конечно, о мальчиках. Наташа была совсем другой, необыкновенной, тонкой и неземной. Сережа восхищался ее акварелями, в которых жило весеннее небо, прозрачные лепестки цветов, неопределенно смутные, тающие в воздухе силуэты людей. Она сама была акварельной. Облачко пепельных волос, акварельные, изменчивого цвета глаза – от ярко-синего, пронзительного, до прозрачно-голубого. Полураспустившийся бутон нежных губ, трогательный остренький подбородок. Ее лицо было неуловимо переменчивым, как и ее настроение. Наташа могла прийти в студию в модных джинсах, обтягивавших стройные ножки (и у Сережи перехваты- вало дыхание, магнитом притягивался взгляд) или в темном монашеском платье, плотно застегнутом на ее тонкой шейке, и мировая скорбь таилась в хрупкой девичьей фигурке и остановившемся взгляде. А он, Сергей, был неотесанным медведем, неуклюжим, неловким. Разве мог он сравниться с блестящим и галантным Эриком? Сережа молча страдал, мучился… и работал стоически и самоотверженно.
Валентина Николаевна на занятиях рассказывала о секретах мастерства в живописи, и он открыл для себя тайну прозрачного неба. Нужно нанести на холст темный подслой, затем укрывать его тонкими мазками светлых красок, и в какой-то момент случится волшебство – небо распахнется в глубину, в картину ворвется воздух. Теперь он писал только пейзажи. Разъезженная грунтовая дорога, тянущаяся между безлюдных, безмолвных полей к светлому, сияющему горизонту. Игра солнечных бликов в тополиной листве на фоне сливочных облачков, белье, полощущееся на свежем ветру. Его пейзажи жили своей природной жизнью, и люди там были не нужны.
У Нины на стене висит последний портрет, написанный Сережей, – внучка Юленька как живая, застенчиво- радостно смотрит на бабушку.
Это случилось в понедельник. Или во вторник? Нет, точно в понедельник. В воскресенье Сергей с приятелем Белкиным ездил на пригородном поезде рыбачить на речку Солоничку. После целого дня, проведенного на солнце, горело лицо и шелушился нос. Валентина Николаевна встретила его с сияющей улыбкой.
– Ты, Сережа, сегодня именинник. На твой пейзаж нашелся покупатель. На тот, который тебе не нравился, с кувшинками в озере, ты считал его слишком слащавым. А простым людям это кажется красивым. Я понимаю, что в твоей последней работе с сохнущим бельем больше реализма и жизни, но вряд ли кто-то захочет повесить твое белье у себя в квартире на стену. Покупают букетики цветов и собачек, греющихся на солнышке. Такова реальность, и с этим нужно считаться, чтобы зарабатывать на кусок хлеба. Вот, кстати, твоя доля – тридцать пять рублей. Не маши руками, ты честно заработал.
Приятели встретили новость с восторгом.
– Это тебе так не пройдет. По нашей традиции, сегодня обмываем твою премьеру.
Собрались вечером вчетвером на Наташиной квартире, родители у нее уехали в отпуск по профсоюзной путевке. По дороге в магазине накупили водки, вина и консервов для закуски – «Завтрак туриста», «Сайра в томатном соусе» и непременная тушенка – Костя настоял. Наташа сварила картошку, она стояла посреди стола, исходя свежим паром. Было шумно и весело, радиола непрерывно играла пластинку с новым, только что появившимся хитом – бархатным баритоном Джо Дассена, каким-то чудом его удалось достать Эрику. Много пили и спорили. Сережино лицо пылало от вчерашнего солнца, от счастья быть полноправным членом общества настоящих художников, от того, что рядом была Наташа в легкой домашней одежде, трогательно милая и близкая. Спорили о месте художника в обществе. Эрик утверждал, что художник отмечен свыше своим даром, что он должен стоять над серой мещанской массой, и нес прочую чушь, о чем Сережа честно и с прямотой ему заявлял. Костя помалкивал, уплетая свою любимую тушенку, лишь изредка вставлял меткие, совершенно трезвые фразы. Выпили за первый успех начинающего художника, за нашу надежду и опору Валентину, за процветание мира искусства, за успех… Потом еще за что-то. Язык у Сережи стал заплетаться, а ему так хотелось высказать умные, точные, правильные мысли, рождавшиеся в мозгу, но Эрик куда-то исчез, а рядом оказалась Наташа, и он, запинаясь, стал говорить ей о своей любви… Наташа улыбнулась, взяла его за руку:
– Пойдем…
Она отвела его в спальню, закрыла дверь… Выключила свет…
Она отдалась ему привычно и буднично, бесстыдно, без любви и страсти.
Сережа был потрясен этим суррогатом любви. Он заметил, как понимающе переглянулись Костя с Эриком, когда они вышли из спальни.
Они совокупляются, как бродячие собаки на улице, – эта мысль сверлила висок.
Остаток вечера был скомкан, и все разошлись. Поздним вечером он впервые в жизни напился до потери сознания, не помнил, как пришел ночью домой, без денег, с порванной рубашкой и следами блевотины на штанине. Смутно помнилась какая-то подворотня, лохматый мужик, с которым он пил водку прямо из бутылки и которому рассказывал о роли художника в обществе. Мужик соглашался, но говорил, что одной бутылки не хватит… Раскалывалась голова и подступала тошнота. Он целый день провалялся в постели, а утром пошел в отдел кадров, оформился работать электриком на заводе с громоздким названием РГШО – по ремонту горношахтного оборудования.
Встречаться с Наташей было свыше его сил, но то, что произошло тогда в ее квартире, вошло в сознание как неизлечимая болезнь, как крушение всей его жизни. Наташа, ее тело, ее запах неотступно преследовали Сергея, снились ночами, и спастись от этого дурмана можно было только погрузившись с головой в работу. Или в алкогольное забвение.
Он больше не будет посещать занятия в студии. На первую же рабочую получку Сережа накупил красок и соорудил мольберт в углу своей комнаты. С Валентиной Николаевной он договорился, что будет приносить свои работы на продажу и получать сорок процентов от вырученного.
Отныне мир для Сергея Гертера разделился на две половины. В одной существовали люди. Они ели и спали, ходили на работу. Врали друг другу. Пили водку. Грязно матерились и кулаками, в кровь били своих сожительниц. Совокуплялись по привычке и рожали детей, которые, вырастая, становились такими же, как их родители. Ходили на работу и там, на заводах и шахтах, бездумно делали никому не нужные вещи. Они покрывали землю мусором и отравляли воздух выбросами из заводских труб.
Другой половиной мира была живопись. В этой половине жила природа, чистая и незамутненная, еще не искалеченная людьми. Изумленными глазами смотрели на мир незабудки на лесной поляне, трепетали на ветру листья тополя и низко склонялись к воде плакучие ветви ивы.
Работа на заводе с полвосьмого до полпятого была необходимостью для существования, и он делал свою работу механически, но добросовестно, таково было условие, поставленное отцом.
– Ты меня не позорь. Я проработал на заводах уже двадцать лет и ни разу не имел замечаний по работе. Есть такое понятие – рабочая совесть, и уж будь добр, неси достойно звание рабочего.
Отец, Виктор Генрихович Гертер, застенчиво улыбался Сергею с Доски почета перед проходной завода. Он был токарем от бога, лучшим на заводе, лучшим в городе. За свою карьеру он лишь однажды сменил место работы: с завода имени Пархоменко в Старом городе перешел на пресловутый завод РГШО на Федоровке ради трехкомнатной квартиры в пятиэтажной хрущевке.
Кончался рабочий день, и Сергей, наскоро вымывшись, схватив мольберт, спешил за город в поисках новых уголков натуры и новых красок. Рыжими песчаными откосами отражались в воде берега рукотворного Федоровского водохранилища, а посредине вырастал из глубины островок, заросший ивняком. Все это нужно было эскизно нанести на картон, пока солнце еще светило, отражаясь вечерними багровыми отсветами в водной ряби, схватить и запомнить сочетания цвета и тени, чтобы потом дома запечатлеть их на полотне. Все мамины старые простыни ушли на холсты, и приходилось покупать новые. Вечерами при искусственном освещении нельзя работать с красками, и он до глубокой ночи готовил подрамники, натягивал полотно, грунтовал и углем наносил рисунок будущей картины, зато в дневные часы по субботам и воскресеньям работал напряженно, до рези в глазах. Угасал воскресный день, и ему было необходимо расслабиться, выйти из плена лавины красок, обрушившихся на него, снять душевное смятение. Смеркалось, и во дворе дома за грубо сколоченным столом его уже ждали Сашка и Гришка – слесаря из ремонтного цеха.
– Ну, Серега, ты даешь! Магазин уже закрывается, выходной пропадает!
Соображали на троих, потом посылали Гришку за второй. Наступало блаженное ощущение свободы духа. Сашка Битюгов становился, конечно, самым близким человеком, и Сережа вдохновенно повествовал ему о своей новой находке – игре света и теней на водной глади. Сашка внимательно слушал, тупо кивая стриженой головой, но у него была своя тема разговора и свое, особое мнение о качестве водки в магазине: лучше покупать у бабки Настасьи. И дешевле, и крепче бьет по мозгам.
Нина нервничала: уже совсем темно, а сына до сих пор нет. Она выходила во двор, разгоняла по домам пьяную компанию, забирала Сережу. Он не противился, шел, неровно загребая нетвердыми ногами. Завтра утром – на работу, начинается новая, бесконечно долгая неделя.
У Сергея появился друг. Долговязый, тощий и нескладный Белкин носил очки минус семь, отчего его глаза за этими диоптриями казались размытыми и смотрящими куда-то вкось. У Белкина было неоценимое качество – он мог молчать часами, сидя в Сережиной каморке и наблюдая за его работой. Они познакомились в студии Валентины Николаевны, куда Белкин забрел совершенно случайно, по рассеянности. Он ходил вдоль стены с развешанными картинами, пытался рассмотреть безнадежно близорукими глазами, почти касаясь полотен своим выдающимся носом. Особенно долго стоял он перед Сережиным «Островом», волшебно выступавшим из вод Федоровского водохранилища. Сергей подошел к незнакомцу, они разговорились, и Белкин неожиданно проявил недюжинные знания в живописи. Он обожал Левитана и говорил, что Вы, товарищ Гертер, идете по стезе, проложенной русскими художниками, в отличие от романтической манерности Камиля Коро и Клода Моне. Реализм и только реализм отличают русскую школу пейзажа, Айвазовский не в счет, его трудно назвать русским художником, а вот Левитан…
3
Нина чувствовала, что слезы умиления вот-вот выступят на ее глазах. Еще бы – персональная выставка ее сына во Дворце горняков! Празднично одетые, они с Виктором ходили по выставочному залу. Малому залу, не главному, конечно. Валентина Николаевна в вечернем платье, сияющая, как именинница, встретила их у входа, долго говорила о выдающихся способностях их сына. Картин было не очень много, наверное, около двадцати. Нине они были все знакомы, она их видела в той или другой степени законченности на мольберте в Сережиной комнате, но здесь, одетые в нарядные рамы, при ярком освещении эти скромные картинки выглядели совсем иначе, и Нина была просто ошеломлена.
Недавно она устроила очередную педагогическую беседу с Сергеем. Как тебе не стыдно! Эти твои пьянки во дворе на глазах всех! Мои учителя отводят глаза при встрече по утрам в понедельник. Что у тебя общего с твоими собутыльниками? Пожалей отца, он просто бесится от твоего поведения. И что за свинарник ты развел в своей комнате? Сам не убираешься и мне не разрешаешь.
Сергей молчал, отводил глаза.
– Ну ладно, я все понял. Между прочим, вот, – он протянул отпечатанный проспект «Персональная выставка карагандинского художника Сергея Гертера». – Придешь посмотреть?
Мысль о персональной выставке пришла к Валентине Николаевне уже давно. За пять лет, с того случая, когда стеснительный и неуклюжий подросток забрел в ее студию, Сергей стал настоящим мастером. Он мгновенно впитывал все то, что она смогла передать, чему ее научили в Высшей школе, а теперь ее ученик шел своим путем. Сережины работы становились все более глубокими… и своеобразными. Она писала своему бывшему учителю профессору Вязникову о том, что появился художник с незаурядными способностями, и просила приехать, посмотреть его работы. Профессор, несмотря на занятость, нашел время, приехал, долго рассматривал, хмыкал, хмурился.
– Это всё за последний год? Хм. Несомненно, неординарные способности, несомненно, трудолюбие. Только у Вашего Гертера… Он что, немец? Да, понимаю. У него много от дилетантства, от незнания и неумения. Я не стану сейчас разбирать его ошибки, Вы их сами прекрасно видите. Вот если бы Вы прислали ко мне вашего Гертера на обучение, то надеюсь года за два сделать из него художника. Персональную выставку? Что же, хорошая идея. В вашем художественном захолустье это будет очень полезно, всколыхнет интерес к искусству, да и для Вашего ученика может сослужить большую пользу. Его имя нужно продвигать, а персональная выставка – это первый шаг к признанию.
Валентина вытащила Вязникова в отдел культуры горкома партии, и это было решающим шагом. Сидевшие там деятели глубокомысленно кивали головами в ответ на цветистые речи профессора и заверили, что вопрос будет провентилирован и найдет понимание в руководстве. Выйдя из горкома, Никодим Петрович долго стоял, глубоко дыша и подняв лицо к небу.
– Подождите, голубушка, дайте старику отдышаться и прийти в себя после этих затхлых кабинетов. Меня чуть не стошнило от ваших партийных невежд. И такие люди определяют развитие культуры в нашей стране!
– Никодим Петрович, Вы держались молодцом, спасибо Вам большое, Вы так заливали им про отечественных рембрандтов и репиных…
Сергей потерянно ходил по залу, пытаясь для себя собрать воедино все, что происходило. Его картины, каждую из которых он знал до последнего мазка, в которых он вложил частицу себя самого, одетые в щеголеватые рамы, теперь отчужденно смотрели со стен, они стеснялись своих парадных, незаслуженных нарядов. Его самого мама втиснула в новый, только что купленный, мышиного цвета неудобный костюм, и он, как и его картины, чувствовал себя неловко и стеснительно в этой нарядной раме. Он боялся, что чужие люди, безразлично рассматривавшие его работы, вдруг повернутся и станут показывать на него длинными, обидными пальцами. С торжественного открытия выставки он позорно бежал, и Валентине Николаевне пришлось придумывать для заведующего отделом культуры какую-то историю, почему виновника торжества нет на мероприятии. Впрочем, Садыков не огорчился нимало, его больше занимало, как он сам выглядел на презентации и как это событие будет отражено в городской газете «Социалистическая Караганда». Редактор ни за что не соглашался пропустить заметку ближе третьей страницы, как Садыков его ни уговаривал. У редактора была твердая установка горкома – первые две страницы должны быть посвящены успехам тружеников города и деревни.
Кто-то сзади тронул Сергея за плечо.
– Привет, Серега!
Оглянулся – Эрик Блюменкранц, слегка потускневший, слегка потрепанный.
– Ну ты молодец! Поздравляю. Очень хорошие работы.
– Спасибо. А сам ты как поживаешь? Что-то я твоих работ давно не видел у Валентины.
– Да не пишу я больше, бросил. Понял, что художник из меня не получится. Нет во мне твоей основательности и работоспособности. Твоего таланта. После твоего ухода рассыпался наш кружок. Костя работает в «КарагандаГИПРОуголь», знаешь такой проектный институт? Ему некогда. А Наталья выскочила замуж, подвернулась ей партия, уехала в Алма-Ату. Теперь Валентина весь свой бизнес делает, в основном, на тебе.
– Какой бизнес? – не понял Сергей.
– Простодырый ты, Сережа. Валентина твоими картинами торгует, а тебе платит копейки. Думаешь, она эту выставку ради тебя устроила? Ради себя самой. Чтобы раскрутить твое имя и, конечно, свой салон. Ну, будь здоров, трудись на благо Родины.
Серое облако вдруг окутало Сергея. Ему вдруг стало тошно. От Наташи, выскочившей замуж. От Валентины Николаевны, торгующей его картинами. Да пусть себе торгует, без Валентины ему, Сергею, никогда бы не удалось пробиться. Только от слов Эрика исходил какой-то дурной запах. От слонявшихся людей, скользивших без- различными взглядами по его картинам. Он вдруг увидел свои работы их отстраненным взглядом, точно не он сам их написал, а кто-то другой. Картины как картины, ничего выдающегося. Как он раньше не замечал явные ляпы этого художника? Закат над озером. Когда писал этот закат в своей каморке, ему хотелось передать романтику грусти. А что получилось? Краски аляповаты и раздражающе ярки, облачко в правой части неестественно повисло и вот-вот упадет на землю… А клен над дорогой нелепо растопырил руки- ветви… Краска стыда залила его лицо. Как на загородном базаре мазилы-ремесленники выставляют на продажу искусственных ватных лебедей и томных красавиц, так и он посмел выставить на всеобщий позор свои пряничные, дилетантские картины. Возомнил себя художником! Да какой ты художник? Маляр недоразвитый. Ни на что не годный. Больше он никогда не возьмет в руки кисть!
