Эдриенн Бродер
Дикая игра. Моя мать, ее любовник и я…

Глава 2

Если верить, что бабочка, трепещущая крылышками в Южной Америке, может поднять бурю в Техасе, то какие неуправляемые последствия мог вызвать безрассудный поцелуй на проселочной дороге? Он знаменовал начало всей моей дальнейшей жизни. Стоило мне решить последовать за матерью – и обратного пути уже не было. Я стала ее защитницей и стражем, неизменно высматривая все то, что могло бы ее выдать.

Я проснулась, кипя от восторга, воодушевленная радостью в материнском голосе, все еще хмельная от интимности нашего разговора. Малабар выбрала меня, и мое тело вибрировало от несказанного ощущения удачи.

Мой брат был уже на кухне, сидел, ссутулившись, над тарелкой хлопьев, когда я спорхнула вниз. Стоявшие вдоль разделочного стола полупустые бокалы источали кислую вонь вчерашнего вина. Питеру в июне исполнилось шестнадцать, у него были отдельная квартирка над гаражом (повод для зависти), собственный катерок (еще один), и он уже примерно понимал, каким человеком планирует стать.

– Ты ведь в курсе, что Тед – конченый подонок, верно, Рен? – проговорил Питер и сунул в рот ложку хлопьев. Тыльной стороной ладони отер каплю молока с уголка губ.

Я вспыхнула, вспомнив, как Тед задрал на мне майку. Да, я понимала, что Тед – подонок. Он был из тех ребят, что, будучи лет на пять помладше, летними вечерами ловили лягушек, совали им в рот хлопушки, а потом хохотали до слез, когда у тех отлетали лапки.

– Нет, он хороший парень, – возразила я брату словами гладкими, как стеклянные шарики. Хоть Тед меня больше и не интересовал, признать, что он придурок, было просто невозможно. В нашей семье всегда важнее было быть правым, чем правдивым. Неуверенность у нас была не в почете, так что расслабляться не приходилось.

Питер в ответ на это невероятное заявление хмыкнул и пристроил свою тарелку поближе к раковине.

С момента развода наших родителей, случившегося десять лет назад, нас всегда было трое: мама, Питер, я. Отец, конечно же, присутствовал на периферии, занимая неизменный угол «каждый второй уик-энд и праздники через один». И отчим, Чарльз, тоже присутствовал – со своими четырьмя взрослыми детьми от предыдущего брака, теперь нашими сводными братьями и сестрами. Но нашей основной семейной ячейкой со времен развода всегда был треугольник, эта устойчивая форма. Вот только нынче утром геометрия начала меняться. Еще до конца этого дня стороне Питера предстояло стать отрезанным ломтем, а нам с матерью, отделившись от него, сменить треугольную форму на одну-единственную прямую линию, потайной ход для ее тайны.

* * *

– Доброе утро, – пропела Малабар, ни к кому конкретно не обращаясь. Она влетела в кухню в хлопковом халатике, свободно завязанном поверх ночной рубашки; ее волосы были всклокочены. Этим утром стало чуть прохладнее, но все равно было душно и влажно, и небо – фиолетово-серый водоворот – сулило облегчение в виде дождя. В окне на дальней стороне кухни мать уловила свое отражение и поджала губы. В холодном дневном свете она видела и пигментные пятнышки, усеявшие ее руки, и дряблую кожу у основания шеи: персик, пару дней как миновавший пору совершенства.

И все равно она была прекрасна, стройная и сильная, с блестящими рыжевато-каштановыми волосами, обрамлявшими манящее лицо с ямочкой высоко на левой щеке – отметиной, оставленной акушерскими щипцами и служившей напоминанием о ее трудном приходе в этот мир. Хоть Малабар и культивировала ауру элегантного высокомерия, была она на диво задорной, всегда готовой наживлять крючки и часто первой бросалась в омут с головой. Теперь я понимаю, что она потеряла некую важнейшую часть себя, когда отказалась от карьеры журналистки в Нью-Йорке и выбрала более спокойную и финансово стабильную жизнь, выйдя замуж за Чарльза с его фамильным состоянием. По словам моего отца, бабушка часто говорила Малабар: «За одного мужчину выходишь замуж, чтобы родить детей, а за другого – чтобы он заботился о тебе в старости». Но если и таким было намерение моей матери, когда она выходила замуж за Чарльза, то обернулось все не так, как планировалось. Чарльз сделал мою мать богатой, но вместе с тем возложил на нее львиную долю обязанностей сиделки. Малабар той осенью должно было исполниться сорок девять, и, несомненно, неожиданные перемены в жизни вызывали у нее отчаяние.

Она дерзко задрала подбородок в ответ своему отражению, развернулась и уперлась в меня взглядом, который доказывал, что наша встреча прошлой ночью мне не привиделась во сне.

– Юная леди, – сказала она, выгнув дугой бровь, – нам с вами нужно будет кое-что обсудить.

Питер покачал головой, гадая, что я натворила на сей раз. Я подумала, что он решил, будто меня поймали за поцелуями с Тедом. Но он мимически изобразил быструю затяжку косячком. Я угадал? Его глаза блеснули.

Потом мать принялась заваривать себе чай. Это был затейливый ритуал с целью развеять туман прошлого вечера, вызванный коктейлями, вином, парой таблеток снотворного, – и поторопить новый день. Она опорожнила чайник, наполнила его свежей водой и поставила на плиту. Пока он грелся, поддела ногтями крышку с жестяной банки, где хранила Лапсанг Сушонг^[4], и – пуфф – воздух наполнился его характерным копченым ароматом. Большим и указательным пальцами мать брала идеальную порцию сушеных листьев и щепоть за щепотью сыпала их в заварочный чайничек. Когда наконец чайник на плите начал плеваться и свистеть, кипяток встретился с листьями и напиток был оставлен настаиваться под диковинным колпаком в форме петуха.

Вскоре, шаркая, пришел Чарльз – только что из душа, аристократическая квадратная челюсть, толстые очки в роговой оправе и зализанные назад со лба седые волосы. Он выглядел так, как выглядел всегда с тех пор, как шесть лет назад перенес ряд инсультов: смирившимся с тем фактом, что больше не командует парадом. Пользовавшийся всеобщим уважением как мечтатель, стоявший за созданием Плимутской плантации^[5], музея живой истории, который он основал много лет назад и которому хранил страстную преданность, Чарльз был очарован разнообразными археологическими диковинками. Его самым недавним стремлением, граничившим с одержимостью, стало найти обломки давно затонувшего пиратского корабля под названием «Уида». Что меня больше всего восхищало в Чарльзе, так это его фундаментальное отличие от моих родителей: он не сквернословил, не выходил из себя и не видел проблемы в том, чтобы уступить собеседнику в каком-то вопросе. Воспитанному, спокойно-официальному и добродушному, Чарльзу достаточно было хорошей книги, предпочтительно по истории. Читал он везде и всюду, за исключением разве что пляжа. И каждое летнее утро заявлял о своем желании. «Прошу тебя, милый бог дождя, – нараспев выговаривал он за завтраком, – сделай свое дело, чтобы мне не пришлось сидеть на этом жарком песчаном пляже». И это заклинание неизменно смешило нас.

– Похоже, сегодня будет все, как ты хочешь, Чарльз, – заметил Питер, и наш отчим улыбнулся, оценив зловещую насупленность неба.

– Мы могли бы поехать в Веллфлит и посмотреть, что там поделывает Барри Клиффорд, – предложил Чарльз всем разом и никому в частности. Барри Клиффорд, известный среди местных жителей под прозвищем кейпкодского Индианы Джонса, охотился за затонувшими сокровищами и, как и Чарльз, загорелся идеей найти «Уиду».

Никто не клюнул.

Обычно мать, пока пила чай, подавала Чарльзу его утренний напиток: полную ложку растворимого кофе без кофеина залить остатками кипятка, один раз энергично размешать. Ему так больше нравится, уверяла она нас, это привычка, оставшаяся с холостяцких дней. Но этим утром, когда Бен и Лили приехали к нам на выходные, мать сварила полный кофейник кофе из свежесмолотых зерен, и я, наблюдая, с каким наслаждением Чарльз осушил до дна свою чашку, засомневалась, что ему на самом деле нравился растворимый кофе без кофеина.

Мы сидели на своих обычных местах вдоль столешницы – Чарльз, Питер и я, дружно заглядывая в кухню, где моя мать, оживившаяся под действием чая, скользила от плиты к кухонному острову, от раковины к холодильнику, готовя завтрак. Она остановила свой выбор на кукурузных котлетках и теперь взбивала свежие яичные белки в стойкие пики, счищала зерна с початков, натирала мускатный орех. На столе размягчалось сливочное масло, а на плите грелся кленовый сироп.

Бен и Лили явились последними, свежие после душа, причесанные. Седеющие волосы Лили придерживал, не давая им рассыпаться, ярко-желтый ободок. Она была не из тех женщин, что станут раскошеливаться на дорогой салон. Щеголяла в шортах-бермудах, рубашке поло и очках для чтения, которые сидели на ее носу опасно низко. Под мышкой у нее был увесистый том по истории Норвегии; она продемонстрировала его, рассчитывая на одобрение моего отчима, и Чарльз ответил ей кивком и улыбкой.

Бен приветствовал Чарльза своим энергичным «как жизнь?», потом решительно шагнул в кухню, поймал руки матери своими большими ладонями и, ни капельки не стесняясь ни своей жены, ни моего отчима, поцеловал ее прямо в губы.

– Малабар, – заявил он, не отстраняясь от нее, чтобы видеть, как расширяются ее зрачки, – черт возьми, это был лучший ужин в моей жизни!

– Бен, – шутливо одернула мужа Лили, – оставь бедную женщину в покое.

Ее голос был тонким и дребезжащим – последствия лечения от рака, которое она прошла, когда ей не было и тридцати. Семена радиации проросли в груди Лили, и хотя лечение успешно остановило рост опухоли, она же принялась разорять другие части ее тела: яичники, сердце, а теперь и голосовые связки. Хотя Лили больше не была больна, достаточно было взглянуть на нее, чтобы понять, что и здоровой она не была. Хрупкая – вот какое слово приходило на ум.

– И речи быть не может, – не согласился Бен, который ни рук матери не выпустил, ни глаз от нее не отвел. – Сколько найдется на свете женщин, знающих, что делать, когда вручаешь им мешок свежих сквобов? – Он покачал головой, словно до сих пор не веря, что ему так повезло. – Чудо! Просто чудо.

Лицо матери залилось радостным жаром. Было ли в нем и облегчение? Успела ли она мысленно пересмотреть то, что случилось накануне ночью? Пыталась ли убедить себя, что тот поцелуй был всего лишь пьяным куражом, который забудется в утреннем свете? Если да, то теперь она могла быть уверена, что это не так. Бен Саутер только что публично объявил ее чудесной, и этот поступок пробудил в ней спящую чудесность.

Мать вывернулась из его рук и ухватила здоровенную вилку – из тех, на которые насаживают мясо для гриля.

– Бен Саутер, убирайся вон из моей кухни сейчас же!

Бен рассмеялся, пятясь и подняв в воздух ладони в знак капитуляции. Он занял место по другую сторону стола, на табурете рядом с отчимом. Руки Бена рубили дрова, строили заборы, умело убивали всевозможных животных. Руки Чарльза были нежными, как у младенца, правой недоставало подвижности после инсультов. Словно нежась в восхищении, которое изливал старый друг на его жену, мой отчим похлопал парализованной кистью по спине Бена; косточки проглядывали сквозь пергаментную кожу. (Мои четверо сводных братьев и сестер так и не сумели определить для себя: то ли моя мать – золотоискательница, охотившаяся за фамильным состоянием, то ли сама – сокровище, раз осталась с Чарльзом после всех его инсультов.)

Снаружи парили чайки, зависая на одном месте, точно детские игрушки на ветру, пока что-то не менялось в воздухе, заставляя их заложить вираж в поисках следующего воздушного потока. Щеглы слетелись на кормушку и скандалили из-за последних крох, пока не начался дождь, а одинокий бурундук под местом птичьей драки подбирал рассыпанную еду. Свет был прекрасен, а потом вдруг пропал, и на его месте зажглось электричество.

Словно дождавшись этого знака, моя мать опустила на столешницу две великолепные стопки кукурузных оладий, зажаренных до золотисто-коричневого совершенства и увенчанных толстыми ломтями бекона. Пока тарелки звякали по мрамору, Чарльз с Беном одновременно склонили головы, принюхиваясь к священному соитию кленового сиропа и свинины.

После завтрака я поднялась наверх, чтобы увековечить монументальные события предыдущих двадцати четырех часов – свой первый оргазм и беззаконный материнский поцелуй. Хотя я вела дневник давно, до этого утра его содержание было не особенно увлекательным. И вот за одну ночь моя жизнь стала совершенно иной. Я писала несколько часов.

Вернувшись наконец вниз, я поняла, что маме нужен мой совет. Не зная, как продолжать игру с Беном, она просила моей помощи. Что мне делать? – прошептала она одними губами. На улице лил ливень, а в доме взрослые маялись бездельем, читали книги и смотрели по телевизору теннисный матч.

Мы с мамой прятались по углам, и она рассказывала мне свои тайны; должно быть, для нее было большим облегчением исповедаться в них. Сидя в оконной нише своей спальни, она призналась, что годами страдала депрессией. Знала ли я об этом, спросила она меня. Да, я знала, что частенько ей было трудно встать с постели, и мне приходилось упрашивать ее причесать волосы хотя бы на затылке, прежде чем везти меня в школу. Но, как и большинство детей, я была поглощена собой, переживала о собственных дружбах и любовях и не слишком интересовалась внутренней жизнью своей матери. Все, чего мне на самом деле хотелось, – это твердо знать, что она любит меня больше всех на свете.

В кладовой, среди бутылок с оливковым маслом и кулинарных припасов, Малабар призналась, что после инсультов Чарльза у нее не было иного выхода, кроме как выйти за него замуж.

– Перед тем как он заболел, я любила его, как не любила никого никогда в жизни, – рассказывала она мне. – Но ни один врач не мог мне пообещать, что он когда-нибудь станет прежним. Он не мог говорить. Они не знали, восстановятся ли его интеллектуальные способности, не говоря уже о физических. Он был так добр ко мне и к тебе с Питером, – вздохнула она и вдруг обняла меня.

Наша жизнь была бы совершенно другой, не стань мама женой Чарльза. Мы по-прежнему жили бы в своей старой квартире на Верхнем Ист-Сайде Манхэттена, проводили бы лето в крохотном домике в Наузет-Хайтс, где у нас с Питером была общая спальня – проходная комната, за которой располагалась комнатушка матери, еще меньше размером. Я никогда не любопытствовала насчет того, сколько у матери денег – и по сей день ее финансовое положение остается для меня тайной, – но не могу себе представить, чтобы она сумела купить и полностью обновить тот огромный дом, в котором мы жили теперь, если бы не помощь Чарльза.

– Кроме того, – добавила она, – мы были уже помолвлены.

Мать все теребила и теребила заусенец на безымянном пальце, пока тот не закровил.

– Вступить в брак было единственным достойным выходом.

Тогда я впервые поняла, что мать рассматривала и другие варианты. Потом она взяла меня за руки, отвела глаза, словно держась за остатки материнской благопристойности, и проговорила:

– Ренни, после инсультов Чарльз был скорее ребенком, чем мужем. Если ты понимаешь, о чем я.

Я понимала.

В разные моменты этого дня и последовавших за ним недель, месяцев и лет мой брат Питер, бывало, проходил мимо и заставал нас за серьезным разговором. Он притормаживал, дожидаясь от одной из нас приглашения присоединиться к этим заговорщицким беседам. В конце концов нас же всегда было трое. До поцелуя Бена мнение Питера в нашей семье ценилось так же высоко, как и мое. Но теперь наша мать резко обрывала разговор и смотрела на сына с нетерпением, словно говоря: Что тебе здесь надо? По лицу Питера пробегала тень – он явно был уязвлен тем, что его отвергают, и шел дальше. Сейчас мне легче это вспомнить, чем тогда – понять.

– Да что с вами обеими такое? – не выдержал он в тот первый день, когда мы с матерью в очередной раз закрылись в кладовой. От терпеть не мог чувствовать себя оставленным за бортом.

– Ой, да ничего особенного на самом-то деле, – уверила я его. – Проблемы с мальчиками. Поверь мне, тебе будет скучно.

Наверное, Питер подумал, что я изливаю матери душу насчет Теда.

С этого момента я начала лгать всем.

Солнце наконец протолкнуло сквозь небо широкие колонны косого света. Отлив был на максимуме – тот тихий час, который отмечает отступление моря и обнажает жизнь, кишащую под поверхностью нашего залива: моллюсков, вспахивающих песчаное дно, точно плуги, совокупляющихся мечехвостов, косяки мелкой рыбешки, двигающиеся в идеальном синхронизме. Когда процессия солнечных лучей слилась в один столб, день стал длинным от этого света, и в моем сознании открылось пространство, точно щель между лодкой и причалом.

Я выбежала из дома, схватила проволочное ведерко, которое мы держали в уличном душе, отодвинула одну из раздвижных стеклянных дверей и заглянула в комнату.

– Кто хочет пойти за моллюсками? – спросила я.

Лили и Чарльз одновременно подняли головы от книг, лениво улыбнулись и отказались. Зато Бен тут же поднялся – а я знала, что так и будет, – жаждая действий. Этот человек не мог долго усидеть на одном месте. Мать посмотрела на меня с такой благодарностью, какой я не ожидала, но осталась сидеть в кресле. Ей нужно было, как я понимала, чтобы ее уговаривали во всеуслышание.

Приходило ли мне в голову, что я предаю Чарльза, который всегда был мил и добр со мной и Питером; Чарльза, которого я любила? Если и да, я отгоняла эту мысль. Все, что я знала в тот момент, – это ощущение невероятной удачи. Моя мать выбрала меня, и мы вместе отправлялись на великие приключения.

– Ну пойдем же, мам, – поднажала я. – Это будет здорово.

И, точно в шахматах, переместив фигуру и отпустив ее, я уже не могла отказаться от хода.

* * *

В маршах^[6] за заливом, за волнистыми пустошами песчаных отмелей, черноголовые крачки неодобрительно закрякали при нашем приближении. Мама, Бен и я скользнули в заводь, теплую, как ванна, и наши стопы утонули в иле. Воды здесь было всего по пояс, но мы согнули колени, словно садясь на воображаемые стулья, и погрузились в воду до подбородка. Водили ногами по илу, взмучивая воду, пытаясь заставить не особо чуткие инструменты собственных ступней действовать не хуже глаз и рук, нащупывая бугорки в темном иле. Но даже в этих недвижных водах внизу скрывались неожиданности; вдоль дна скользили угри, мелкие рыбешки тыкались в щиколотки, по босым ступням проползали какие-то шипастые твари. Скоро по маминой ноге пробежался краб, она бросилась искать защиты у Бена на коленях, и я представляла себе его руки, невидимые под темной водой, обвившиеся вокруг ее талии.

Я вылезла из заводи, утверждая, что знаю местечко получше – ведь всегда найдется заводь получше той, в которой ты сидишь, – и метнулась прочь по колючей траве маршей, в пылу бегства позабыв ведерко. Там, в следующем приливном водоеме, я наконец нашла свой ритм, нащупывая ступнями одного моллюска за другим. Задрала свою безразмерную футболку, превратив ее подол в сумку, и складывала туда черристоуны и литлнеки, пока она не почернела от ила и не провисла мешком.

Может быть, прошел час, может, чуть меньше. Солнце снижалось на вечеревшем небе, и надвигающийся прилив гнал в марши прохладную воду. Я замерзла. Вернулась к лодке, оттерла свою добычу песком и сложила очищенных моллюсков на мелководье, где песчаное дно залива бороздили бесчисленные ходы. Улитки. А эти ходы – задержавшиеся ненадолго призраки проделанных ими путешествий. Пока океан омывал моллюсков, я наблюдала, как раскрываются двустворчатые раковинки и между створками появляется розовый изгиб плоти, чтобы глотнуть напоследок воды.

Моя мать тоже вышла из заводи и сидела в отдалении на берегу, вытянув свою длинную шею, уверенная, с блестящей на солнце кожей. Она флиртовала с Беном, который весь перемазался в болотном иле и, кажется, изображал чудовище из глубин. Наконец он опустился рядом с ней – как животное, на четвереньки, – и язык их тел резко изменился. Они склонили головы, придвинувшись ближе друг к другу, и даже издалека я догадалась, что они шепчутся, стараясь, чтобы их слова ненароком не перелетели через залив.

Принимали ли они решение – там и тогда? Выбирали, стоит ли двигаться дальше? Один раз поцеловавшись, они уже не могли сделать так, чтобы этого поцелуя не было. Так они рассуждали? Мы уже сделали это…

Теперь я гадаю, сказал ли кто-нибудь из них хоть слово против того, чтобы пускаться в этот роман, приводил ли доводы, говорил ли о последствиях, о дружбе и семьях, стоявших на кону.

Когда Бен поднялся на ноги и помог Малабар встать, легкий наклон головы матери, то, как она подавалась к нему, дали мне ясно понять, что они решили продолжать, – так же естественно и безвозвратно, как если бы бросили камень в океан.