Эдлеф Кёппен
Будни добровольца. В окопах Первой мировой
– Зачем так нервничать? Сегодня за нами тяжелая батарея подошла. Прямо здесь, на скате холма. Она сейчас разрядится и уйдет.
За первым залпом второй, а затем еще множество, отовсюду. Ян говорит, что всего прошлой ночью прибыло восемь батарей – пять легких и три тяжелые:
– Францману лучше бы сидеть в окопе! Иначе прочешем так, что дыхалку перехватит.
Райзигер, потягиваясь:
– У них то же, что у нас: что прикажут, то и будет. Может, им придется наступать, даже если тут пятьдесят батарей поставят.
Гельхорн уводит разговор в сторону:
– Не неси чушь. Мне можешь не рассказывать. Как только погода наладится, вся эта канитель прекратится. Фронт, марш, марш! А потом мы раскатаем этих искалеченных собак. Чтобы всему этому дерьму наконец-то пришел конец.
Огонь батарей постепенно усиливается. Уже с трудом можно разобрать, что говорит твой сосед. Но к шуму привыкаешь. Это не нервирует, скорее настраивает нервы на нужные колебания, даже в чем-то приятные. Вот мы! Да, это мы! Райзигер встает, разводит руки. Можем гордиться тем, что мы солдаты! Я придан к батарее, которая стоит буквально лицом к лицу с врагом!
Хочется снова присесть, когда в воздухе раздается шипение. Да ну и что? Он видит, как товарищи сбиваются плотнее, то ли напуганные, то ли от любопытства. Метрах в восьмидесяти за позицией поднимаются четыре облака дыма. Тут же раздаются четыре надрывных взрыва.
Враг стреляет!
Это всё меняет. Стрельба собственных батарей начинает чертовски бить по нервам. Вокруг ругаются.
– Так и думал, что чертов грохот от тяжелой батареи со временем не пойдет нам на пользу, – ворчит Гельхорн.
Райзигер собирается ответить, но тут снова раздается шипение, заставляющее его и товарищей кинуться вплотную к орудию. Взрыв! Миг спустя по траве черным облаком расползается зловоние. Больше никто не ругается. Чувство, словно ты в ловушке. Не можешь встать, потому что бессмысленно поднимать голову над защитным щитом. Не можешь шутить, как будто что-то застревает в горле. Пытаешься говорить, но и это не выходит, ведь удары уже настолько близко, что приходится снова и снова падать на землю.
Батареи оборвали огонь после первых ответных залпов противника. Это не заставляет его остановиться. Напротив, кажется, две его батареи начинают систематически прочесывать высоту. Вскоре они доберутся до 1/96. Ближе! Дальше! Дальше! Ближе! Снова ближе! Еще ближе!
Наконец, четыре взрыва бухают прямо на правом фланге их позиции.
У Райзигера болит спина. Гельхорн и Ян подползают к нему совсем близко и теперь грузно навалились всей тяжестью своих тел ему на плечи. Только когда они приподнимают головы, чтобы посмотреть на взрыв, становится немного легче.
Гельхорн дает краткие пояснения. Говорит сквозь зубы:
– Шестьдесят метров перелет! Черт, дьявольски близко кладут! Пригнись!
В тот момент, когда раздается очередная серия взрывов, между Гельхорном и Райзигером запрыгивает какой-то человек. Косятся вверх: лейтенант фон Шторк.
– Эх, если б мы могли стрелять в ответ! – говорит он дрожащим голосом.
Это немного успокаивает. Чувствуют: да, это было бы облегчение! Если б не эта вынужденная скованность! Если по вам стреляют, то в ответ надо разрешить стрелять. Ждать невыносимо! Но капитан пока не отдает никаких приказов.
Противник изменил тактику: сыплет беспорядочно с короткими промежутками, делая много одиночных залпов.
Одно облако за другим кружится в танце вокруг позиции. Спереди и позади, ближе и дальше, порой так близко, что на левом фланге четыре березы с оглушительным треском вместе с корнями взлетают перед орудием и со скрипом падают на бок.
Минуты тянутся всё мучительнее. Если б тоже пострелять! Расчеты орудий лежат на животах, вцепившись руками в траву, ждут приказа открыть огонь.
Наконец перемена: в бой вступает тяжелая батарея слева за 1/96.
Первый залп по врагу! Через две минуты следующий. И так выстрел за выстрелом.
Облегчение.
Противник машинально сосредоточивает огонь и переносит его дальше по склону, дальше от 1/96.
Теперь можно поднять голову. Можно даже встать на колени. Подумаешь, огонь уже совсем далеко позади, там, возле пехоты. Можно даже уже совсем подняться.
Фон Шторк идет к окопу связиста подчеркнуто медленными шагами. Буссе сидит, телефон возле уха.
Секунды спустя команда: «Орудия к бою!»
Возвращаемся к жизни. Теперь понятно, зачем мы здесь. По телефону слышно спокойные приказы оберлейтенанта. Целимся, заряжаем.
Батарея дает первый залп.
Лица у всех расслабляются.
«На двадцать восемь сто, неспешно, продолжаем огонь».
Слава богу, есть занятие!
– Хорошо ложится, – кричит Буссе.
– Но нужно хотя б видеть, куда стреляешь, – говорит Райзигер.
– Держи пасть на замке и наводи как положено, – отвечает Гельхорн. – Остальное не твое дело.
Приходит лейтенант:
– Райзигер, нет связи с капитаном. Бегом, залатайте линию! Возьмите с собой Йордана. Гельхорн, вы пока управляетесь сами.
17
Райзигер отправляется в путь вместе с Йорданом. С собой у них аппарат, провода и изолента.
Вжимают головы, бегут. Над ними со свистом пролетают вражеские пули. Но к этому уже привыкли. Это уже не так уж и неприятно.
Линию легко отследить. Ее проложили по веткам кустиков, торчащих по переднему краю.
Всё в порядке. Бегом дальше.
И вот они на открытом месте. Десять метров до подходной траншеи.
Йордан впереди. В прыжке показывает рукой:
– Поберегись. Матерь так, рвануло!
Он уже в окопе.
Райзигер застывает на миг. Дьявол! Впереди отчетливо клубятся кучи белого и черного дыма. Вся земля, что ли, горит? Ужас. Но нам, наверное, придется…
Прыгает за Йорданом, врезавшись в стенку траншеи.
Впервые в безопасности.
Проволока закреплена на уровне плеч деревянными колышками. Ее легко осмотреть.
Дальше траншею обвалило. Гора известняка преграждает проход.
Райзигер достает штык и копает. Йордан встает рядом на колени.
– Вот и всё. Разбито напрочь. Эти ослы не умеют целиться.
Но провод цел. Поднимают его, прощупывают.
– А вот и нет, – рычит Йордан. – Давай дальше. Рехнуться можно от жары. Давай уже, наконец, вперед. Братец, вон дым впереди.
Траншея делает повороты.
Наконец разрыв найден. Оборванные концы провода висят над землей. Йордан плюется:
– Да что ж такое опять. Он даже не выстрелом перебит. Какая-то тварь из пехоты хотела его спереть. Может, одежду сушить…
Подключают телефон, прозванивают. Слава богу, позиция отвечает:
– Да, линейный патруль слушает.
А вот и другой конец. Гудок.
– Алло, наблюдение один девяносто шесть, – голос Улига. – Унтер-офицер здесь, будьте на линии. Сейчас подключимся.
Хотят скрутить два провода вместе. Вдруг слышится зверский свист наискосок от них. И пока они оба падают ничком, прямо перед ними в дно окопа ударяет снаряд.
Райзигер чувствует трепет и дрожь в конечностях. Обдает ледяным холодом. Он не может двигаться. Приходится неподвижно слушать, как взрывчатка летит сквозь воздух с диким стрекотом. Как она методично врезается в стенку окопа.
Йордан толкает его в бок:
– Если дальше в том же духе, точно попадут, – говорит он.
Должно бы, по идее, звучать смешно. Но шутка не сработала. Йордан и сам понимает:
– Думаю, пора сваливать. Оставь ты этот провод. Поищем укрытие, пока француз не выпустит пар.
К Райзигеру возвращается смелость:
– Всей работы на пару секунд. Давай уже, Йордан!
Стоя спиной к врагу, он соединяет концы провода. Гул в трубке:
– Алло, батарея!
Ругается. Ответа нет.
– Алло, алло, батарея!
Всё. Должно быть, по пути еще где-то перебито.
Йордан выхватывает у Райзигера аппарат:
– К чертовой матери. Дай сюда. Или давай сначала еще раз соединимся с Улигом. Алло, наблюдение один девяносто шесть?
Из трубки звенит громкий голос. Это капитан.
– Герр капитан, линейный патруль на проводе!
– А ну, быстро сюда! – орет Мозель. – Сейчас же, бегом! Оставьте эту чертову хренотень, ясно? Бегом сюда!
Выдергивают провод из аппарата, смотрят друг на друга.
– Еще не хватало, – говорит Йордан.
Райзигер пожимает плечами, берет под мышку катушку с кабелем:
– Ничего не поделаешь.
Бегут назад.
Несколько шагов – и в стенку траншеи прямо перед ними попадает снаряд. Райзигер в падении видит, как из земли вырывает большой кусок известняка. Насыпь обваливается почти прямо на них. Подпрыгивают – прочь отсюда! Ложатся снова. Дальше ползут на животах, еще пятьдесят–шестьдесят шагов. Видно, как всюду вокруг сквозь черные клубы прорываются желтоватые огни. Грохот такой сильный, что ушам больно. Продолжают рывок. То и дело залегают, лицом и руками плотно прижимаясь к известняку.
Наконец видно линию фронта. Еще двадцать шагов! Там капитан! Уже не у трубы – он приседает, сгорбившись, рядом с укрытием, в котором сидит Улиг. Порой он пропадает в черном дыму. Едва Райзигер собрался выпрыгнуть, тот в мгновение ока исчез. Но вот Райзигер глядит туда же, и он снова неподвижно сидит на корточках, в той же позе. Капитан машет рукой, подносит руки ко рту и кричит. Ничего не понятно.
Еще один прыжок – и они рядом с ним. Райзигер пытается вытянуться и сделать доклад по форме. И вдруг влетает прямо в капитана. Их головы ударяются друг о друга. Они валяются в телефонной яме, под ними Улиг, над ними Йордан. Когда, наконец, распутываются, Мозель кричит изо всех сил, сердито и настойчиво:
– Бегом назад! Батарее – беглым огнем на двадцать шесть сто! Оберлейтенанту Буссе попытаться проложить связь!
Назад? Прямо сейчас? Ответить нечего.
Райзигер в падении разглядел пехоту, стоявшую плечом к плечу с винтовками наготове, объятую дымом и огнем.
Йордан уже спешит впереди. Он – за ним. Бросок, короткий прыжок, бросок, ползком на животе – окружен жарким пламенем, оплеван едким дымом, потоками извести и дерьма с головы до ног. Наконец-то – батарея! Здесь уже не до формальностей, не до субординации. Райзигер бросается к оберлейтенанту:
– Беглым огнем на двадцать шесть сто!
Мчится мимо Буссе к своему орудию, твердя в полубезумии, совершенно запыхавшись: «Беглым огнем на двадцать шесть сто!» – и сталкивает Гельхорна с места наводчика. И вот уже пронзительный трубный сигнал, голосом Буссе:
– Вся батарея, беглым, на двадцать шесть сто!
18
Батарея становится единой машиной.
По команде «Беглый огонь на двадцать шесть сто!» шестеро бойцов выставляют на шести орудиях шесть снарядов с взрывателями на дистанцию двадцать шесть сто.
По команде «беглый огонь» шестеро наводчиков нацеливают шесть орудий на дистанцию двадцать шесть сто.
Команда «беглый огонь» заставляет руки шести артиллеристов с точностью шести рычагов автомата шесть раз за шестьдесят секунд открыть затворы в батарее из шести орудий, пока шесть других артиллеристов шесть раз укладывают шесть снарядов в шесть стволов, чтобы шесть затворов захлопнулись в одну и ту же секунду, чтобы шесть правых рук произвели шесть выстрелов шесть раз на дистанцию двадцать шесть сто. Затем шесть стволов откатываются назад шесть раз за шестьдесят секунд, заставляя орудия вставать на дыбы, подобно забиваемым животным.
Зарядили, навели, выстрелили.
«Беглый огонь» означает, что через десять минут частота человеческого пульса удваивается. Сердце стучит уже не в груди, а в горле. Сперва пульс заставляет дрожать конечности. Затем они восстают против его команд, становятся подобны железу – частью большой машины. Шесть орудий. Одна батарея.
«Беглый огонь» означает, что спустя полчаса автоматического движения расчеты шести орудий расстегивают шинели. Что через час расчеты снимают шинели, расстегивают рубашки и засучивают рукава.
«Беглый огонь» означает, что через час в расчете у каждого номера на лице мертвенная бледность, по которой густой чернотой расходятся сажа и порох.
«Беглый огонь» означает, что солдаты пытаются что-то кричать друг другу, но вскоре эти попытки прекращаются. Если и прорывается какой-то крик, в нем скорее слышен рев животного.
«Беглый огонь» означает, что гнев человеческий переносится на орудия. Шесть металлических труб шесть раз за шестьдесят секунд изрыгают смерть. Вскоре они шипят белесым паром и потеют, как люди, работающие у станка. Машины обретают кровь: стволы горячи, как в лихорадке.
«Беглый огонь» означает, что лихорадка становится заразной. Лихорадка отравляет почву. Еще недавно земля здесь была покрыта первой зеленью. Спустя шестьдесят минут зелень вытоптана, истерзана, измельчена. На земле шестикратно по две глубокие раны, в которые безжалостно вкапываются артиллерийские колеса по шесть раз за шестьдесят секунд.
Зарядили, навели, выстрелили. Зарядили, навели, выстрелили.
19
Так уже полтора часа беглым огнем на двадцать шесть сто стреляет ПАП 1/96.
Так стреляют и все батареи на гребне высоты. Приказ о «беглом огне», должно быть, дошел до них всех. Выстрел за выстрелом – тяжелая артиллерия, выстрел за выстрелом – полевая артиллерия, прямиком по врагу.
Невозможно различить, отвечает ли он.
Вдруг Райзигер чувствует рядом словно бы чье-то горячее дыхание. Оно идет сверху? Хочется оглянуться, поискать источник, но времени на это нет. Беглым огнем, беглым огнем! Гельхорн обеспокоенно смотрит то направо, то налево. Снаряды? Растут кучи из пустых коробов. Но пока хватает.
В тот момент, когда из ствола резко вылетает дым, а орудие поднимается на дыбы, слева что-то трепещет в скоплении березок. Райзигер видит, как они одним пучком подлетают, вздымая корни к небесам. Ах вот оно что, враг стреляет в ответ! Снаряд лег метрах в десяти перед нами.
Пытается обратить на это внимание Гельхорна, но не выходит. Фон Шторк вдруг появляется рядом с ними и кричит голосом, в котором уже нет ничего человеческого:
– Прорвались! Огонь на тысячу восемьсот!
Прорвались? Тысячу восемьсот? Раздается пронзительный крик. И пока выставляют дистанцию на тысячу восемьсот, и пока канониры еще заряжают первую гранату на тысячу восемьсот, все видят, как лейтенант фон Шторк лежит, скрючившись, на земле, а его правая обмотка расползается. Поток крови пузырится из колена.
Беглым огнем!
– Но ведь надо помочь, – кричит Райзигер Гельхорну. Тот уже взял следующую гранату и запихнул ее в казенник. Давай, беглым!
Что еще такое опять? Два орудия на правом фланге внезапно изменили направление, сделав четверть оборота. Что это значит?
Голос кричит, непонятно чей и откуда:
– Противник справа по флангу! Бьет из пулеметов!
Гельхорн что, не слышит, как кричат? Райзигер пытается обратить его внимание, но видит, как к раненому лейтенанту подскакивает оберлейтенант Буссе. Хочет перевязать? О боже: он вскидывает руки, подпрыгивает, падает, дергаясь, на спину.
– Герр унтер-офицер…
– Беглым на тысячу восемьсот, давай, давай!
Беглым на тысячу восемьсот. Пушку уже так раздуло, что откат не срабатывает. После каждого выстрела Райзигеру и Хорсту приходится вручную откатывать раскаленный ствол.
В остальном все движения остаются машинальными. Беглым огнем!
Гельхорн наконец замечает лейтенанта. Тот уже совсем скорчился, прижав тулью фуражки к колену. Кровь течет медленнее. Буссе лежит так долго и уже не движется.
– Парни, батарея без офицера, – говорит Гельхорн.
Капитан, словно привидение, вдруг является на позиции.
На миг огонь приостанавливается. Все взгляды обращены к нему.
У него бледное, как мел, неподвижное лицо.
– Беглым!
Он идет от орудия к орудию.
– Беглым, ребята!
Гельхорну он говорит:
– Стреляй! На шестнадцать сто! Если противник уже там, пора подумать, как нам отсюда выбраться.
Беглым огнем.
После нескольких выстрелов слышится грохот, какого Райзигер прежде никогда не слышал.
Чувствует, как скатывается с сидушки.
Вдруг совсем темно.
Когда накатывает темнота, Райзигер грезит. Чувствует, что лежит в каком-то озере. Вода очень теплая. Но разве тут нельзя плавать? Ноги и руки вытянуты, но плыть не получается: его сдавливает каким-то грузом.
Волны озера громко бьют о берег.
Этот грохот волн всё жесточе, всё грознее! И вот, наконец, охватывает страх. Нужно плыть, иначе меня раздавит! Он выпячивает грудь и упирается локтями в дно озера.
Затем внезапно просыпается, открывая глаза. Слышит ужасные разрывы со всех сторон, чувствует над собой тяжесть.
Подняв глаза, он повсюду видит только острые искорки. Подняв глаза еще выше, видит, что орудие, развалившись, висит на одной оси над ним. Ствол раскурочен до неузнаваемости. В поисках товарищей он видит рядом Гельхорна без головы и Хорста с оторванными руками. Позади лежит его нога. Вот и всё. Он осторожно отталкивает от себя унтера и становится на колени. Смотрит направо. Два орудия ведут беглый огонь. Смотрит налево. Еще одно стреляет. Хочет встать. Но снова падает. Стиснув зубы, пробует во второй раз.
Капитан замечает его, подскакивает, говоря:
– Спускайся и ищи передки. Но, может быть, уже поздно. Батарея, беглым на девятьсот!
Райзигер бежит вниз с холма. Оторвавшись метров на сто от батареи, осознаёт, что совершенно бессмысленно пробиваться к передкам. Огромные дубы справа и слева от дороги срублены начисто, повсюду грохот, ломаются стволы. В небо летят фонтаны из огромных комьев земли. Куда ни глянь, кверху вырываются языки пламени.
Райзигер старается изо всех сил – лишь бы вперед. Ползет на животе от воронки к воронке. Прыгает, ныряя за стволы. Вскакивает, но лишь для того, чтоб снова проползти расстояние в несколько шагов.
Порой остается лежать и закрывает глаза: «Наконец бы уже ударило по мне!» – пока следующий взрыв не громыхает рядом с ним, заставляя гнать дальше.
И вот он у подножия холма. Слева ревет заградительная стена из разрывов, справа горят дома. «Может быть, – думает он, – там и найду эти передки». Держит правее. Снова ничком, вот так, задыхаясь, с черной пеленой в глазах, он понимает, что мысль о передках становится всё более навязчивой: надо добраться до них, иначе батарея пропала! Собирается с силами, падает. Опять встает. В следующий миг разрыв прямо сзади – его бросает вперед по воздуху. Шлепается черепом в воду.
Некоторое время лежит неподвижно. Так прохладнее, это хорошо. Напряжение спадает со лба. Внезапно становится ясно, кого он здесь ищет. Надо добраться до передков, иначе батарея пропала! Твердит это под нос. Поразительно – вот так разговаривать самому с собой. Разражается смехом. Потом встает, продолжая идти.
Вплотную под стенами горящих домов встречает вахмистра Холлерта, притиснувшегося к дымящейся стене. Бросается к нему, крича:
– Передки давай!
Холлерт напуган. Райзигер добавляет:
– Герр вахмистр, из третьего расчета все убиты, кроме меня!
Затем падает, слыша поблизости топот галопирующих лошадей и бряцание повозок.
20
Донесение главного штаб-врача д-ра Дюльберга в ПАП 96:
Вчера, 11 мая, в семь пятнадцать утра в деревне Фарбус обнаружил наводчика Адольфа Райзигера из 1/96. Личность по солдатской книжке и жетону.
Данные осмотра: шинель спереди порвана, в крови. На груди справа участок кровоподтека размером с ладонь, в области 3–8-го ребер. Пулевое отверстие отсутствует. Во рту и в носу запекшаяся кровь. Пульс слаб, частота сто тридцать. Без сознания.
Р. лежал перед горящим медпунктом, который был оставлен, т. к. сильный артогонь вынудил отступить из деревни. Я взял Р. на свою лошадь, но позже, т. к. моя лошадь была подстрелена, передал его проезжавшей сан. машине для доставки в полевой госпиталь.
21
Рапорт 1/96 в полк:
Потери 11 мая:
Погибло: два офицера, три унтер-офицера, 11 солдат. Ранено: четыре человека. Пропало без вести: один.
22
Похоже, у противостоящего нам врага имеется в распоряжении всего несколько дивизий. Мы вчетверо сильнее, и у нас самая грозная артиллерия из тех, что когда-либо появлялись на поле боя. Сегодня речь уже не просто о том, чтобы произвести артналет или взять одну траншею. Речь о том, чтобы сокрушить врага. Посему надлежит атаковать его с величайшей жестокостью, преследовать его с беспримерно упорным ожесточением, не вспоминая ни об усталости, ни о голоде, ни о жажде, ни о страданиях. Ничто не будет считаться достигнутым, пока враг не будет окончательно разбит. Так пусть же все – офицеры, младшие чины и солдаты – будут осведомлены, что с того момента, когда отдан приказ о наступлении, и до окончательного успеха Отечество требует от нас всей смелости, всего напряжения сил и всех возможных жертв.
Командующий XXXIII армейским корпусом подп. генерал Петен
Глава четвертая
1
Наступила ночь.
Бой продолжается. Войска в тылу спугнуло с постоев. Солдаты шатаются по деревенским улицам, собираются кучками, примолкшие, унылые. Спать никто не собирается.
Горизонт весь в пылающих белесых разводах – вот оно, волшебство, обратившее всё вокруг в тупое мучение. Фон сцены, на которой играют призраки.
В иных деревнях зрители становятся актерами. Посыльные пробегают трусцой, с хриплыми криками огибая кучки любопытных, кричат во все стороны. И вот муравейник начинает гудеть.
«Приготовиться к выступлению!»
Приказ прежде всего предназначен пехоте. Даже малейший шепот сдавлен этим приказом. Ругаются только про себя. Молча идут в свои землянки, берут винтовки, патронташи, каски. Спустя пару минут роты построены. В безмолвии начинается выступление.
Молчаливы офицеры во главе колонн, молчат унтер-офицеры по правому краю, молчит вся собранная рать.
Иллюзий нет. Смысла нет, вообще никакого смысла даже представлять себе следующий час или тем более следующее утро. Из каждой тысячи человек, бредущих через дорогу, половина знает, что к утру их размолотят обстрелом и перебьют. Но об этом не думают. Команда «Рота, шагом марш!» освобождает от личной ответственности.
Вдали полыхает высота. Приказ гласит: ее нужно занять!
Вдали кричат их собратья. Приказ гласит: им нужно помочь.
Вверху на высоте прорвался противник. Приказ гласит: его нужно отбросить.
Приказ. Он – всё.
Тускло и уныло колонны карабкаются вверх, в каком-то полусне.
Смысл приказа яснеет, лишь когда попадаются идущие сверху встречные колонны.
Мимо мчится машина с развевающимся брезентом, по обе стороны – красные кресты. Множество машин: десять, двадцать подряд.
Машины осторожно протискиваются сквозь толпу.
Когда они скрываются, под одним из деревьев у дороги остается лежать безжизненное тело. Его оставили, так как везти его в тыл бессмысленно, оно только заняло бы место.
А дальше…
Дальше, уже в пределах досягаемости вражеской артиллерии, всё кишит ранеными.
Сюда не добраться машинам, врачей нет, поэтому важно суметь самому себе помочь.
Один тащится за другим.
Оружие брошено, за поясным ремнем продета дубина вместо костыля. «Просто домой», «просто подальше из этого дерьма», «домой», «домой», «домой»!
И лучше уж ползти на четвереньках, чем оставаться лежать здесь.
Колонны растягиваются всё дальше к фронту.
Появляется соблазн что-нибудь спросить у раненого. Узнать бы, как там бой идет.
Колонны и колонны. Никто ничего не спрашивает, скоро и сами всё узнаем.
2
На окраине деревни, недалеко от сектора обстрела, раскинулся цветущий фруктовый сад. Пахнет весной.
Под сенью цветущих деревьев расположились остатки первой батареи ПАП 96: четыре орудия на передках и два передка без лафетов. Не хватает семнадцати лошадей, десяти канониров, шести ездовых, трех унтер-офицеров и двух офицеров.
Всё, что еще живо, сбивается в кучу. Артиллеристы сидят спиной к спине. Порой кто-то опускает голову и пытается заснуть. Всем хочется спать. Но когда вспышки озаряют сад и лошади тянут упряжь, сон снова прерывается.
Хочется есть. Но есть нечего.
Час назад капитан послал унтера в деревню раздобыть где-нибудь хлеба. Но унтер еще не вернулся.
Курить, по крайней мере, хочется меньше всего!
На всю батарею одна сигарета. Она принадлежит ефрейтору Лехтеру. Когда он подкуривает ее, прикрывшись фуражкой, капитан подходит и говорит:
– Дайте-ка затянуться!
При этом он давит ему на плечо рукой так, что тот не может встать.
– Я подарю вам целую коробку, как только мы снова получим почту.
Лехтер дает капитану сигарету. Мозель затягивается. Протягивает обратно. Лехтер вторым наполняет легкие. Затем окурок обходит ближайших товарищей. Унтер-офицер и пятеро солдат принимают участие. Вот и вся радость.
Мозель идет к вахмистру Холлерту. Гнетущая ночь. Нужно хоть с кем-то о чем-то поговорить. Холлерт берет себя в руки, но потом замечает, что от усталости едва может двигать конечностями.
– Пожалуйста, встаньте поудобнее, вахмистр. Или пойдемте сядем.
Пытаются завязать разговор. Чувствуется, что нужно что-то сказать о прошедшем дне. Но с чего начать? Пока что всё идет на уровне хозяйственных вопросов.
– Не понимаю, где унтер с провиантом. У нас кончились жестянки с пайком, вахмистр?
– Большинство потеряли свой багаж, герр капитан.
Мозель кричит:
– У кого еще остались жестянки, можете их расходовать! – и спустя время: – Как думаете, вахмистр, сможем завтра забрать почту? Надо бы порадовать ребят.
– Так точно, герр капитан. Почти восемь дней с последней выдачи.
Спустя еще время:
– Самое главное – побыстрее получить два новых орудия. Не понимаю, почему в полку не распорядились. Вахмистр, посыльного нужно отправить прямо с утра.
– Слушаюсь, герр капитан.
Меж тем Мозель и Холлерт продолжают смотреть в горизонт. Горит, горит и гремит без умолку.
Холлерт наконец говорит то, что думает:
– Мы несем довольно большие потери.
– Ага, сержант, так и есть.
– Прикажет ли герр капитан собрать убитых, пока мы завтра с утра еще будем здесь? Ребята со второго орудия хотели погрузить оберлейтенанта на передок. Но вчера это заняло бы слишком много времени.
– Вахмистр, какой в этом прок? Оставьте вы их там. Им от этого никакого проку. Скажите-ка, а куда вообще делся Райзигер?
– Я видел, как он упал, когда я отдал приказ передкам гнать в галоп. Мы заявили его как пропавшего без вести. Но он мертв. Уже выглядел полумертвым, когда пришел к нам. Между тем без него батарея могла погибнуть.
– Скажите-ка, вахмистр, как прошел отход?
– Как прошел, герр капитан, я и сам не знаю. В четырнадцатом таких обстрелов вообще не было. Мы прям под градом проехали.
– Да-да.
3
Райзигер почувствовал укол в руку. От этого и проснулся. Было светло. Он лежал. Перед ним стояли два человека. Один улыбнулся и сказал:
– Ну вот, – потом отвернулся от Райзигера к соседу, мужику с большими черными усами, и продолжил: – Значит, дело попроще, чем мы думали. Дайте ему еще десять капель в обед и столько же вечером. А с утра уже с ним поговорим.
Затем оба ушли от Райзигера. Он снова закрыл глаза.
Спустя какое-то время опять проснулся. Никак не мог разобраться в обстановке. Наконец понял, что лежит в постели.
В постели? Пораженный, он слегка приподнял голову. Высится складками синее клетчатое одеяло. Он выгнул свое тело немного вверх и уронил вниз. Да, правда, он в постели. Посмотрел налево. Кровать стоит в комнате у стены. Посмотрел направо. Комната большая, и окна светлые. Между окнами еще четыре кровати. Там тоже люди.
Наконец Райзигер выпрямился и сел, несмотря на мучительную боль в груди. Откашлялся. Хотел обратить на себя внимание, но пока не знал, что сказать.
Откашливание подействовало. Четверо приподнялись на кроватях. Посмотрели на него. Потом один сказал:
– Что, удивлен, что жив, камрад?
Райзигеру пришлось рассмеяться.
– Мы в больнице, что ли? – спросил он.
– Отлично смекаешь, – хмыкнули в ответ.
– Но я не знаю, что со мной.
– А мы знаем точно.
Ему с медицинской основательностью растолковали, что с ним стряслось. Он был ранен в грудь. Осколок, должно быть, отрикошетил, потому что грудь не разбило. Вместо этого получился паралич левой стороны. Это пройдет через несколько дней.
Паралич? Райзигер был потрясен. Попытался поднять левую ногу. Нет, не вышло. Попробовал погладить волосы левой рукой – тоже не получилось. Он не мог согнуть руку.
– Откуда вы всё это знаете? – спросил он.
Человек, поприветствовавший его первым, судя по всему, старший по палате, уточнил:
– Я в этом клоповнике уже шесть недель. Знаю уже весь этот балаган. Когда маленький доктор по утрам наносит тут нам визиты со своим фельдфебелем, он всегда щеголяет ученостью. Хочет показать нам, что всё знает. Итог один: «Фельдфебель, помазать йодом». Недавно одного привезли без головы, так он и того заставил йодом мазать, пока тот снова не смог ходить… – он расхохотался над своей шуткой.
Райзигер подметил баварский диалект, на котором с ним разговаривали. Он спросил:
– Вы, должно быть, баварцы, камрады?
Старший закинул руки назад:
– А то и баварцы! Эта больница – наша баварская вотчина, и нечего тут шмонаться всякой швали. Или ты чего, не баварец?
Райзигер не был готов к такому вопросу. Что же это такое и зачем, тем более на войне, среди немецких солдат, в госпитале, более-менее рядом с фронтом? Он действительно не понимал. Ответил равнодушно, как само собой разумеющееся:
– Я пруссак.
«Ответ неверный? – подумал он. – Разве нельзя такое говорить?»
Его ответ произвел странный эффект. Обитатели четырех кроватей словно по команде рухнули на матрасы. Райзигер для них больше не существовал. Он спросил:
– Вы имеете что-то против?
Никто не отвечал. Он попробовал объяснить поподробнее, сказав, что не понимает, почему кто-то против, ведь, в конце-то концов, они все товарищи. На это тоже никто не ответил.
Наконец он оставил эти попытки.
Одна прусская койка против четырех баварских – остается лишь сложить оружие.
В комнату вошел человек в спецовке. Он принес четыре эмалированные жестяные миски и раздал их четырем баварским кроватям.
– Сегодня фасолевый суп, – сказал он.
Все четверо с громким чавканьем углубились в еду. Санитар хотел уйти. Потом подумал и обернулся к Райзигеру. Где его посуда?
Райзигер пожал плечами:
– У меня нет.
Он объяснил, как побежал с холма без всякой поклажи, чтобы спасти передки. Это не произвело никакого впечатления. Санитар не понимал, как можно забыть кухонные принадлежности. А когда старший по баварским койкам еще и сделал замечание о том, почему здесь вообще кормят поганых пруссаков, ему, вероятно, захотелось вообще оставить Райзигера без еды. Но потом он испытующе оглядел его с ног до головы, недружелюбным тоном пробормотал что-то невнятное и ушел. Вернувшись, он принес ржавую, криво открытую консервную банку и жестяную ложку с обглоданной ручкой:
– На, жри!
Есть было утомительно. Райзигер прижимал жестянку к груди правой рукой. Это причиняло изрядную боль.
Чувствовал себя подавленным.
Это всё было так недружелюбно – лежать здесь вот так, бессмысленно, будучи преданным собственным телом. И эта отвратительная атмосфера в комнате.
Вечером переметнулся и санитар. Теперь он четко встал на сторону своих земляков-баварцев. Дошло до того, что, когда Райзигер попросил разрешить ему умыться, тот ответил:
– Пруссаки могут шмонаться грязными сколько угодно. Баварцам надоть выиграть войну, и поэтому по первости в очереди всегда идут раненые баварцы, а потом уж пруссаки. Да и то не скоро!