Эдисон Маршалл
Рагнар-викинг
– Это то, что нашел Олав Белый, – продолжал Хастингс. – Сейчас он король Ирландии, и его даны живут в крепких усадьбах, и у них откормленные стада, а хлеба его на полях в рост человека.
– Клянусь бородой Тора, – перебил Эрик, – я думаю, что какой-нибудь пахарь добрался до ложа Эдит и подарил ей мальчишку с красивым личиком. Что должны делать морские соколы со свиньями и коровами христиан? Я бы предпочел уйти, захватив их сокровища и прекрасных девушек.
– В словах Хастингса есть смысл, – быстро сказал Рагнар. – Англия будет принадлежать нам прежде, чем земля вновь покроется снегом. И ей будет править король, посаженный мной, а мои ярлы станут английскими эрлами. Ты будешь носить корону, Эгберт, и с этого момента меня будут интересовать все твои мысли. Китти сказала, что я хочу потешить Эдит кровавой жертвой. Разве я дурак?
– Похоже Эрик прав, и один из вас – сын пахаря, – осмелел Ивар, сын Рагнара от его первой жены Торы.
На длинных лицах ярлов появились ухмылки.
– Да, характерами мы с Хастингсом не схожи, но едва ли это можно счесть за доказательство измены, – ответил Рагнар. – Ивар, а ведь ты сам больше похож на дрожащего раба, чем на меня.
– Рагнар не меня имеет в виду, – сказал я, когда Ивар глянул в мою сторону, – я ведь не дрожу.
– Еще задрожишь, и очень скоро, – пообещал Рагнар. – Ладно, хватит буянить. Что же ты скажешь, Эгберт?
– Прости мой медленный язык, Рагнар Лодброк. Честно говоря, между твоим и английским двором есть разница. Мы не допускаем шуток о верности наших жен.
Он произнес эти слова надменно, заставив Рагнара опустить голову. Некоторых ярлов возмутил этот урок хорошего тона, но тут поднялся старый Эрик:
– Мне больше верится в то, что у вас просто нет повода для шуток, или же, что вы не опоясываете их поясами верности, отправляясь воевать, – рявкнул он.
Ярлы, вскочившие было с мест, успокоились и уселись.
– Я отвечу тебе, Рагнар, – продолжил Эгберт, когда в зале стих шум. – Я слушал священников и думаю, они не правы. Эдит не могла попасть в рай, если она избавилась от своих грехов, от жажды мести, например. Она зарыдает над ранами Хастингса, но разве ты не захочешь пощадить его обидчика? Ведь способность прощать превыше всего ценится на небесах. Мы должны прощать наших обидчиков – если хотим, чтобы другие прощали нас.
– Но я совсем не желаю, чтобы другие прощали мои грехи, – яростно возразил Рагнар, – если я их совершаю, то мне и платить за них.
И ярлы согласно закивали, ибо это им было понятно.
– Как вы думаете, какое наказание придумать Оге за его преступление? – спросил Рагнар.
– Я думаю, наказание должно быть таким, чтобы оно стоило жизни, но давало шанс выжить. Зачем убивать, если можно получить за голову человека золотое кольцо? Если ты сомневаешься, то я куплю его здесь и сейчас, и избавлю тебя, Рагнар, от его присутствия.
И Эгберт стянул с пальца прекрасное золотое кольцо.
– Нет, я не продам его, хотя и купил себе на горе. Это все Меера-ведьма, она посмеялась, увидев, что я купил Китти на рынке в Дорстаде, потому что она выкармливала своим молоком какого-то чужого мальчишку и не было другой кормилицы. Работорговец ютов отдал мне его за сломанный моржовый клык. В ту ночь я слышал, как Меера смеется во сне, а все люди знают, что это предвещает беду, и я разбудил ее. Она видела сон о нем. Даже если я продам его, я умру в доме человека, купившего его у меня. Поэтому я кинул его на съедение чайкам в море, но тогда одежда удержала его на плаву, а чайки бросились от него врассыпную, и какой-то полоумный странник выудил его и вернул мне.
– Тогда тебе есть за что ненавидеть его, – пробормотал Эгберт.
– По правде говоря, его вид меня раздражает. В его лице есть что-то, что вызывает у меня поток мыслей, которые крутятся и тянутся, словно нитка на веретено. Мне кажется, что его отец – мой смертельный враг. Но я не продал его после сна Мееры, самой правдивой прорицательницы из всех, кого я знаю. Она считала, что лучше всего избавиться от него – заставить его выполнять долгую и тяжелую работу и заморить плохой едой – она очень скупа, как вам известно. Но он каким-то образом выжил.
Рагнар замолчал и долгим взглядом посмотрел на меня.
Я вспомнил, как Стрела Одина гордо держала голову, хотя умирала и ноги ее были сломаны, а крыло обрублено, и я старался держаться так же смело. И я поднял голову.
И встретил взгляд Рагнара.
– Оге, ты получишь то, что Эгберт называет милостью. Это будет смерть не от Красного Орла и не собачья смерть под кнутом. Я не ослеплю тебя и не стану отрубать тебе руки. Я помню, как чайки не захотели клевать твою рабскую плоть, но посмотрим, так ли поступят крабы.
Он повернулся к Отто Одноглазому – ярлы тяжело вздохнули – и велел ему выполнять приказ.
– Свяжите этому великому сокольничему руки и ноги и оставьте его на берегу, куда рабы из поварни приносят объедки. Если он выживет после прилива, любой ярл может забрать его себе.
Я сидел тихо, как Стрела Одина у меня в руке. Ее голова теперь печально свисала и качалась взад-вперед. Отто Одноглазый послал за льняными веревками, которые причиняют боль, если их долго не снимать, а затем велел двум треллям связать меня. Я видел, как связывали перед смертью других людей.
Вся разница между ними и мной заключалась в том, что теперь другие наблюдали, как вяжут меня. У меня кружилась голова, я был словно в жару. Но это должно было отвлечь меня от вида снующих вокруг крабов.
– Рагнар Лодброк, что мне делать с соколом? – спросил Отто, когда мне связали ноги и уже собирались вязать руки.
– Как ты с ней поступишь, Оге? – спросил Рагнар. – Она еще жива, но жизнь понемногу оставляет ее. Что ты решил?
– Вот это честно, – заметил какой-то ярл. – Оге уже довольно заплатил за нее.
– Я хочу, чтобы ее оставили со мной, – заявил я.
– Но она не сможет забраться тебе на плечо без ног… Отто, свяжи ему руки впереди, чтобы можно было положить ее ему на руки.
Так и было сделано, и я укрыл соколицу на своей груди, пока Оффа Бычья спина, финн, взваливал меня на спину. Даны начали подниматься со скамей, и те, у кого были лошади, направились к выходу, дыбы увидеть, как будут кормить крабов. Они задержались, чтобы посмотреть на процессию из кладовой: Меера из Кордовы несла большой серебряный рог Рагнара, а два трелля согнулись под тяжестью окованной железными обручами бочки. Отто Одноглазый освободил путь для несущих веселье, и моему «скакуну» ничего другого не оставалось, кроме как остановиться, тяжело дыша.
– Меера, я не просил эля, – сказал Рагнар, немного удивившись.
– Я подумала, что твоя глотка может пересохнуть. Она ждала смеха, который так и не последовал. Как бы остроумна она ни была, я не заметил, чтобы дрогнула хоть одна борода.
– Все вы довольно дразнили меня моей скупостью; я приготовила это для вас, сочтите сами, сколько чаш вы сегодня опорожните.
Я смотрел на нее, как тогда я думал, в последний раз. И смотрел поэтому внимательнее, чем обычно, а, возможно, и потому, что просто боялся думать о судьбе, которая меня ждала. Меера досталась Рагнару примерно восемнадцать лет назад. Тогда ей, должно быть, еще не было двадцати. Она словно сошла с иконы в христианском храме. Но ее красота отличалась от красоты христианских девственниц. Пожалуй, лишь ее светлые волосы напоминали о франкском или саксонском происхождении, зато кожа была смуглой. Ее черные глаза сверкали над резко очерченным носом. Я слыхал, что многие даны не отказались бы скоротать с ней длинные зимние ночи. Но они ни за что не осмелились бы сказать об этом Рагнару, а служанки в доме клялись, что хёвдинг ни разу не спал с ней с тех пор, как похитил ее из Кордовы. Он ценил ее за мудрые советы и хитрость, доверял ей торговые дела во многих городах и связку ключей.
– Ну что ж, это неплохое угощение в такую холодную ночь! – проговорил Рагнар.
– Должен пройти час, если не больше, пока крабы осмелеют, – продолжала женщина, – пускай льется мед и звучит смех.
Она протянула ему рог, а мы вышли за дверь. Я повернул голову, чтобы посмотреть, не идет ли кто за нами. И увидел ту, что, как я был уверен, останется со мной до конца.
Когда мы добрались до освещенного луной берега, приземистая квадратная фигура ускорила шаги и добралась до залива раньше нас.
Вообще-то, это была ложбина на берегу, обычно сухая при низком приливе и едва ли в рост человека глубиной – при высоком. Сейчас воды было не больше фута. И там плавал мусор, накопившийся за день: рыбные потроха и прочие отходы. И тот, кто увидел бы свободного человека среди всего этого, понял бы, что он совершил преступление, которое можно смыть только кровью. Но я был всего лишь раб Рагнара. И я был невиновен.
– Ты оставишь его здесь, – приказала Китти Отто Одноглазому, указывая на место, до которого можно было дотянуться рукой с крутого берега.
– Тогда ты сможешь дать ему руку, когда прилив достигнет ошейника, – возразил Отто.
– Сомневаюсь, что вода доберется до этой высоты. А если и доберется, то никто не сможет запретить мне подать ему руку. Если же нет – он останется там до отлива. И тогда ярлы подберут его останки.
– Да, так сказал Рагнар. Но откуда я знаю, что ты его послушаешь.
– Если бы он был свободным, то мог сам выбрать свою судьбу.
– Чтобы раб выбирал судьбу? Не стану спорить; но ты ошибалась в одном, желтая женщина. Рагнар приказал бросить его туда, а не доставать, как ты собираешься это сделать. Ну-ка, Оффа Бычья Спина, забрось его подальше.
Я отдал Стрелу Одина Китти, а затем Оффа так толкнул меня, что я пролетел порядочное расстояние и шлепнулся на спину среди коровьих костей на дно грязной ямы. И я не мог высунуть голову из зловонной жижи, пока не перевернулся на живот и не отжался на руках. И я трижды едва не падал, потому что затекшие ноги не держали меня. В это время Отто уже спешил за своей порцией эля, а Оффа торопился следом. Хотя все тело сводили судороги и я дрожал от холода после купания, голова была не удивление ясной. Ни один краб не укусил меня, пока я плескался. Пиявки тоже меня не трогали. И угри не вились вокруг. Я думал, что все хищники соберутся на пир, едва я окажусь в этой луже. И даже прилив не старался утопить меня, лишь накатил на меня из глубокого соленого ледяного моря и охладил мое разгоряченное тело и смыл грязь с одежды.
Китти потянулась с берега и передала Стрелу Одина в мои связанные руки.
– Я буду занята некоторое время, – сказала она.
И стала собирать сухой плавник, который не заметили рабы с поварни, и складывать в кучу на берегу. Я наблюдал, как она ходит в лунном свете. Ее движения были плавными, без всякой спешки. Но работа быстро продвигалась. Я повернулся и посмотрел на огромную реку, которая медленно поднималась из-за прилива. Две луны успели родиться и исчезнуть со дня середины лета. И ночи опять были достаточно длинны для пиров, а звезды крупны и ярки. Хотел бы я вновь увидеть зимние костры.
Раздались удары топора, и вскоре подошла Китти, неся два столбика, которые она вколотила в мягкую землю. Затем она ушла и вскоре вернулась с черной палкой в одной руке – и я потом понял, что это длинная кочерга из кузнецы, и железным котлом – в другой. Продев кочергу в ручку котла, она укрепила ее на столбах. Котел весом около пятидесяти фунтов, да еще наполовину наполненный водой, – такую ношу не унесешь одной рукой. Но Китти дышала спокойно, выкапывая ямку и устраивая в ней костер.
Затем она вновь исчезла в темноте и вернулась с глиняным горшком и телячьей задней ногой.
Было похоже, что она собирается готовить обед для целого драккара воинов, да еще по особому рецепту. Разведя сильный огонь, она порезала мясо длинным ножом, всегда висевшим у нее на поясе, и сложила его в котел. Я наблюдал за ее квадратным желтым лицом с носом-пуговицей, прямыми губами и узкими глазами. И хоть руки ее так и мелькали, лицо оставалось бесстрастным.
– Ты дрожишь, Оге?
– Начинаю.
– Что у тебя болит?
– Только ноги.
– Как ты думаешь, сколько длится прилив?
– Часа три-четыре.
– Почти четыре. Хотела бы я знать, как ускорить его, но эта тайна мне не ведома. Я бы хотела попросить Одина, бога Ветров, выдуть воду из залива, но не знаю как.
– Чем ты поможешь мне, Китти?
– Вот этим, – она указала на котел, который лизали языки пламени.
– Ты это делаешь для меня или назло Рагнару?
Кончики ее губ поползли вверх, а лицо стало круглым, как луна.
– Что?
– Ты и сама знаешь, Китти.
Она погрузила руку в котел и облако пара окутало ее лицо. Она сразу наполнила деревянную кружку, принесенную под накидкой и, с трудом дотянувшись, поднесла ее к моим губам.
Это был всего лишь крепкий мясной бульон, я выпил его с благодарностью, хотя дрожь пробирала меня сильнее и боль в ногах усилилась.
Неожиданно я был потрясен ужасной мыслью.
– Китти! Ты надеешься поддержать во мне жизнь с помощью супа?
– А на что еще мне надеяться? Я же не могу остановить прилив.
Я никогда не считал ее красивой. Я чуть не рассмеялся, подумав об этом – скиталец должен думать о смерти, о путешествии в неведомое, о ледяном дыхании, которое настигает мужчин, кто обречены совершить девятидневное странствие в Хель. Сейчас Китти казалась мне красивой, потому что впервые на моей памяти ее раскосые глаза блестели от слез, а уголки губ кривились от жалости.
Я едва не расхохотался из-за ее попытки оттянуть мой смертный час при помощи супа. Приливу осталось пройти еще полпути, чтобы утопить меня. Или же чудовищу из морских глубин заплыть в устье реки и пожрать меня. Я страстно желал умереть в битве.
Были известны случаи, когда сильного и смелого раба освобождали от ошейника и полевых работ и брали на борт боевого корабля, отправлявшегося в набег на христианские страны. Тогда меня могла бы выбрать валькирия, которая отнесла бы мое окровавленное тело в Вальгаллу.
Прибрежный ветер доносил крики и смех. Чаши наполнялись до краев, и длинные усы становились белыми от пены…
…Ужас наполнял сердце, высоко вздымались языки пламени. Сколько желтого золота, сияющего серебра и сверкающих самоцветов можно было вывезти из христианских стран. Дети Одина грабили монастыри и убивали священников в белых балахонах. Потом они возвращались лебединой дорогой, и вода заливалась в отверстия для весел – так глубоко сидели в воде корабли.
Китти ушла и вернулась, волоча за собой древесный ствол.
Она дала мне еще одну порцию бульона, на этот раз более крепкого. Затем обрубила ветви на стволе и протянула мне третью чашку.
– Я больше не могу, – сказал я.
– Пусть все идет своим чередом.
Китти вырезала шест длиной около семи футов и заострила один конец. Затем она сняла свою одежду из оленьих шкур и, оставшись в одной рубашке, вошла в воду. Она вогнала шест глубоко в дно возле меня.
– Зачем это? – спросил я.
– Чтобы продержаться ночь.
– Я должен держаться ради Стрелы Одина.
– Да. Положи руки на шест и прижми его к груди.
Она вылезла, оделась и протянула мне очередную чашку супа.
Шум веселья усилился, но через некоторое время начал постепенно стихать. Тем временем прилив сжал мой живот ледяным кольцом.
Вода морозила сильней, чем ошейник зимним утром. На лице и на груди выступил пот. Ноги онемели, словно их заколдовал злой колдун.
Китти увидела что-то на другом берегу и стала торопливо рубить дрова. Вскоре к нам приблизилась женская фигура, и Китти встала с топором в руке, ожидая ее. Эта женщина была Меера, казавшаяся тенью в лунном свете.
– Ты взяла мясо и принесла сюда котел без моего позволения, – сказала она Китти.
– Да.
– Я знала, что ты делаешь, и могла помешать тебе, но не стала. Напротив, я рада, что ты помогаешь рабу и облегчаешь его страдания. Как думаешь, ты сможешь удержать в нем жизнь, пока не закончится прилив?
– Нет, госпожа.
– Сколько еще будет продолжаться прилив?
– Пока рукоять Большого Ковша не скроется за деревьями.
– Так долго?
Меера побежала легко, словно девочка, по берегу.
С тех пор, как я пил бульон в последний раз, прошло немало времени. Я уже чувствовал, как холод смерти опутывает меня и пальцы его тянутся к моему сердцу, но тут Китти вновь поднесла мне чашку. И сразу живительное тепло заставило холод отступить.
– Зачем ты солгала Меере? – спросил я. – Прилив продолжается долго, но не настолько.
– Почему она пришла сюда?
– Что я знаю об этой женщине?
– Зачем она принесла здоровенную бочку эля данам? Для того, чтобы они перепились и уснули? Но один пропускал чашу, когда она предлагала. Нет, он поднимал ее, но пригубливал только пену. Он поднимется, пока другие будут спать. Который из них?
– Хотелось бы, что бы это был Эгберт. Он бы не стал выуживать меня назло данам, но если все даны спят…
– Нет, между Эгбертом и Меерой нет ничего общего.
– Что же делать? Когда прилив спадет, меня уже не будет в живых. Я обречен.
– Нет, потому что с тобой умрет великая соколица с острова на Западе.
Птица лежала на моих руках так тихо, что я давно уже счел ее мертвой. Но когда я провел пальцем по перьям, то ощутил слабое биение ее сердца.
– Если я выживу и ни один ярл не выловит меня отсюда, если я сумею выбраться – я так и останусь рабом Рагнара. Это лучше, чем стать рабом любовника Мееры?
– У Мееры нет любовника. На ней лежит проклятие: мужчина, чей огонь любви коснется ее, получит взамен лишь ледяное объятие. Но я думаю, что лучше быть рабом Рагнара, чем того, кого она прочит тебе в господины.
– Пожалуй, мне лучше всего умереть и не быть ничьим рабом. – Но на самом деле я не хотел, чтобы слова мои сбылись.
– Наверное, есть еще кто-то, кто хочет считать тебя своей собственностью и кто, как она боится, придет сюда за тобой, а иначе зачем сегодня они выкатили столько эля?
Это был пустой разговор. Холод смерти вновь начал сжимать мое сердце, атакуя со всех сторон, словно северный ветер, ищущий щель в стене.
Иногда летом, казалось мне, звезды горят теплым ласковым светом, но сейчас они блестели холодно, как клинки врага.
Один задул в море с берега, но вряд ли у меня хватит сил продержаться до отлива.
Я говорил это и раньше, но в душе не верил. Теперь же все во мне повторяло: «Да, да!» – и я знал, что так и будет.
Сладость теплого питья снова вернула меня к жизни. Был конец лета. Этой ночью зима начала свой поход, на месяц раньше срока. Ледяные великаны шагали по горам, лесам, через поля, и уже завтра траву покроет иней. И уже завтра мои кости будут лежать среди бычьих костей на дне этой лужи.
Мы умрем вместе, Стрела Одина и я. В моих руках на шесте лежало ее тело, но смерть еще не взяла ее.
– Тор, позволь душе Стрелы Одина присоединиться к моей душе. Рыжебородый бог грома, позволь нам обоим сойти на Землю в образе двух больших соколов с клювами, способными ослепить человека, и когтями, которые могли бы вырвать у него сердце.
Я прислушался, желая уловить звон молота Тора по его наковальне. Но вместо этого услышал тихое пение откуда-то из северного неба.
Пение становилось все громче и красивее, но мелодия была незнакома. Она была печальней, чем песня женщины, оплакивающей великого воина, который уходил в далекие походы и возвращался с червонным золотом, белым серебром и самоцветами, горящими всеми цветами радуги, а теперь бездыханный лежал на берегу. Возможно, это была песня женщин – прекрасных дев на белых конях, летающих над полями сражений. Они носят серебряные брони и шлемы, их мечи вспыхивают, как молнии. Глаза их синее неба, а волосы ярче золота. Каждая с песней на устах бросается в битву, чтобы унести с собой изрубленного и окровавленного героя.
Быть может, одна из них взглянула вниз и, из любопытства, спустилась на землю. Но нет. Раб в ошейнике, умирающий от холода в грязной вонючей луже, – не герой. Что ему делать в чертогах ее властелина Одина? Он никогда не приносил ему жертв и не молился в священном лесу, никогда не танцевал в пляске мечей перед богом битв. Предоставьте ему молиться Тору, богу рабов-земледельцев, который пробуждает громы и орошает дождями жаждущую землю.
Валькирии пролетели, и их дикая песня стал стихать. Это были всего лишь лебеди, как сообщила Китти.
– Я и не говорил, что это валькирии.
– А я думаю, что именно это ты и подумал. Ты уже начинаешь грезить, Оге, и я боюсь, что тебе недолго осталось.
– Я вернусь обратно большим соколом. Я буду великим Драконом Длинного Пролива. Стрела Одина, позволь мне присоединить твою душу к моей. Умру я, или останусь в живых, дай мне остроту и силу твоих когтей и клюва, огонь твоих глаз и ярость сердца!
И мой сокол приподнял голову и задрожал.
– Слушай меня, Стрела лука Одина, Крылья ветра, Стрела с девятью жалами. Ты отметила своей печатью моего врага Хастингса, и он не забудет меня ни живого, ни мертвого. Соедини свою душу с моей, чтобы я мог нанести и Рагнару девять кровавых ран, глубоких, смертельных. Пусть твоя жизнь вольется в мою!
Я не понимал, что говорил до тех пор, пока Стрела Одина не забилась, вытягивая шею и пытаясь взмахнуть крылом, в моих руках. Ее клюв широко раскрылся, и я знал, что это позволение взять ее жизнь и присоединить к своей. Алая струйка крови потекла из клюва – ее жизнь, и я поднес ее ко рту и поцеловал, и ее душа не улетела на небо, а перешла ко мне в ту минуту, когда я ощутил вкус ее крови.
Великая соколица Стрела Одина была теперь бездыханной мертвой плотью и перьями.
– Я Оге Кречет, – сказал я Китти.
– Ты сходишь с ума…
– Теперь я молюсь Одину, богу Битв!
– Боюсь, он пришлет огромного Волка сожрать нас обоих. Но я закричал так, как кричат в бою воины, призывая его:
– Один! Один!!!
После моего крика повисла глубокая тишина.
– Слушай! Он скачет на своем восьминогом коне.
Сперва я не слышал ничего, кроме шума прилива. Но затем издалека, с холма, поросшего лесом, послышался звук, напоминающий гул, с которым волны медленно катятся на берег.
Воздух ожил, и в нем почувствовалось какое-то движение. Повсюду слышались стоны, вздохи и рыдания, вода забурлила, и в ней появились неясные тени, стремительные, точно охотящиеся лососи. Шелест сосен слился с шуршанием волн.
Из поднебесья доносился пронзительный свист, словно огромный скакун несся быстрее, чем нападающий сокол.
А над землей разносился вой, будто гигантский волк разевал на луну свою пасть.
– Это северный ветер, – сказала Китти, – он гонит прилив назад.
Высокий человек в развевающихся одеждах бежал по берегу. Эгберт поглядел на меня и на воду, доходившую мне до подмышек, а затем обратился к Китти:
– Я спал у окна и услышал, как кто-то зовет Одина.
– Это был Оге Кречет и прилив повернул вспять.
– Это невозможно. Он всего-навсего раб, который может взывать лишь к Тору. Юный Хастингс был тоже разбужен этим криком, он отправился поглядеть в лес.
– Одина звал Оге Кречет, и мы оба еще живы. Вытаскивай его поскорее.
– Его разум помутился от холодной воды.
– Вытаскивай его побыстрее. Вон Хастингс бежит сюда.
– Клянусь Христом, распятым за меня, я его вытащу. Протянув длинную руку, он вытащил меня на берег. И я свалился к его ногам, довольный, что могу расслабиться. Эгберт повернулся к подоспевшему Хастингсу.
– Я заявляю, что этот человек – мой раб, – сказал своим тихим голосом Хастингс.
– Нет, он был еще жив, когда прилив обратился вспять, я вытащил его, и теперь он мой.
– Я оспариваю твое право на него. Ведь ты не ярл Рагнара.
– Рагнар не запрещает рыбалку даже своим собственным ярлам, а я – ярл Осберта, короля Нортумбрии. Прошу тебя, уйди с миром. Иначе я встречу твой вызов мечом.
Хастингс постоял несколько мгновений, а затем произнес своим мелодичным голосом:
– Видно, мне придется уступить.
Я с трудом понимал, что они говорили. Мне казалось, что Эгберт был рад миром закончить встречу с Хастингсом, сыном вождя викингов. Мне казалось, он уже жалеет о том, что спас меня, и я, раб, должен противостоять ненависти Хастингса и мести Рагнара.
– Я могу поклясться, что кто-то совсем недавно звал Одина.
– Это был крик лисицы или другого зверя, – ответил мой новый хозяин.
Затем он велел Китти снять с меня мокрую одежду и усадить к костру. Очередная чашка бульона укрепила тело и вернула сознание, когда группа викингов, разбуженных воем ветра и светом огромного костра, пошатываясь, прибрела по песчаному берегу. Отвечая на вопросы, Эгберт рассказал, что его сюда привело любопытство и он успел как раз вовремя, чтобы выудить меня, едва живого, из воды уходившего прилива.
– Хастингс Девичье Личико почти не пил, но ты-то надрался как следует, – заметил седой ярл Эгберту. – Почему же ты не оказался под скамьями вместе со всеми нами?
– Когда датчанин перепьет англичанина, король Осберт поцелует Рагнару ноги.
– Я полагаю, что он все равно это сделает, и очень скоро, – лениво заметил Хастингс.
Большинство ярлов были слишком пьяны, чтобы расслышать его, а Эгберт слишком умен, чтобы отвечать.
– Я бы охотно поцеловал задницу хорька, – пробормотал какой-то упившийся викинг.
Это вызвало дружный взрыв смеха, и ярлы пустились в пляс и принялись играть в кнаррлейк.
Они были могучими воинами, размышлял я, обсыхая у костра. А я слаб и гол, как только что вылупившийся птенец. Но они уже не казались мне огромными словно горы.
Я был жив. Жизнь, едва не покинувшая меня, возвращалась. И я чувствовал первые слабые толчки крови в венах. Я повернул голову, чтобы взглянуть на Китти в отблесках костра, и подумал, что это самая великая ведьма из всех жриц Священной Рощи.
Но возможно, это были лишь сны, каких прежде я не осмеливался видеть.
Двое рабов Эгберта принесли мне сухую одежду. Она была сильно поношена. Мне сказали, что я должен добраться до сарая рабов сам или спать на земле. С легким сердцем и страшной тяжестью в ногах, я двинулся в путь. Я заметил, что мой новый хозяин тайком переговорил с Китти, и знал, что она по-прежнему рядом со мной.