Эбби Гривз
Игра в молчанку
3
После той самой первой встречи в пабе я думал о тебе постоянно. Не проходило и пяти минут, чтобы я не вспомнил о тебе – о твоей чарующей улыбке, о твоем естественном и неотразимом обаянии. Только подумать, что тогда нас разделял всего-навсего поднос с бокалами!
На следующий день, все еще кляня себя за упущенную возможность, я поехал домой в Гилфорд. Я по-прежнему был один, что вызвало у мамы и отца очередной приступ глубокого разочарования по поводу моей неспособности устроить свою семейную жизнь. К счастью, моя сестра Чесси, которая была моложе меня на два года, приехала на праздники с женихом, что до некоторой степени отвлекло от меня внимание родителей.
И все же мне пришлось нелегко. Неумолимые, словно часовой механизм, родители и родственники то и дело интересовались, есть ли у меня кто-нибудь и когда же я найду себе подходящую леди, чтобы создать семью, но я только отмахивался, делая вид, будто читаю материалы для своей будущей статьи или сражаюсь с кроссвордом. Нужно сказать, что мое непонятное одиночество всегда вызывало у домашних не только изумление, но изрядную иронию, поэтому свою озабоченность отсутствием у меня девушки они перемежали довольно едкими замечаниями – мол, я ни за что не отважусь на решительный шаг, пока не разработаю график «правильного ухаживания», который можно будет более или менее успешно применить к моим попыткам в этом направлении.
Но как, скажите на милость, мог я рассказать всем этим в общем-то неплохо относившимся ко мне людям, что всего несколько дней назад я встретил девушку, способную составить счастье всей моей жизни, но из-за собственной медлительности и неловкости позволил ей раствориться в темноте прокуренного паба, даже не попытавшись пригласить ее на свидание? В своем воображении я то и дело представлял, как ты сидишь рядом со мной за столом, как вместе со мной и родителями ты обходишь улицы, чтобы вручить рождественские подарки знакомым, как мы спим в моей детской кровати, накрывшись узким односпальным одеялом, и как вырабатываем свой собственный жар, когда одеяла оказывается недостаточно. За праздничным ужином с индейкой я мучил себя видениями, в которых ты встречаешь Новый год с другим мужчиной и звонко, заразительно смеешься, а на твоем пальце сверкает новенькое кольцо…
Как я ни старался, мне не удавалось выбросить тебя из головы, забыть о тебе. И даже когда я вернулся в Оксфорд, легче мне не стало – в частности потому, что парни из лаборатории не давали мне забыть о моем промахе. С какой стороны ни посмотри, тот январь стал самым тяжелым и мучительным в моей жизни. Я почти не спал и почти не ел (хотя на жалование лаборанта-исследователя и без того не особенно разгуляешься), поэтому не было ничего удивительного в том, что в конце концов я подхватил какой-то вирус.
Сухой, отрывистый кашель безжалостно рвал мне горло и днем и ночью, так что в конце концов глава семьи, у которой я снимал комнату, отправил меня к врачу (полагаю, не столько из жалости, сколько из-за того, что я не давал никому спать). Так я оказался в клинике в Джерико [3], где больных принимали без предварительной записи. Должно быть, мои сипы и хрипы произвели впечатление даже на врача, который недолго думая выписал мне антибиотики и строго-настрого наказал беречь себя, пока мой кашель не превратился во что-нибудь более серьезное.
Минут через пять меня уже выставили из кабинета в приемную, которая успела за это время наполниться пациентами. Из-за толпы я даже не сразу разглядел дверь, через которую вошел: мой взгляд невольно останавливался то на молодой матери, с усилием жонглировавшей двумя серолицыми младенцами, то на парочке с одинаковыми гипсовыми повязками на запястьях, то на подростках с остекленевшими глазами, которым не хватило сидячих мест и которые, поминутно переступая с ноги на ногу, подпирали стены приемной. Наконец я увидел дверь и, на ходу бормоча извинения, стал протискиваться к выходу, когда мое внимание вдруг привлек голос, доносящийся из-за неплотно прикрытой двери процедурного отделения в углу приемной.
Этот голос я узнал бы, где угодно.
– Не волнуйтесь, не волнуйтесь! – говорила ты. – Доктор всех примет, так что устраивайтесь поудобнее и ждите. Я здесь недавно, так что имейте снисхождение. Все будет хорошо, только потерпите немного!
В одно мгновение я перенесся назад в «Розу и Корону». В твоем голосе звучала все та же напускная небрежность, все то же инстинктивное умение обезоружить и расположить слушателя, все то же ненавязчивое обаяние, от которого у меня вновь закружилась голова, перед глазами все поплыло. В течение нескольких секунд я был как никогда близок к тому, чтобы потерять сознание, однако, несмотря на это, мне было совершенно ясно: я должен действовать немедленно. Сейчас или никогда.
Даже не знаю, откуда у меня взялось столько куража, но факт остается фактом: не успев даже толком обдумать свои слова, я крикнул:
– Мэгги! Мэгги! Это я, Фрэнк!..
Ты замолчала на полуслове, потом я увидел в дверях сестринской твою макушку. Ты поднялась на цыпочки, стремясь рассмотреть меня среди больных. Но я был уже совсем рядом.
– Мэгги… то есть, сестра Марбери… – выдавил я, успев каким-то чудом рассмотреть, что написано на беджике, прицепленном к нагрудному карману твоего рабочего халата (постаравшись, впрочем, не смотреть слишком долго и слишком пристально). На одну мучительную секунду мне показалось, что ты меня не помнишь, но тут ты с облегчением выдохнула и улыбнулась.
– Фрэнк! Человек с принципами! Что ты здесь делаешь?
И тут, – должен признаться, невероятно кстати, – в груди у меня захрипело, и я громко раскашлялся, прижав к губам испачканный и измятый вследствие многократного употребления носовой платок. Ни до, ни после этого случая я никогда так не радовался столь своевременному приступу жестокого кашля. Это судьба, думал я. Это случилось, потому что должно было случиться!
– А-а, понимаю… Теперь все ясно. – Ты снова улыбнулась и легко коснулась моего плеча кончиками пальцев, тепло которых я почувствовал даже сквозь пиджак. Место, на которое ты положила руку, тотчас закололо тысячами иголочек, и я осознал, как сильно я жаждал этого прикосновения. Твоего прикосновения.
На нас уже начали оборачиваться, и ты мудро решила не устраивать представление зевакам на потеху.
– Такой кашель, Фрэнк, вещь серьезная, – сказала ты, чуть сдвинув чудесные котиковые брови. – Его ни в коем случае нельзя запускать. Помимо лекарств ты должен пить как можно больше горячего чаю, а на грудь хорошо бы горчичники или горячие компрессы…
– Я хотел бы задать тебе один вопрос, Мэгги, – перебил я, продолжая удивляться собственной храбрости. – И не по поводу кашля… Как насчет того, чтобы сходить куда-нибудь вдвоем? Только ты и я?..
После нескольких недель простуды мой голос звучал хрипло и невнятно, но в нем отчетливо слышались новые для меня решительные нотки.
Наш разговор, тем временем, привлекал все больше внимания. Я буквально чувствовал, как столпившиеся за моей спиной пациенты подаются вперед, чтобы лучше слышать. Даже девушка в регистратуре в дальнем углу приемной навострила уши и с подозрением покосилась в мою сторону. Судя по выражению ее лица, она готова была показать мне на циферблат своих часов, даже если бы для этого ей пришлось оторваться от внушительной стопки больничных карточек, в которые она вносила какие-то записи.
– Мне бы очень этого хотелось.
Сначала я даже не понял, что мое приглашение принято. Я вообще утратил способность что-либо понимать, однако все же сумел изобразить улыбку, которая, как мне казалось, должна была выразить мой крайний восторг и в то же время – не испугать тебя. Невероятно, но мне и это удалось. Во всяком случае ты выразила свое согласие с такой легкостью и простотой, словно пойти на свидание с едва знакомым мужчиной было для тебя самым обычным делом.
– Как раз завтра я собиралась взять недельный отпуск, – сказала ты с очаровательной улыбкой. – Думаю, к этому времени твой кашель станет полегче, и… Можешь зайти за мной в половине третьего, я буду ждать тебя у выхода из хирургического отделения. Ну а куда мы пойдем – это тебе решать.
И с этими словами ты пригласила в процедурную очередного пациента.
Выйдя на свежий воздух, я невольно вздохнул полной грудью. Было огромным облегчением избавиться от запахов давно немытых человеческих тел и антисептика, которыми была буквально пропитана атмосфера в приемной. Оседлав велосипед, я покатил домой, испытывая небывалый подъем. Я нашел тебя и не просто нашел, но даже уговорил тебя прийти ко мне на свидание. Самому бы мне всего этого ни за что не добиться, как бы я ни старался, следовательно, решил я, это было предопределено судьбой, которая в кои-то веки оказалась на моей стороне. И только когда я оказался под одеялом в своей постели, мне пришло в голову, что самое сложное еще впереди.
Наше первое свидание прошло как по нотам. Разумеется, я приехал на место намного раньше назначенного срока и долго нарезал круги по окрестным улочкам, надеясь только на то, что местные жители, вне всякого сомнения наблюдавшие за мной из-за тонких тюлевых занавесок, все же не станут звонить в полицию, чтобы сообщить о подозрительном рыжем верзиле, который вот уже битый час что-то высматривает и вынюхивает в их тихом квартале. Ты не опоздала ни на минуту. Верная своему слову, ты появилась из дверей хирургического отделения ровно в половине третьего, и я еще издалека увидел, как сверкает на солнце твоя красная парадная юбка. Наверное, все-таки парадная, думал я; трудно было ожидать, что медицинская сестра станет каждый день надевать на работу столь яркий предмет туалета, способный скорее вызвать разрыв сердца, чем излечить от него. Мое сердце, во всяком случае, билось все быстрее с каждым шагом, который ты делала мне навстречу.
– Привет, Фрэнк, – поздоровалась ты, и я увидел, что щеки у тебя слегка раскраснелись. Вот только отчего – от холода или от волнения? – подумалось мне. – Куда пойдем?
– Я хотел предложить сходить в музей Эшмола [4]. Там как раз открылась интересная выставка японской живописи по шелку… – Я осекся, на мгновение усомнившись в своем понимании основных правил «романтического свидания» и заодно в собственной способности спланировать хоть что-то по-настоящему интересное. Мои слова показались мне словами старика, – ну или человека как минимум на тридцать лет старше, чем я был тогда, – и я мучительно сморщился, тщетно пытаясь срочно изобрести что-то чуть более привлекательное.
– Как это необычно, Фрэнк! Необычно и… интересно. Ты, я вижу, действительно свободен от наших основных национальных предрассудков. Что ж, идем скорее.
На одно мучительное мгновение мне показалось, что ты надо мной смеешься, но ты простым и исполненным полного доверия движением взяла меня под руку и… и я сразу забыл обо всех своих страхах. Твое искреннее воодушевление передалось и мне, и я больше не сомневался, что сделал все как надо.
В музее ты расспрашивала меня о выставке. К счастью, в залах почти никого не было (а я весь буквально извелся, представляя себе и школьные экскурсии, которые станут свидетелями моего позора, и моих собственных дипломников, которым как раз сегодня могло захотеться воспользоваться студенческой скидкой, чтобы побывать в музее), поэтому понемногу я раскрепостился. В том, как загоралось твое лицо, когда я сообщал какой-нибудь крошечный факт, в том, как ты наклоняла голову к плечу, как смотрела на меня снизу вверх, было что-то такое, отчего мне еще больше хотелось произвести на тебя впечатление, и я старался изо всех сил.
В тот день я превзошел самого себя. Сам того не заметив, я превратился в специалиста по периоду Эдо [5]. С умным видом я комментировал и тончайшую императорскую керамику той эпохи, и расписные шелковые ширмы, уцелевшие после падения Осакского за́мка [6]. На ходу изобретая красочные подробности, я уповал лишь на то, что ты не слишком хорошо разбираешься в истории Японии и не сумеешь разоблачить мои выдумки, которые становились все невероятнее по мере того как росло мое желание доставить тебе удовольствие и сделать так, чтобы на твоем лице не гасли румянец и заинтересованная улыбка. Впервые в жизни я чувствовал себя уверенно. Я был спокоен и красноречив, я не лез за словом в карман и не испытывал обычного для меня желания быть или хотя бы выглядеть кем-то, кем я на самом деле не являлся. Причина подобной метаморфозы была очевидна: ты была рядом, ты была со мной и, похоже, ничуть не тяготилась моим обществом, что казалось мне невероятным и чудесным.
В последней витрине экспозиции были выставлены разнообразные шелковые веера, искусно, я бы даже сказал – изысканно раскрашенные и снабженные легкими бамбуковыми рукоятками, словно выточенными из пожелтевшей полупрозрачной кости. На столике рядом лежали современные, дешевые копии старинных шедевров, предназначавшиеся, главным образом, для школьников, которые могли, по желанию, либо обмахиваться ими, пробуя себя в роли японских леди, либо лупить ими друг друга по головам, пока учительница глядит в другую сторону.
Взяв один из вееров в руку, я прикрыл им подбородок и постарался придать своему лицу кокетливое выражение.
– Понравилась ли вашему императорскому величеству наша скромная выставка? – осведомился я игриво.
В ответ ты рассмеялась, закинув назад голову и демонстрируя мне прекрасную нежную шею, и я почувствовал себя на седьмом небе.
Наконец ты немного успокоилась и шагнула ко мне.
– Ты очень необычный человек, Фрэнк, – сказала ты. – Необычный и… и просто необыкновенный! – И, бросив по сторонам быстрый взгляд, ты отодвинула от моего лица дешевый бумажный веер и поцеловала в губы.
Именно тогда я понял, что люблю тебя, Мегс. С тех пор мое чувство с каждой минутой становилось только сильнее. Мне следовало бы признаться тебе еще тогда, но я не хотел торопиться. Мне казалось, что для признаний еще слишком рано. У нас впереди было достаточно времени, чтобы разобраться в наших чувствах как следует. Мне, в частности, еще только предстояло осознать, как глубоко ты проникла в мои плоть и кровь. Лишь сейчас, когда мы уже почти истратили отпущенный нам срок, я понял свою ошибку. И эту, и все остальные тоже… В последние шесть месяцев я не был ни твоим гидом, ни твоим самураем. Я сам сделал себя никем.
Прости меня, Мегс, если можешь.
4
Я не могу не думать о том, как сильно не понравилась бы Мэгги вся эта суета вокруг ее собственного неподвижного тела. Сама она могла часами возиться с каким-нибудь больным, но, когда дело касалось лично ее, Мэгги становилась решительной и твердой: она никому не хотела доставлять затруднения и быть обузой. Это даже не обсуждалось.
Когда в это утро я снова пришел в больницу, мне пришло в голову сосчитать, сколько медсестер то и дело заходит в палату, чтобы записать показания мониторов, проверить жизненно важные показатели или просто убедиться, что все идет как положено (Мэгги, впрочем, по-прежнему не шевелилась и ни на что не реагировала). Насчитав шесть сестер и санитарок, я, однако, перестал заниматься глупостями, решив, что мне лучше направить мое внимание на что-то более важное.
Начав «беседовать» с Мэгги, я не без удивления обнаружил, что у меня понемногу развязывается язык. Действительно понемногу, но прогресс был налицо. Я снова мог говорить откровенно. Да, я предпочитал выбирать приятные или, в крайнем случае, нейтральные темы, и тем не менее дело, пусть медленно, все-таки пошло́. Отчасти это можно было объяснить тем, что я оказался в каком-то смысле в безвыходном положении: вот больничная койка, на которой лежит мой самый дорогой человек, а вот я, который обязан находиться рядом, и от этого мне не уйти, не спрятаться. Я должен быть здесь – и нигде больше. Я больше не могу закрыться в своем кабинете, не могу зарыться в бумаги или уткнуться в кроссворд, не попытавшись перекинуть мостик через разделившую нас пропасть.
Как я дошел до жизни такой? В самом страшном сне я не мог представить, что вещи, которые я должен был сказать тебе, Мегс, в последние несколько месяцев – или в течение всей жизни – мне придется говорить, обращаясь к твоему неподвижному лицу, которое за последние сорок восемь часов даже ни разу не дрогнуло.
– Так вы останетесь, Фрэнк? – спросила Дейзи, принимая от следовавшей за ней по пятам ассистентки новый комплект дыхательных трубок.
– Простите, что?
– Вы останетесь здесь или..?
– Я не могу уйти, Дейзи. Просто не могу.
– Я и не говорила, что вы должны. Правда, некоторые врачи считают, что родственники могут посещать пациентов строго в установленные часы, но вам повезло: вы имеете дело не с кем-нибудь, а с Дейзи. А если Дейзи что-то сказала, значит, так тому и быть. Сейчас Дейзи говорит, что, если вы решили побыть с миссис Мэгги подольше, это можно устроить. Перед концом моей смены я принесу вам постельные принадлежности и все остальное. Ну, хотите?..
Согнув руку в запястье, она потерла глаза острым суставом, видневшимся между рукавом халата и резиновыми перчатками. Когда Дейзи опустила руку, ее глаза показались мне еще больше, чем раньше. Два тускло-голубых кружка уставились на меня в ожидании ответа.
– Если вам не трудно.
– Что вы, Фрэнк, совсем не трудно! Только предупреждаю заранее: на многое не рассчитывайте, удобства у нас минимальные: что-то вроде кемпинга или даже похуже. С другой стороны, вы сэкономите время, так как вам не нужно будет лишний раз ездить туда-сюда. Или, может быть, вам нужно побывать дома, чтобы взять какие-нибудь мелочи?
Да, время… Вечный и могущественный враг. Сколько часов или дней у меня еще осталось, прежде чем врачи решат отключить приборы, удерживающие Мэгги на грани жизни и смерти? Они вполне могут сделать это. Из сострадания. Ради экономии бюджета. Ради сохранения рассудка у всех нас. От этих мыслей меня охватила тошнота, и я постарался отогнать от себя страшное видение: рука в хирургической перчатке выдергивает электрический штепсель из стенной розетки за изголовьем Мэгги.
Дейзи закончила свои медицинские манипуляции, и в течение нескольких мгновений мы просто глядим друг другу в глаза. Я отвожу взгляд первым. Каким-то образом ее присутствие создает в палате исповедальную атмосферу, а я пока не готов к откровениям, хотя сделанный мною шаг в этом направлении оказался неожиданно большим. Не готов. Быть может, потом. Позже. Да, определенно… Но не сейчас. Надеюсь, времени мне хватит.
Потом Дейзи отправилась на поиски раскладушки и одеял, а я придвинулся чуть ближе к Мэгги. Под ложечкой у меня тотчас засосало – мой желудок всегда реагировал подобным образом, когда я начинал нервничать. Всю жизнь я пытался оказаться как можно ближе к Мэгги, но сейчас мне слишком страшно.
– Ты узнаёшь мой голос? – спрашиваю я, проводя кончиком пальца по ее мягкой щеке. Когда я дохожу до подбородка, я вижу, что палец дрожит. – Тебе еще хочется его слышать? Пожалуйста, Мэгги, проснись! Проснись и скажи мне, что еще не поздно…
Ты согласилась на второе свидание.
Невероятно! Немыслимо!
Мои нервы напоминают электрические провода под напряжением – слишком многое было поставлено на карту. На знаю, заметила ли ты, как вспотели мои ладони, когда я поднялся тебе навстречу? А тот ужасный момент, когда ты хотела расцеловать меня в обе щеки – жест столь же утонченный, сколь и естественный, – а я, вместо того чтобы ответить тем же, протянул тебе руку, словно явился не на свидание, а на собеседование в отдел кадров.
Мы встретились в конце узкого переулка. Ты его помнишь?.. Два года спустя где-то поблизости от него поселилась твоя подруга Эди. Уже тогда этот район выглядел небезопасным или, во всяком случае, не романтическим, но… За несколько дней до нашей встречи я передал записку с подробным описанием места нашей встречи в приемную хирургического отделения, одновременно и опасаясь, что мое послание до тебя не дойдет, и боясь, что, прочтя его, ты не появишься. Лишь впоследствии мне было суждено узнать, что ничто не доставляет тебе большего удовольствия, чем неожиданное, непредвиденное. Ты и меня научила ценить неожиданное. Впрочем, я с самого начала догадывался, что ты – настоящая волшебница, которой подвластны еще и не такие чудеса.
– Ну что?.. – спросила ты.
– В каком смысле? – не понял я.
– Чем мы займемся сегодня? Куда пойдем? У тебя такое взволнованное лицо, Фрэнк!.. Наверное, ты приготовил для меня что-нибудь интересное.
– Я хотел предложить немного покататься на лодке, – произнес я с интонацией, которую я всю неделю ежедневно репетировал в ду́ше. Мне хотелось, чтобы мой голос звучал солидно. Уверенно. Именно таким голосом пристало говорить новому Фрэнку – Фрэнку, в существование которого, если признаться честно, я никак не мог поверить.
– О-о, это замечательно!
Не успел я мысленно поздравить себя с очередным успехом («Два очка из двух возможных! Неужели и в третий раз все получится?»), как в небе глухо загрохотало, и мы как по команде вскинули головы, чтобы взглянуть на плотные серые тучи, среди которых виднелось всего два или три светлых пятнышка. Я первым опустил глаза и успел заметить, как по твоим губам скользнула легкая улыбка.
– По радио обещали, что будет ясно. Все-таки начало весны… – начал я. На самом деле стоял конец февраля, мы оба были в куртках и шарфах, и я мысленно пожалел, что доверился болтливому синоптику. – Хотя, – добавил я чуть менее уверенно, – хотя, быть может, сегодня действительно не самая подходящая погода для катания на лодке…
– А может, наоборот?.. – возразила ты, бросая на меня озорной и чуть-чуть вызывающий взгляд. – Мы уже почти пришли. Теперь я ни за что не поверну назад, пока не покатаюсь.
От радости мое сердце бьется так громко, что я пугаюсь, вдруг ты его услышишь.
– Ты правда не против немного прокатиться?..
– А то!..
Но несмотря на прозвучавший в твоем голосе оптимизм, ситуация оставалась не самой простой. В борту лодки, которую я позаимствовал у одного из близких друзей Петра (никогда больше не поверю ему на́ слово!), оказалась довольно большая щель, которую я не сразу заметил под скамьей, а весла были такими короткими, каких я не видел никогда в жизни. Желая показать себя джентльменом, я сел на скамью над трещиной и вызвался грести, тебе же выпало столкнуть лодку на воду. Твой разбег оказался, однако, слишком стремительным; наше суденышко отошло от берега быстрее, чем мы оба ожидали, поэтому последние несколько шагов тебе пришлось пробежать по воде. В самый последний момент ты успела всем телом навалиться на корму и с такой силой оттолкнулась ногами, что лодка закачалась из стороны в сторону и едва не перевернулась. К счастью, крушения удалось избежать, и к тому моменту, когда ты наконец забралась внутрь, мы оба буквально задыхались от смеха.
Не успев как следует перевести дух, ты сняла с ног намокшие кожаные мокасины и принялась выливать из них мутную зеленовато-бурую жижу. Потом ты встала в лодке во весь рост и одним быстрым движением сняла колготки. Первыми обнажились бедра выше колен, и я увидел, что от холода кожа на них сплошь покрылась гусиной кожей. Впрочем, пялиться на твои ноги показалось мне не совсем приличным, поэтому я принялся как сумасшедший вертеть головой, делая вид, будто гляжу вперед, на противоположный берег. Слишком поздно!.. Нос нашей лодки с такой силой врезался в песок, что ты не устояла на ногах и полетела вперед, прямо на меня. К счастью, я успел тебя поддержать, схватив за плечи, благодаря чему ты не врезалась лбом мне в лицо. Синяка я избежал, но эта не предусмотренная планом свидания близость потрясла меня до глубины души.
– О, мой герой!.. – в твоем голосе прозвучали игривые нотки, которые помогли мне выйти из ступора. На мгновение я представил, что могло случиться, если бы я замешкался. Ты пролетела бы оставшиеся пару дюймов, наши тела соприкоснулись бы, и… В отчаянии я стал думать об одной из своих бабок, которая жила в Дорсете, и о том, как после обеда или ужина она ногтями выковыривала из зубов остатки пищи, складывая самые крупные кусочки на краю тарелки. Еще я думал о склизкой черной плесени на пороге ду́ша, о засорившейся раковине в маленькой кухне рядом с нашей лабораторией, из слива которой отвратительно воняло… Сейчас я готов был думать о любой гадости, лишь бы отвлечься от непривычного стеснения в чреслах. К счастью, еще до того, как я успел опомниться, ты уже снова сидела передо мной на кормовом сиденье. Неловкий момент миновал, и мое учащенное дыхание постепенно пришло в норму.
За всеми этими переживаниями мы не заметили, что нашу лодку понемногу сносит течением, поэтому, когда я наконец опомнился и взялся за весла, выяснилось, что вода уже сделала за меня бо́льшую часть работы. Теперь мы находились в небольшом заливе, неподвижная поверхность которого была так плотно покрыта изумрудными листьями водяных лилий, что кое-где они даже находили друг на друга. Пробиваться сквозь этот зеленый ковер было нелегко, но поскольку рядом со мной была ты, я не испытывал никакой необходимости налегать на весла, чтобы заставить жизнь двигаться хотя бы немного быстрее.
У дальнего берега выбрались из воды две диких утки, самец и самочка.
– Ты хотел бы иметь семью, Фрэнк?
Признаюсь честно: пока ты не спросила, ни о чем подобном я не задумывался. Я был настолько уверен в своей неспособности отыскать человека, с которым можно было бы провести ночь, не говоря уже о днях, что вопрос о семье оставался для меня туманным, гадательным. Ты стала первой женщиной, которую я мог представить себе в качестве… да, в качестве спутницы жизни. Ты стала моей первой любовью, пусть и на десятилетие позже, чем это случилось с другими. Последние несколько лет я наблюдал, как мои друзья и знакомые торопливо, словно наперегонки, женились, производили на свет детей, разводились и снова сходились (да-да, был и такой случай!), но сам я, если воспользоваться спортивной терминологией, все еще мешкал на старте. Найти подходящего человека казалось мне задачей почти невыполнимой.
Разумеется, я нередко спрашивал себя, почему я не встретил никого раньше. Думаю, всему виной были моя застенчивость, робость, неуверенность в собственных силах и так далее. После инцидента с Фионой я очень долго не мог набраться смелости пригласить на свидание какую-нибудь симпатичную девушку. И даже в тех редких случаях, когда мне это удавалось, никакого дальнейшего развития моя инициатива, увы, не получала. И если, сидя с друзьями за бокалом пенного, я еще мог над этим смеяться, то, оказавшись дома в своей одинокой постели – узкой и к тому же слишком короткой, чем требовал мой рост (нищим выбирать не приходится!), я пытался анализировать ситуацию и понять, что я делаю не так. Быть может, думалось мне, всему виной мой голос, который начинал предательски дрожать, когда я приглашал «потенциальную невесту» в ресторан или в кафе. Заслышав эту отталкивающую дрожь, они, конечно, сразу понимали, что перед ними вовсе не уверенный в себе лидер, не герой, не принц на белом коне и вообще не тот, о ком они мечтали. Но в чем же моя ошибка? Разве я не прилагал все силы, разве не проводил подготовительную работу, закладывая, так сказать, фундамент? И лишь после еще одной-двух неудачных попыток до меня дошло, в чем дело. Для всех этих молодых женщин я был всего лишь старым добрым Фрэнком. Просто другом, и не более того… Для того же, чтобы превратиться в чью-нибудь «любовь всей жизни», мне, как видно, не хватало уверенности, не хватало изюминки. Вот только где мне взять эту изюминку? И кстати, что она такое?
Но все это было до тебя, Мэгги. Ты изменила меня. Превратила в кого-то совершенно нового. В человека, каким я никогда раньше не был.
Размышляя обо всем этом, я не сразу ответил на твой вопрос. Наконец я сказал:
– Даже не знаю. Наверное да, хотел бы… Извини, это, наверное, не слишком хороший ответ, но лучшего у меня пока нет. Ну а ты?.. Ты хотела бы иметь семью?
– Да, да, конечно! Очень хотела бы, – ответила ты без малейшей паузы.
– Ты, наверное, очень близка со своими родителями? – снова спросил я, опуская ладонь в воду. Некоторое время я смотрел, как она, словно лезвие ножа, режет зеркальную водную поверхность, и только потом поднял на тебя взгляд.
– Нет, не сказала бы. Мой отец умер два года назад, а мать…
– Ох, прости…
Ты остановила меня движением руки, словно мои извинения не имели никакого значения.
– Ничего страшного… то есть – теперь ничего. Честно сказать, мы с папой вовсе не были близки, но это все равно очень грустно, правда?
И впервые с нашего знакомства мне открывается другая сторона тебя – та, которой я прежде не видел, не знал. Общительная, веселая девчонка, насмешница и великолепная рассказчица исчезла, и ты стала задумчивой и печальной. Я вижу, как нелегко тебе взглянуть мне в глаза, и чувствую – у тебя есть какая-то тайна, которой не так-то легко поделиться. Некоторое время ты теребишь рукав своего кардигана, плотно накручивая его на запястье, и наконец подцепляешь ткань согнутым большим пальцем, который оказывается словно в плотном шерстяном колпачке.
– А братья или сестры у тебя есть?
– У меня два брата, оба старше меня. Один из них сейчас в Нью-Йорке, а другой… Честно говоря, даже не знаю. Он художник. В последний раз, когда я получала от него весточку, он делал выставку в Шотландии.
– А твоя мама? Она..?
– …Жива? Да, она жива, просто бо́льшую часть времени она… отсутствует. Мама ушла из семьи, когда мне было тринадцать. Вышла замуж… – Это не просто констатация факта. В твоем голосе проскальзывают интонации, которые я не могу распознать. Что это? Сожаление? Безысходность? Печаль?
– А сейчас? Сейчас вы с ней видитесь?
– Время от времени. Мама живет за границей и много путешествует. Вместе со своим новым мужем. Все это так… – Ты описываешь ладонями круг, потом поднимаешь их к небу, словно стараясь показать, насколько ты не властна над ситуацией.
– …Сложно? – пытаюсь угадать я.
– Это непросто. Но семейные отношения редко бывают простыми.
Не успел я в полной мере почувствовать так хорошо мне знакомое беспокойство (что мне ответить? о чем говорить дальше?), как вдруг моей все еще опущенной за борт руки коснулось что-то быстрое, прохладное. Это была лягушка, которая по ошибке приняла мою ладонь за лист кувшинки. Очень медленно, стараясь не напугать земноводное, я осторожно поднял ладонь из воды и одним быстрым движением сжал в пальцах крошечное тельце. В первое мгновение лягушка в панике дернулась, выпучив глаза, но потом, видимо почувствовав, что никто не собирается причинить ей вред, успокоилась.
