Ярослава Кузнецова
Золотая свирель. Том 1
Когда я увидела его впервые, я подумала, что он фолари, но Амаргин усмехнулся и покачал головой. «Он единственный в своем роде, – сказал Амаргин. – Таких больше нет нигде.
А кто он – узнаешь, если захочешь. Только хоти посильнее».
И засмеялся. Амаргин все время надо мной смеется.
Шут с ним, пусть смеется. Я все равно узнаю.
Ну ешь же, ешь, солнышко, сокровище хвостатое. Открывай рот, такой вкусный кусочек, специально для тебя.
Губы мантикора разомкнулись, позволяя мне протолкнуть кусок мимо острых, очень острых, никак не человечьих, а вполне себе драконьих зубов. Он сглотнул, на мгновение оскалившись, а я поспешно оторвала еще несколько кусков и запихнула ему в пасть. Ну глотай же, дружочек, глотай!
Однако везение закончилось – голова его бессильно откинулась, обратив к потолку разинутый рот, полный белого мяса. Я выбросила полуободранный скелетик, схватила мантикора за виски, потрясла, глупо надеясь, что рыба сама провалится внутрь… Бесполезно. Все равно что пытаться накормить труп.
А ну-ка, не суетись. Разволнуешься, задохнешься, грохнешься в озеро. И не выплывешь. Отсюда – не выплывешь.
В конце концов он проглотит все эти куски. Глотание с сознанием никак не связано, надо просто заставить его заработать. В смысле – глотание, конечно. Вернуть сознание мантикору я, увы, не в силах. Если бы могла – вернула, не задумываясь. Даже вопреки воле Королевы. Я сейчас у себя дома, в серединном мире, и Королева мне не указ.
А мантикор… мантикору необходимо влить в рот воды, тогда он вынужден будет сглотнуть. А для этого надо… для этого надо…
Я снова отправила рыбу за пазуху, освобождая плошку. Надеюсь, мертвая вода не причинит вреда мантикорову желудку. Она ведь не ядовитая, она только очень холодная, невозможно холодная… Теперь – присесть на корточки, придерживаясь за мантикоров скользкий бок, погрузить плошку и зачерпнуть… зачерпнуть…
А-а-а-у! Ожог! Вверх по руке летит шокирующий разряд, сгусток искр, проломивший тонкую скорлупу сердца. Непроизвольный взмах обожженной рукой – и надежный, как упавшее в воду дерево, мантикорский торс зеленым всполохом отшатывается прочь, а из-под непроглядного свода прямо мне в лицо кувырком летит тьма.
Спину продирает немилосердной болью, в одно мгновение – кожа пузырями; едкая щелочь прожигает до костей, до позвоночника; позвоночник крошится и переламывается… и теперь уже все равно, что вода, плеснув из-за плеч, капканом перехватывает грудь; и грудная клетка, как подтаявший сугроб, проваливается сама в себя, а на лицо с размаху шлепает ледяная лапа и стискивает, комкает, сминает, превращая глаза и губы в липкий комок, в затоптанную в грязь ветошь…
* * *
Амаргин говорит, что времени на самом деле нет. Как на самом деле нет расстояний – ни длины, ни широты, ни высоты. Он говорит, что это всего лишь понятия, условные обозначения, буквы в алфавите, описывающем мир.
Пытаясь осмыслить реальность, люди описывают себе, что видят, и объясняют, как могут. И считают свои объяснения чистой правдой. Но это правда только для части людей, для деревни, города, страны. Для людей, которые живут подальше, для найлов-северян, например, правда уже другая. А для андаланцев правда третья. А для людей из-за Алого моря, из Полуденных земель – вообще двадцать четвертая.
И это только люди и их правды! Что уж говорить о фолари, об обитателях Сумерек, о марах из Полночи?
Везде правды разные.
Но есть ли правда единая для всех? Та самая, настоящая, истинная? «Объективная реальность», как называет ее Амаргин.
Он говорит, что есть. Умозрительно. Однако наших человечьих мозгов на нее не хватает. Вернее, не хватает «диапазона восприятия», это такая как бы шкала, из которой мы можем наблюдать только часть. Например, он говорит, что есть звуки, которые мы не слышим, и цвета, которые мы не видим. Мол, кошки видят в темноте поэтому. Потому, что у них «диапазон восприятия» сдвинут. В темноте видят, а цвета воспринимают иначе, солнце, говорит, для них не желтое, а зеленоватое.
И, подозреваю, Амаргин не сочиняет. Был у него наверняка такой опыт – поглядеть на мир кошачьими глазами.
Каждое живое существо, говорит Амаргин, вынуждено объяснять себе окружающий мир – просто для того, чтобы выжить. Знание некоторых правил позволяет играть в игру под названием «жизнь» с бо́льшим успехом, чем полное их незнание.
Но вот возьмем бабочку-однодневку – какими правилами она располагает?
Бабочка точно знает, что есть солнце, которое медленно-медленно, весь век, ползет по небу, и когда оно коснется горизонта, наступит конец света.
Бабочка знает, что мир состоит из травы и цветов, речки и нескольких деревьев.
Бабочка знает, что воздух полон ужасных опасностей, свирепых хищников – птиц, которые ловят и пожирают зазевавшихся бабочек.
Так же небо может нахмуриться, и пойдет дождь, от которого надо прятаться под листом. Соседки стрекозы болтают, что в мире существуют невозможные чудеса в виде кошмарных гигантских монстров о двух или четырех ногах, совсем без крыльев, издающих ужасные звуки. Этих монстров иногда можно видеть на той стороне реки. Но, на самом деле, это враки, потому что ни одна из бабочек-однодневок их не видела, а стрекозам кто же верит?
Вот, собственно, и все, не правда ли, Лесс? Всего перечисленного достаточно для счастливой жизни бабочки-однодневки, но насколько это описание соответствует реальности?
– Но нельзя сказать, что не соответствует вообще, – пробурчала я недовольно. – Соответствует, но малой частью.
Амаргин усмехнулся:
– Для тебя – малая часть, а для меня – исчезающее малая. Но самое забавное, что этот крохотный набор бабочкиных правил позволяет бабочкам существовать в свое удовольствие. Поэтому бабочки уверены: мир именно таков, каким они его видят. Это бабочкина правда. Но мы-то знаем, что дело обстоит совершенно не так. Для стрекозы, которая живет чуть дольше, правила усложняются. Для птицы правил столько, что и за неделю не перечислишь. Человек расширяет свой диапазон всю жизнь. Способность читать и писать разрешает ему использовать опыт поколений. Но почему человек считает, что его картина мира есть безусловная истина? Чем он лучше бабочки с точки зрения природы?
– С точки зрения Творца – лучше, – сказала я. – Это тебе любой священник скажет. Еще он скажет, что ты городишь ересь.
– Священник – такой же человек, как и все остальные. Он отродясь не знал иной картины мира, кроме той, которую используют его соплеменники. Эта картина удобна и уютна, она все объясняет, она позволяет безбедно существовать в своих рамках, но, повторяю, она не соответствует истине. Ну, ладно, если ты так хочешь – соответствует, но такой малой частью, что о ней и упоминать смешно.
– Ты так говоришь, будто сам знаешь эту истину.
– Нет, конечно, – легко пожал плечами Амаргин. – Никто не знает, и я не знаю. Но правила подтверждаются опытом, а мой опыт позволил мне обнаружить несколько правил, не входящих в диапазон общего пользования. Поэтому я смею судить, что известная людям картина мира ошибочна и однобока.
– То есть ты считаешь людей ничем не лучше бабочек-однодневок?
– Совершенно верно. – Амаргин потянулся к огню и помешал палочкой в котелке. – Обратное тоже работает: я считаю бабочек ничуть не хуже людей. Потом, ты забываешь, я ведь тоже человек, так что я и себя считаю равным бабочке. То есть если мир лишится меня, Геро Экеля, более известного как Амаргин, то трагедия будет равна гибели навозной мухи, прихлопнутой коровьим хвостом.
Я фыркнула:
– Что-то ты не рвешься спасать навозных мух, слепней и прочую пакость от неминуемой смерти.
– Не понял сарказма. Что заставило тебя предположить, что я занимаюсь спасением людей?
Действительно, с чего я это взяла? Я потерла переносицу. По подбородку мазнул мокрый рукав, весь облепленный песком. Тьфу, гадость какая!
Я рывком села, с недоумением оглядывая сырое измятое платье. И руки, и босые ноги, высовывающиеся из-под подола, были словно не мои – распухшие, выбеленные водой до синевы. За пазухой ощущалось некоторое неудобство. Я пошарила там и обнаружила недоеденный мантикоров обед – две рыбешки прилипли к животу, одна забилась под мышку.
– А! – обрадовался Амаргин. – Это кстати. Давай их сюда.
– Ты непоследователен, – объявила я. – Ты вытащил человека, то есть меня, из мертвого озера. После этого ты утверждаешь, что не занимаешься спасением людей.
Он пожал закутанными в черный плащ плечами:
– Мои утверждения так же субъективны, как и любые другие утверждения. Ты имеешь право доверять им, а имеешь право не доверять. Истиной они не являются в любом случае.
– Последнее высказывание тоже субъективно.
– Ага. Правильно мыслишь. Может, когда-нибудь из тебя выйдет толк.
Повозившись на нагретых солнцем, слежавшихся за века сокровищах, я кое-как поднялась на ноги и отряхнулась. Песок мгновенно ссыпался с платья, складки расправились. Амаргин искоса поглядел на меня и хмыкнул.
Я подошла поближе. Заглянула в котелок. Вернее, это был не котелок, а большая чаша-кратер с ручками в виде прыгающих львов, установленная прямо на угли. Чаша была явно выкопана Амаргином из кучи драгоценного барахла, но снаружи она уже закоптилась, а внутри вовсю бурлило варево, мелькали какие-то куски, сверху плавала пена.
– Что там у тебя? Есть хочу смертельно.
– Не удивительно. Рыба осточертела, наверное?
– Я бы сейчас и рыбы целый воз съела… Слушай… – Меня вдруг пронизало догадкой. – Ты… когда… когда меня нашел?
В черных Амаргиновых глазах проскочила искра. Нарочито медленно он встал, отошел к стене, где была свалена куча плавня, выбрал несколько окатанных водой досок, вернулся и аккуратно подсунул их в костер. Потом сказал, явно провоцируя мой страх:
– Сегодня.
– А… какой сегодня день?
– Новолуние, разгар звездных дождей. Люди из города думают, что сегодня суббота, день Поминовения.
– Холера черная!
Я тяжело плюхнулась на кучу золотых монет. Амаргин усмехнулся:
– Ну-ну. Столько пафоса. Ты бы еще сказала: «Лопнуть мне на этом месте, если не прошло четыре дня!»
– Так… провалиться мне, если не прошло!.. И не фыркай, пожалуйста. Мне надо как-то… осознать это, что ли… Черт! Я ведь, по правде, утонула в этом проклятом озере!
Черпая дым широкими рукавами, Амаргин нагнулся через костер и крепко взял меня за плечи.
– Хватит переживать. Ты упала в воду, я тебя вытащил, какого рожна тебе еще надо?
Я шмыгала носом.
– И ведь тебе тонуть не впервой, разве нет? – продолжал волшебник. – Не принимай эту историю так близко к сердцу. Вытащили тебя – радуйся.
– Радуюсь изо всех сил, – я уныло вздохнула. – Ты сейчас сгоришь.
– Не сгорю. Давай, подбирай губу и прекращай хлюпать. Быть серьезным – значит считать себя слишком важной величиной, чрезвычайно ценной для мироздания, а наша с тобой ценность – вещь более чем сомнительная. Или ты другого мнения?
– Да нет, собственно… Хотя, сказать по правде, очень хочется быть ценным и незаменимым. Хоть для кого-то.
– Для кого-то? Заведи себе блоху. Здесь, кроме тебя, никого нет, будешь самой ценной и незаменимой. Возлюбите друг друга, но берегись, век блохи короток. Ибо мироздание вряд ли заинтересуют ваши душераздирающие страсти.
Я, неожиданно для себя, разозлилась:
– А мне плевать на мироздание!
– Не выйдет. – Амаргин воровато оглянулся, нагнулся еще ниже и шепнул: – С ним приходится считаться, с этим мирозданием. Точно тебе говорю. Поверь мне, как более опытному. Оно слишком большое, и характер у него сволочной. Эдакая здоровенная волосатая задница, которая висит у тебя над головой и никуда не девается.
Он выпрямился, строго поглядел на меня, задрав бровь, и подытожил:
– Угу. Никуда она не девается.
– Отстань, Амаргин, – взмолилась я. – Я есть хочу, а ты меня баснями кормишь.
– Это можно совмещать, – жизнерадостно заявил он, закатал широкие рукава, бесстрашно ухватил чашу голыми руками и вытащил ее из костра. – А что у нас с ложками?
Я глядела, как бледные длиннопалые руки ворочают раскаленную чашу, величиной с небольшой тазик, полную крутого кипятка, и размышляла: эта демонстрация необыкновенных способностей, способностей мага – аргумент в споре или просто хлопоты по хозяйству, которым этот невозможный человек не придает особого значения? С Амаргином никогда не знаешь, что он на самом деле имеет в виду.
– Ложек нет. – Сбитая с толку этим представлением, я окунула палец в похлебку, обожглась. – Уй! – и сунула палец в рот. – В кладах ложки не предусмотрены. Зато полно острого оружия, всяких там кинжалов, стилетов и ритуальных ножей.
– Ты же была в городе, – недовольно поморщился маг. – Купила бы себе ложку, миску нормальную… Одеяло, между прочим, теплое. Август за середину перевалил, скоро осень. А тебе тут жить. Что головой качаешь? У тебя другие планы? Ладно уж, горе мое, держи. – Он достал из-за голенища грубо вырезанную деревянную ложку. – Одалживаю, не насовсем.
– У меня пока никаких планов. Я вообще не очень понимаю, на каком свете нахожусь.
А похлебка оказалась крайне вкусной. Кроме рыбы, там плавали бобы, лук, морковка, кусочки колбасы. Она была горячей, душистой, соленой (в отсутствие Амаргина я жарила рыбу на прутиках, а вместо соли посыпала пеплом) и ее было много. И я не могла оторваться, пока не слопала почти половину, и только тогда сыто вздохнула.
– Чертов мантикор почти ничего не ест. – Я облизала ложку и вернула ее хозяину. – Ты хоть покормил его за эти четыре дня, пока я валялась в озере?
Амаргин кивнул, задумчиво вылавливая из супа куски покрупнее.
– Почему он у тебя глотает эту чертову рыбу, а у меня нет?
Амаргин пожал плечами, не отрываясь от трапезы.
– И к воде этой мертвой не могу привыкнуть. Не могу! Кажется, наоборот – с каждым разом все хуже и хуже. Теперь вот вообще в озеро свалилась…
Он недовольно посмотрел на меня:
– Ты хочешь отказаться? Тебе трудно управляться с мантикором? Так и скажи. Я найду еще кого-нибудь в сторожа, не так уж это и сложно. Только свирельку придется у тебя забрать.
– Да нет, я же не об этом… Я просто жалуюсь, мне трудно.
– Смотри. Мне героизм не нужен. Здесь не героизм требуется, а обыкновенная работа смотрителя зверинца. Ну, в несколько критических условиях.
– Да я справлюсь…
– Можешь взять золота, сколько унесешь. – Амаргин широким жестом указал на сокровища. – Перебирайся в город, купи там себе дом, заведи прислугу. Придумай легенду потрогательней, потаинственней, мол, ты – вынужденная скрываться дочь благородного семейства… из Ютта или Этарна… На ноблеску ты не тянешь, конечно. Хотя за байстрючку сойдешь. Ну, сама что-нибудь придумай! А дальше просто держи марку, глядишь, посватается к тебе нестарый купчик или чин из городской управы. А то и кто-нибудь из местных безденежных лорденышей…
Я не знала, всерьез ли говорит Амаргин или просто подначивает меня, но слова его ранили. Обдирали слух до кровавых ссадин, поворачивали в груди зазубренный гарпун – туда-сюда… туда-сюда…
Гарпун, который всадила мне в сердце Королева:
– Ты не можешь здесь дольше оставаться, девочка. Я должна отправить тебя в серединный мир. Сейчас же. Ирис взял свое поручительство обратно, и я очень этим довольна. Ты знаешь почему. И я не обязана отвечать на твои вопросы. Где? Я отослала его по важному делу и не собираюсь призывать обратно ради тебя. Нет, ты не можешь попрощаться. Что? Нет, я не могу ничего ему передать. И не надо за меня цепляться, ты помнешь мне платье. Амаргин! Выведи ее.
Зазубренный крючок, на который меня поймала та сторона. Светлое безвременье. Сиреневые Сумерки.
– Ну как, – подтолкнул Амаргин. – Решила что-нибудь? Ты не стесняйся, я же понимаю, как это тяжело. И если ты думаешь, что должна ухаживать за чудовищем в благодарность мне, то выкинь эти глупости из головы. Если хочешь уйти, то и тянуть нечего. Давай свирель и пойдем, я провожу тебя до Амалеры.
Он протянул ладонь над чашей с супом. Я непроизвольно отшатнулась, коснувшись висящего на поясе кошеля, где хранилась единственная дорогая мне вещица.
– Почему это я должна отдавать ее тебе? Не ты мне ее дарил, не тебе и требовать обратно.
– Зря злишься, – он пожал плечами. – Это ключ, который открывает двери тайного грота. Если здесь будет другой страж, я должен отдать свирельку ему. Я бы и дальше тут сидел, да у меня теперь времени нет за мантикором приглядывать. Так что, раз не ты – значит, другой.
– Здесь не будет другого стража. Свирелька – моя.
Моя свирелька, моя! Единственное, что мне осталось от Ириса. Ее он баюкал в ладонях, ее целовал, шепча заклинания в крохотные золотые губы. Ее узорный сверкающий стебель наполнял своим дыханием, принуждая певучим криком ломать стены и раздвигать скалы. Ее, восьмидюймовую волшебную палочку, обломок лунного луча, золотое горлышко жар-птицы, ее он подарил мне.
– Не забывай меня, Лессандир. Дай-ка ладошку… Видишь? Да, это тебе. Она умеет петь. Она открывает запертое. Она развеселит и поможет. Она твоя.
Она – моя!
– Амаргин…
– Хм?
Он жевал без особого аппетита, поглядывая на меня сквозь поднимающийся от варева пар.
– Амаргин. Ты видел… его?
– Кого?
Он прекрасно знал, о ком я спрашиваю. Но все равно небрежно переспросил: кого? То ли ему и в самом деле было все равно, то ли он показывал, что все эти мои страдания не стоят и выеденного яйца.
– Ириса.
– А! Босоножку… видел мельком.
– Он… что-нибудь передал мне?
– Нет. Ничего не передавал. – Маг пошуровал ложкой в супе, поскреб пригоревшее на дне. – Если ему вздумается что-нибудь передать, я тебе тотчас скажу. А пока ему не вздумалось, передавать нечего.
Я опустила глаза. Равнодушие. Хуже не придумаешь. Хотите разбить кому-нибудь сердце? Зевните ему в лицо, деликатно прикрывшись ладонью – что бы он вам ни говорил, проклинал бы вас, оскорблял или признавался в любви – просто зевните и отвернитесь. Можете вежливо извиниться, для пущего эффекта.
И чье же это равнодушие больнее оцарапало – Амаргина или Ириса? На Амаргина – насмешливого, жесткого найла-северянина неопределенного возраста, с бледным лицом подземного жителя, мага в черном плаще, чья душа – абсолютные потемки, – я возлагала какие-то надежды. Ну, на дальнейшее свое существование. Мне казалось, он не бросит меня просто так. Поможет, проследит, хотя бы на первых порах, пока я не осмотрюсь в этом мире… родном для меня, но чужом, неузнаваемом, неуютном… Хотя что-то подсказывало – зря я так на него надеюсь. Зря, зря, и лучше бы прекратить надеяться, потому что в один прекрасный момент надежды не оправдаются и, если я буду готова, это не размажет меня по полу, а всего лишь собьет с ног…
Впору пожалеть, что он вытащил меня из мертвого озера. И не потому, что кто-то должен ухаживать за спящим мантикором. Мантикор, в общем, и без меня не пропадет.
А вот Ирис… Ирис… О нем лучше совсем не думать. «Почему ты называешь меня Лессандир? Меня зовут Леста». – «Ты наполняешь свое имя, как вода наполняет кувшин. И изнутри твое имя выглядит иначе, чем снаружи. Тот, кого ты допускаешь внутрь себя, может увидеть твое имя изнутри. Изнутри оно звучит как Лессандир».
«Лесс» – называет меня Амаргин. Он-то почем знает, как я выгляжу с изнанки? Я не допускала его внутрь… или он залез без спросу? Не залез – он и не заметил моих замков и запоров – он просто походя заглянул, увидел, зевнул, прикрывшись ладошкой, и дальше пошел. И обижаться тут нечего.
– Лесс, – сказал Амаргин, облизывая ложку, – как ты насчет того, чтобы прогуляться по бережку? Пойдем, руки-ноги разомнешь. К тому же я хочу тебе показать кое-что забавное.
– Поедем на лодке?
– Тебе лениво пройти пару миль пешком?
– Мне лениво оказаться без лодки перед двумя фарлонгами воды, когда ты вдруг вспомнишь про неотложные дела в самый неподходящий момент.
– В твоей лодке нет весел.
Я закусила губу. Весел нет, это верно. Кукушонок держал весла в сарае, он как раз пошел за ними, когда я отвязала лодку. Течение аккуратно снесло меня вниз, но до города теперь не добраться. Я все-таки была дура и балда. Не так надо было действовать, не так… Сама себя перехитрила.
– Что ж… пойдем пешком. Только обещай, что поможешь мне вернуться обратно. Я досыта наплавалась сегодня утром… то есть четыре дня назад.
Амаргин усмехнулся, покачал головой:
– Зря ты боишься воды. – Я мгновенно нахохлилась. Что он понимает в страхах! – Вода не сделала тебе ничего плохого.
– Я боюсь. Я… я тонула. Теперь уже два раза. Амаргин, ты знаешь, что это такое, когда вода врывается в легкие?
Они словно из снега сделаны, легкие – они тают, когда их заливает вода.
– Ты лелеешь собственный страх, как ребенок лелеет куклу. А кукла – это муляж, подобие. Скорлупка, в ней нет души. Она ничто, – он щелкнул пальцами, – пустота.
Маг подобрал свой балахон и поднялся, по-стариковски растирая поясницу.
– Но ты также знаешь, Лесс, что куклы могут быть опасны. Любая пустота жаждет воплотиться. Хочешь породить какого-нибудь монстра собственным страхом? Монстры, как ты сама знаешь, они тут, рядышком.
Я стиснула зубы. Сейчас опять начнется: «если тебе трудно, то сразу откажись, не морочь голову ни мне, ни себе».
– Я справлюсь, – сказала я.
Амаргин приподнял брови:
– Вот и чудненько. Обувайся, и пойдем.
Я отвлеклась на поиски туфель и опять прозевала, как Амаргин открыл скалу. Золотой луч выстрелил из западной стены и разделил пещеру на две неравные части. Сразу стало понятно, насколько темно в моем гроте.
Амаргину не было нужды играть на свирели или говорить заклинания. Он дожидался меня в проеме скалы, словно стоял в проеме шатра, небрежно придерживая закрывающие вход полы. Камень собрался складками под его рукой, будто толстое сукно. Я прошла мимо – и тяжелый занавес неслышно сомкнулся за нашими спинами.
– Вечереет, – сказал Амаргин весело. – Самое время.
Снаружи блаженствовало тепло. Жара уже спала, но море и небо ослепительно сверкали. От избытка света заболели глаза.
Мы спустились по едва заметной тропинке, огибающей Стеклянную Башню с севера. Чуть дальше, в узкой щели, под защитой скальных нагромождений, я спрятала Кукушоночью лодку, но Амаргин был прав – без весел она мало на что годилась. Мы остановились у россыпи гранитных глыб, наполовину погруженных в воду. Маг, подобрав длинную одежду, перешагнул с берега на качающийся обломок скалы.
– Показываю еще раз. – Амаргин протянул мне руку и помог перебраться к себе. – Видишь камни над водой?
Я ясно видела цепочку валунов, тянущихся от нашего качающегося обломка до самого берега. Удобно. Ног не замочишь.
– Очень впечатляет. Только ты плутуешь, Амаргин, – буркнула я. – Сейчас их гораздо больше, чем обычно, и они появляются, только когда ты рядом.
– Хм? Они всегда тут, смешная ты девчонка. Во время отлива их больше, во время прилива – меньше, но по ним всегда можно добраться до берега. Не думаешь же ты, что они выпрыгивают из воды по моему велению и подставляют свои спины, чтобы мы могли пройти посуху?
Снисходительная улыбка. Вымученно улыбаюсь в ответ. Какая мне польза от твоих философствований, Амаргин? Я хочу нормально, без приключений, уходить с острова и возвращаться на него в любое время. Тоже мне, показал чудесный тайный путь. Доверил знание великих волшебников древности.
– Запомни, Лесс, – реальность не приспосабливается под тебя. Только ты можешь приспособиться под нее. Реальность не изменяется – изменяешься ты.
– Угу, – сказала я.
Он смерил меня скептическим взглядом. Почесал переносицу.
– И чего я с тобой вожусь? Ладно, пойдем.
