Ярослав Романович Пантелеев
Дюжина светлых. Лайт версия
Как дом на колесах Якоба Хлебски взлетел
Проснулся Якоб от сильного шума. Открыл глаза, прищурился, поднялся со своей старой кушетки, и приоткрыл окно. Свежий воздух ударил ему в голову. Испугавшись от тут же захлопнул окно. Его дом на колесах взлетел в небо. Он снова приблизился к окну, но сразу отшатнулся. Якоб Хлебски стал потным, больше всего он боялся потерять почву из под ног. И вот потерял, для него этот неожиданный взлет был равен падению.
Якоб зажался в угол. Ему было страшно. Он приставил, как внизу копошаться люди, маленькие точки, он не думал о них. Ему было просто страшно. Он просидел в углу добрый час.
Но все же осмелев, он направился к холодильнику, достал пиво и выпил сжадность всю бутылку разом, затем вторую, третью, четвертую, пятую, шестую, седьмую, восьмую. Все.
Он выпил последнее пиво, что было в холодильнике. И снова зажался в угол.
Через час он осознал свое положение, по прежнему тресясь от страха, он поднялся с пола, обошел угол и сел на кушетку. Потолок, его небо, остался таким как прежде, а вот стены побелели. На цыпочках он подошел к двери и приоткрыл ее. Потянуло воздухом и Якоб увидел, что дом уже не летит. Он застыл в воздухе. Якоб осмелел, и посмотрел вниз. Там не было города. Не было видно даже земли. Якоб почувствовал зов мочевого пузыря, все таки восемь бутылок пива, снял штаны, и начал мочеиспускание, направив струю вниз. Струя мочи лилась и застывала в облоках. Якоба позабавило это. Он натянул штаны и задумался. Но ему было очень страшно, и он опять зажался в угол.
Ночью дом на колесах Якоба приземлился. Но, куда? Якоб приоткрыл дверь. Он щурил глаза. Была ночь. Луна освещала дома за бугром. Якоб вернулся в свой город.
Он перекрестился, и сказал: " Слава облокам, завтра на работу, я жив и больше мне ничего не надо, спасибо Господи". Он сел на свою старую кушетку и сам не заметил, как уснул.
Лифт из дома 21
Он был хорошим человеком. Во всяком случае: хорошим директором, хорошим мужем, хорошим отцом, может быть он не дотягивал до гениального писателя, до интересного рассказчика, но злости на мир в нем не было ни грамм, а это, знаете ли, большая редкость для творцов.
Сейчас уже он наполовину сед, наполовину степенен, его ураган мыслей давно улегся в ритм бытовой реальности, он уже не мечтает о лаврах властителя сердец.
На писательство его вдохновляло многое: вкусное кофе, радуга после ливня, подземные черви. Он писал каждый день.
Еще в двадцать один год когда он только-только взял в руке перо он четко разграничил : Писатели делятся на два вида: кто своим стилем убивают так называемую объективную реальность, создавая миражи, оптические иллюзии, водя читателя в шаманский транс, в гипноз, и те кто бьют в лоб, указывая на мерзкие проявление объективности, впрочем, не забывая и указать о прекрасных свойствах окружающего мира. И он решил сочетать себе все несочитаемое, быть не уловимым логическими путями.
Один из первых его литературных опытов был маленький рассказик «Лифт из дома 21», отрывок которого мой приятель и разрешил поместить по старой дружбе в эту колонку. Автор было на момент написания девятнадцать, он был прыщав, бросил колледж, устремив свой взор на мир художественной действительности, разорвав все свои тонкие нити с шумом поколения нулевых (своего поколения), и обратился к слову напрямую. Пусть же этот текст будет хорошим слабительным для всех рационалистов и моралистов.
П. Я
Фрагмент из раннего литературного опыта моего друга
…. Кто-то вызвал меня: заработали рычаги, и сила давления, направила меня вверх. Я летел как горький горевестник, сливаясь с шумом в ушах, в загаженных легких машинным маслом.
Это была девочка из сто восьмой квартиры, хрупкая как несозревший еще бутон розы, она собиралась в школу, за ее плечами был большой темно синий портфель. Но я знал ее тайну: каждый вечер в тайне от всех она курит опиум на вписке друга, когда я говорю в тайне от всех, я имею ввиду в тайне от себя в том числе.
Она высокопарным шагом входит в мою кабину и нажимает вниз. «ШААААААААААААААААААА» – мягкое приземление, спасибо принцесса, парашют раскрылся во время, хорошо отзаниматься. (Интересная девица – ничего не скажешь, только что она прячет под юбкой??)
Тут же на кнопку жмакают толстые пальцы студента Родиона, чуть ли не Раскольникова, но нет. Далеко, нет. Если этот Родион и способен на преступление, то это будет лишь не уступка старухе место в троллейбусе. Его лицо напоминает арбуз, настолько оно пронизано юношеской энергией и харизмой, на губах пушок, «пенка», как говорят на местном диалекте, в глазах огонь. Он проходит громко шаркая ногами в мою кабину. Чирк – 12 – ый.
ШААААААААААААААААА – ТЫДЫЩ, мы на месте. Приехали. Он понимающее кивает в мою сторону и уходит.
И снова: меня зовут! На сей раз Ксения Петровна, из пятнадцатой. «Подруга дней моих суровых», сурьезная женщина. Для своего восемьдесят одного года выглядит молодо, на семьдесят.
«Ну вот, Иван Иваныч» – с присвистом выговаривает старуха «опять какой-то недобрый человек вывел нервной рукой в твоей кабине- душе недоброе, нервное слово. Как ты вообще такое позволяешь? А? Ах да, я забыла ты и сказать и ответить ничего не можешь, кто в тебя войдет того ты и примешь, что тебе дадут то ты и съешь, бедный, ты бедный…»
Ну не такой уж я и бедный, дорогая Ксения Петровна! У меня есть мозг, я могу иметь стимул жить. Да в меня срут и ссут маргиналы, да подростки уродуют стены моей кабины, да лепят жевачки, да засоряют полы банками от пива, да выламывают кнопки – но это мой народ, как бы «они» не желали моей смерти я должен служить и защищать их до конца. Ибо это моя программа – перевозить людей.
