Ярослав Полуэктов
Черти в Париже
– Чичи таскала кирпичи, – шипит машина куева, предлагая замену точкам.
Бум ей по крышке!
16. Французские балкончики
А туалет там совсем оригинальный. Унитаз у самого окошка.
Окошко узкое, но если привстать, чтобы позаботиться о гигиене, то твой задний фасад и сорт туалетной бумаги вся противоположная сторона увидит.
И на той стороне подобная планировка.
И я в тех окнах видел, как бабёнка занималась мас…
– Массажем.
– Дура! Молчать, тебя не спрашивали.
– Да ладно, не краснейте, мадамы, – не массажем, мы же грамотные, а мастурбацией, типа тёркой полового органа, – дело–то обычное. Два раза в день – для нормальной, не фригидной женщины – это норма. Поверьте, я вас не фотографировал, а только сам чуть–чуть… Ну, как бы вздрогнул. Так же, как и вы. Но не до конца, а так… шутя как бы. Как хорошенькую собачку погладить.
– Стоп! В номере телевизора нету, – понизил Бим статус гостиницы, – просто не–туш–ки! Вот те бабушка и Юрьев день. Ихний Юрьев день. Сервиз по–французски! А оплочено всё! Выключь, блин, машинку. Она ток ест по–нормальному, а порет ерунду. Шутиха Балакирева!
Бим сказал именно сервиз, а не сервис, – тоже мне шутник. А про телевизор в сетке не прописано.
– Что есть, с тем и соглашайся, – сказал я.
То же самое говорит чек.
– И холодильника вам не надо: ешьте в нашем кафе. Оставляйте там ваши денежки.
– Ёк–мотылёк, я тоже сейчас как ты сделаю. Подвинешь трусы, а я пока свои постираю? Верёвка длинная? Пожадил с верёвкой?
Верёвка типа шёлковой бечёвки или лески на всякий непредвиденный случай у меня всегда есть. Лежала в багажнике поначалу, потом я её в повседневную сумку переложил.
Но моей предусмотрительности никто не ценит – только посмеиваются, а сами, вроде как бы невзначай, пользуются.
То же и про шампунь, и про обыкновенное мыло, и про стиральный порошок.
Я уезжал за границу на месяц, на целый месяц! А это что–то, да значит.
Бим обещает возместить использованное по приезду на родину.
Но, не возместил.
Да и хрен с ним.
Там каждый положил на алтарь что–то из своего.
Никто не жадил и подпольно не еврейничал.
Бим: «Кирюха, слышь, а тут в гостинице даже стиральный порошок есть.
Я: «Это мой порошок. Из самого Угадая вёз».
Бим: «И мыло? А почему по–иностранному прописано?»
Я: «И мыло. В ЦУМе куплено».
– Подвину, не вопрос. А где твои трусы? Хоть помнишь, куда свои положил?
Бим поозирался. Задумчиво, но более демонстративно – желая произвести на меня эффект – почесал снизу мошонку, прикинул в горсти вес яичек, – о–о–о, тоже проснулись, – сказал.
Я не прореагировал и не похвалил яичек.
А Бим расстроился и пошёл в душевую комнату искать брошенные сгоряча и потерянные давеча трусы.
Я подвинул то, что меня попросили, и торчу в окошке дальше…
Хотя это не окошко вовсе, а настоящий–принастоящий французский балкон.
Ностальжи идиота сбылась.
Всю жизнь мечтал побывать в Париже, думал и умру без Парижа. А тут такое.
Лучше бы и не знать, а мечтать по–прежнему, без крушения мечт…
Хотя лучше знать.
Лишний повод похвалиться перед девчонками: «Я и в Парижике–де бывал… Да что это за Париж, – хмыкнул бы я, не моргнув глазом, как Порфирий учил, – так себе, обыкновенный городок…»
***
А напротив тысячи таких французских балконов…
Балкончиков, точнее сказать.
Ксаня так и говорил: приедем, мол, увидите – что такое настоящие французские балкончики.
Это вовсе не те, мол, что вы мечтаете в проекты впихнуть…
Сибирь! Какие, нахрен, могут быть французские излишества в Сибири.
Погоду, мол, господа, различаете?
А как дети начнут падать?
Тут вспоминается лекция: «Как надо устраивать ограждения на балконах» «Ребёнок – что поросёнок. Головка пролезет – значит, весь ребёнок пройдёт; вот и пролезает в точь по науке, и летит».
Это слова одного нашего уважаемого преподавателя по проектированию по прозвищу «Хроня». Он уж, поди, давно отдал богу душу, а летучая его фраза живёт в веках, и у каждого студента Сибстрина в особенности.
– На тротуар летит, а вовсе не на ветки и не в газон, – добавил бы я, – а его там внизу никто не ловит.
Потому, что никто не готов ждать под балконом такого сюрприза: когда там, дескать, созреет для полёта ребёнок. Чтобы его поймать и получить за это Орден Спасения…
Нашей Необычнейшей Русской Нации.
И ещё: в Париже сквозь французские балконы чада почему–то не падают…
Тут почему–то Бим не согласился, и мне пришлось поработать с формулировкой.
– Ну, может, раз в десять–двадцать лет в зависимости от конфигурации защиты. А у нас так и норовят. И орденами за это не награждают. Потому, что часто летают и нет такой традиции – курительные балкончики делать. Ещё на них любить девушек хорошо.
Тут Бим чрезвычайно заинтриговался, и даже попросил перед продолжением сигаретку.
Я спрос тут же удовлетворил.
– Ну и вот. Поставишь её, она вроде бы курит и поглядывает на улочку, а на самом–то деле: ножки грациозно раздвинуты, а сзади пристроился Нектор Пыхтящий; и освещённая, блистающая рассыпчатыми огнями, улица имени Камилла Писсаро, с прогуливающимися под дождём французскими парочками, – вся ему похрену…
– Здорово! – сказал Бим. – Теперь я верую, что ты что–то можешь. Весьма описал. Особенно, где «похрену». Да–да–да, именно так и бывает.
(Конечно, он уже двести лет живёт в Париже и выiбал таким макаром сотню–другую шлюх и всех президентских любовниц. Правда постаревших, когда их уже никто не хочет).
Я, обласканный Бимом, гордо затушил сигарету и засунул её в щель карнизной полоски, на уровне перекладины французского балкона. Там уже с десяток бычков.
Ксаня этого – то есть про заныканные бычки – не знает, а то расширится и будет орать про экологию и про чистоту городов в Европе.
Он ругает нас так по–правдашнему, как разве что только невесту взасос целуют в брачную ночь.
– А особенно, – он говорит, – в Париже нельзя сорить. И в унитаз не бросайте!
17. Сорить в Париже нельзя?
– Какого хрена нельзя? Почему именно в Париже нельзя, а в Карловых Варах дак можно?
Сам ведь он сорил и ссал на ограду этих грёбаных Вар. А мы с Бимом отходили в лесок, вернее к овражку.
Малёха опорожнять нутро уходил аж в глубину кустов и сидел там полчаса. Подозреваю: пока стоял в позе корточек – травы курнул.
А ограда там – колючая проволока. Какую–то hерню огородили типа трансформаторной будки. Город питают электричеством. Какая неожиданность! Куча секретности. Может там под будкой химический завод «Новичок»?
– В Карловых Варах проволока?
– А хуля в Карловых Варах не может быть проволоки?
– А заблудитесь типа и езжайте себе по окраине Карловых Вар – сами увидите.
И свалки там есть и рабочие районы, и заброшенные пустыри.
Там тоже обычные люди живут, а не выхолощенные чистюли, блин!
Цветочки, мол. ноготочки, пилочки, дезодорантики, мол, на сиськи. Дезодорантики на грудь и под мышечки – всё раздельно,.
Кремик в голову, в волосики, кремик в пах, всё втереть и…
И так далее.
Короче, вариант №1: промчали мы Карловы Вары, даже не взглянув на ихние гейзеры, ванны, встроенные в пещеры, разные курорты и просоленных хлористым натрием девок.
***
Всё лицезрели во Франциях.
Сам же он вчера видел: месиво и срач на тротуарах Парижа.
Хуже, чем на нашей родине.
По проспектам тут ветром сор раздувает…
Хотя Парижу от этого не хуже.
Одна переводчица на русский в хотэле так вчера и сказала: французам, мол, сор нравится, так как их столица от этого становится только живее.
И эту точку зрения разделяют исключительно все престольные жители.
Сплошное естество и детская непосредственность!
Как это миленько для Парижа!
– Включая негров, если про естественность?
– Включая чёрнокожих. Или «тёмно–». Так–то оно правильней выражаться, – поправляла переводчица.
– У их домохозяек – ну–у–у, у чистюль, нечто в хате мусора нет? Всё в пакетах и контейнерах?
– Разумеется, – сказала она.
– Ну да? И в окна бычков и прокладок не бросают?
– Конечно, нет. Вы что, с луны свалились?
– Нет, из России. У нас это бросают, но только отдельные личности, а у вас весь Париж в прокладках и гондонах. Обёрточной бумаги с бычками и то меньше.
– Висконсин, Швейцария, Гвинея Бисау… отношение 90, 0, 0,22! Есть компания судовладельцев, Конкордия, палуба +4: 64%, утром 98, – это трещит механическая машинка.
– Молчи, дура!
Переводчица: «Кому это вы?»
У меня в ушах клипсы, и ей не слышно подсказок Чена Джу… ну–у–у, ДЖУ–1… ну, который Самсунг… а я иной раз мышей не ловлю, забываюсь: «Я не Вам, простите!»
Недоумение. С подозрением на развод:
– Не знаю, не знаю. Про Россию не знаю. И прокладок на улицах не видела. Вы обманываете, – покраснела, – есть сомненьице за ваше утвержденьице.
Подружка Бени что ли: еврейка с Одессы? Любовь поэта Муссолини? Чего краснеть–то и крутить? Покрасоваться вверх ногами захотелось? Типа как в Милане, да? Перед Опера ихней… или чё у них там… Домский собор что ли? Был я там, Муссолини не видел.
Ну ладно, пусть так оно и будет. Это я про мусор, а не про Милан с его финтиклюшками, под занавес войны. Бросайте хоть что.
Нам пофигу. Не нам командовать чистотой Парижа…
Хотя на самом деле – это чистые отговорки – насчёт естественности мусора. По мне, так это мухи, комары, малярия, свинство. И Патрик Зюскинд. Со всем своим PARFUMERIUMом под прилавком. В корзине с рыбой и материнским потрохом неподалёку.
Плюс чума.
Дождётесь со своей толерантностью к антисанитарии!
Им или лень, или некогда убираться: площадь–то немеряная. И я решил уточнить:
– Бим, какая у Парижа площадь?
– Площадь Звезды. Ле Этуаль.
– Сам ты «звезды», – сказал я, – Бульварное Кольцо лучше скажи. Улицы Чёрных Лавок… Фонарей, блин! Ихний Арбат ещё посчитай!
– Запросто, – сказал Бим, и стал загибать пальцы.
Смотрит куда–то вверх. Зажмурился и считает: про кокушки забыл. А кокушки–то на виду–у–у! Оп! То есть нет, ведь опрос был в хотельной кафешке, в присутствии множества народу.
Я тогда продолжил:
– В Париже площадей – пруд пруди, а «Звезда» – вообще четвертушечная площадь – звук только, – пфу, и то из–за Арки, а не достопримечательность… сама по себе. Ну пять лучей, ну двенадцать. Ну и что? В Киеве семь лучей, – хотя точно не помню – сколько в Киеве лучей:. Где–то ещё больше лучей; ну и что из того? Я про квадратные метры Парижа…
18. Дамы и джентльмены!
Завершение беседы прошло, само собой, уже в номере.
Без артподготовки.
Бим, пока в лифте ехал, вопрос осознал, подготовил ответ, а как только провернулся ключ и зашли в дверь… в туалетную, и нацелились там в один прибор… своими ружьями, как–то сразу на меня налетел:
– Намёк я ваш понял. Неправильно спрашиваете, сударь. Модиану маскируешь…
Я сообразил – о чём он: я признался ему намедни, что желаю этого Модиано прочесть, но пока что толком не выкружил, кроме того, что дядя–то не дурак и очень даже реально описывал Париж.
Сам нажал на курок брандспойта (теперь это не ружьё, а брандспойт) и журчу:
– Зачем мне его маскировать. Я и читал всего ничего.
– Может, и в Киеве, скажешь, не бывал? – тут Бим поддёрнул штаны, вцепился в ширинку и стал её дёргать.
– Как же не бывал, вовсе даже был, – воспротивился я. – С Коляшей был кто? ну с Валыснюковым, с Коляшей, ещё на пленерах? (Был грех, как же, как щас помню.) А с Гантеличем после Полтавы кто по Киеву кувыркался? А Желтовского кто оттуда начал хоронить? Он же там кончился. В цинке везли его… погрузили и везли, с одним армяном, как это забыть?
И зампред там ещё был… некоего напрочь военного города. – И меня понесло, я ему там в туалете всё бы и выложил: «Ты знаешь, он – Желтовский, в гостинице всю стенку кровью забрызгал. Вот такой силы давление было… Триста на пять, поди»
– Стой, стой, стой, – остановил меня Бим, – не надо Желтовским печалиться. Ему ТАМ лучше нас… – и он мотнул причёску к небу, то есть к потолку санузла. – Тогда так: в границах большой черты, или в махонькой?
– Пусть пока в махонькой.
– В махонькой – хрен его знает, – сказал Бим. – Маленький Париж – как весь наш ба–а–льшой Угадай – об этом у Ксаньки спроси. А если по большой черте, то ещё шире. Наверно, раз в десять или двадцать. Сам–то как считаешь?
А я считаю так: перед домом правительства, перед Правосудием и на площади перед Нотр–Дамом не только мусора, даже простой бумажки от мороженого нет.
Голубиный помёт не в счёт: птицам не прикажешь!
Перед Дамом… – ха: – Нотр–Бабом ещё скажите, а в Форуме, на Плато Бобуре и в Триумфальной арке можно.
Просто у них такая карта заведена: где мусор уже пора вымести, а где пока подождёт.
Там можно раз в неделю убирать.
И будет ещё естественней.
Хотя кидают бумажки каждый день.
– Где предел с критерием естественности? – и мы вышли из туалета наружу.
***
Вчера, кстати, на счёт засорения улиц такой случай был.
Заселились.
Всё прекрасно.
Даже в душ не пошли.
Решили отужинать красиво и пива ихнего наконец–то отпить.
Малёхи нет – блудит – а папе это – единственная отдушина. Для питья.
Бим просто сорвался с места, словно и не уставал.
А ныл всю дорогу от Лангра.
Мы же промчали по Франции быстрее г–ла фон Рунштедта. Правда, в обратную сторону и не на танке.
Ну и вот. Только завернули за первый угол: бац! – уличное бистро.
Садимся.
Сидим мы втроём… А Малёха, повторяю, куда–то по своим каналам пошёл шариться…
А вечером его надо было в Амстердам отправить.
Зачем? Папа так решил. А Малёхе это было край как нужно.
Догадываюсь: для новых опытов с травкой.
И то верно. Что ему делать в Париже, если в Амстердаме все условия, а тут их нет вовсе.
«Фигов он найдет здесь траву: французский надо было учить, а не тренькать на тромбэйсе своём». – Бим так и сказал утром, слово в слово.
Сидим, сидим.
Время идёт.
Соседи давно уже своё выпили и расслабились.
Мы им вроде бы пофигу.
Может, веселятся в душе.
Понаехали, типа, русские, вот и ждите теперь. Мы тоже якобы ждали, хоть и аборигены, и пьём тут каждый вечер.
– А мы не турки понаехали!
У нас три высших образования, если сложить.
А ещё мы – великие практики, понастроили по всему миру, можем и у вас тут начудить…
– Хотите, нет?
Не хотят.
– Короче, мы спецы орхитектуры… Не знаете такого термина?
– Ну и, конечно, кое–кто из нас – мастера слова.
Тут, словом за слово: мы – настоящие Эстеты во всех областях творчества, с большой буквы.
– А что не во фраках… так то будет завтра – при вручении Притцкера, а вы сами в чём попало сидите.
А мы сидим – трещим.
А просто хотим так.
Доброжелательно трещим.
Каждый о своём трещим.
Только о хорошем трещим.
И ещё о том потрескиваем – какие мы, мол, все молодцы: приехали в срок, по Парижу не блукавили. Подъехали ровно в точку – и так далее.
– Пиво любим, да.
– Высокому эстетству это не мешает, да.
– Все волосатые хоть раз, да пивка выпили, да.
– Куча плюсов, да.
– Канистра мочи, да.
– Э! Писатель! Ты чего–о–о? Не заговаривайся нам тут!
– А когда нажрутся, то все одинаковые.
– Хоть эстет, хоть бандюган.
– Хоть баба!
– Пусть даже не баба, а звезда шоу–бизнеса.
– Ей ещё интересней безобразить, ибо…
– Ибо за ней следуют…
– Папарацци.
– Правильно.
– Револьверов и ножей у нас нет!
Если подумали, что мы всё дома оставили, то так и есть: взяли мы в дорогу только столовые ножи и вилки.
– Револьверов в жизни не держали.
– Только топоры…
Топор современному русскому это не просто раздражитель, а сигнал «фас».
И пришло из Древней Руси, а, может, даже и раньше.
– Но мы не убивали, а только игриво гонялись друг за дружкой, метились, кидали, но попадали отчего–то в кедровые стволы, а не в игроков.
Не отказываемся мы от пивной отравы – растлительницы всей нашей молодёжи.
Ксаньку жалеем: он же за рулём.
– Но вы его не знаете пока, господа парижане. Узнаете после Притцкера.
– А он – наш знаменитый Ксан Иваныч – Вечный Шофёр. Не один Дакар брал!
– А если не брал, то возьмёт.
– Если захочу, – сказал Ксан Иваныч..
Но не хочет.
– И ещё он – лучший в мире двигатель туристической мысли.
– Узнаете всех, никуда не денетесь!
– Можете заранее щёлкнуть…
– Айфончиков нет?
– Правильно, – приписал я позже, – в девятом годе не было на Руси айфончиков.
– Особенно вот вы, мадама!
– А мы вас.
– Шлёпнем. Понимаете разницу?
– Ха–ха–ха.
Понимает. И желает.
– Когда это случится? – вот же Мэри Кэт штата Мэн ебливаго, из США чтоль? Вот же какая случайность!
– Случится, случится, не беспокойтесь, – говорят от лица не менее ебливой русской вобласти.
Под шахтёров шарят, те в воскресенье ого–го!
– Да хоть щас, – говорят они, – пусть только эти–вот ваши коллеги отвернутся…
Разговор этот шёл глазами.
А когда глазами, то перевод с английского на русский и наоборот не требуется: зрачки жаждущих порева переводят форевел лучше словаря.
***
Итак, на улице сидим и по сторонам зыркаем.
Нету меню, и нетушки официанта.
Дамы и джентльмены (настоящие!) кругом.
Ждём.
Пива нет и, если с такой скоростью так дальше пойдёт, то и не предвидится.
Крутим башками за официантом, будто он Дэвид Бекхэм или ходячее Ухо Ван Гога.
Подзываем.
Ксаня что–то по–английски напел. По руке с улыбкой ласково так постучал: там, где у нормальных людей обычно часики бывают.
– Ага, – сказал официант.
– Гут, гут, отлично, – это мы, естественно, говорим уже по–французски.
Бим у нас – переводчик. Он несколько самых важных слов знает: месье, мадемуазель, мерси. И всё.
«Мерси» у Бима – слово волшебное. Оно заменяет все остальные слова.
Хотя ещё, кажется, пардон знал и миль пардон. Ага, ещё бонжур и эскьюзми вспоминал, но часто забывал в каком порядке, и в каком случае эти слова использовать.
– Кирюха, – он щёлкает пальцами при этом… – Кирюха, ну как это, по–ихнему, ну типа доброе утро, здрасьте, до свиданья, пока (покамест – это другое) и спасибо.
Он их путал. Говорил невпопад. Вместо спасиба доброго утра желал. А уже день.
Какое тут доброе утро, если солнце затылки жжёт.
Китайцы – тоже мне маргиналы – вместо «здрасьте» спрашивают: «а вы уже покушали?»
Культ еды у них, вот они и повёрнутые на этот предмет.
Я расшифровывал и отделял – для Бима – одно французское слово от другого не один раз, и не два.
Дюже надоело:
– Говори всем мерси с эскьюзми и похрену. Нас тут никто не знает, потому и прикарябываться не будут. Какое им дело, что мы – идиоты. Идиот, да идиот. Идиот он должен всегда извиняться и спасибо говорить. Что тут такого волшебного? В Париже таких болванов пруд пруди.
Опять сидим, сидим, опять ждём, ждём.
– Ща–ща, – говорит официант на ихнем языке.
Ещё сидим. Уже сердимся. И тут он пиво приносит. Мы: «спасибо, дорогой … … … …». А многоточия вместо дополнительных слов чувствуются сильнее любого «спасиба».
«БлЪ последнюю» и «суку такую» вместо четвёртой–шестой группы точек держим в уме. А лица насупленные, злые. Будто у себя на Осеньке сидим, бармена знаем, а он, тварюга, не чешется.
Наших «сук и продажных эрзац–девочек» в нашем молчании французу насквозь видно.
Но в глаз не даст. Мы же вслух не произносили.
Да–а–а. Там, во Франсии их грёбаной, тоже особо не торопятся с клиентами.
Не то, чтобы совсем ненавидят, но и не потакают дурным клиентским привычкам: типа если ты припёрся, то ты король, и перед тобой теперь на цыпочках ходи.
А ещё есть такое: «В слепом царстве одноглазый уже король». Вот и мы – короли заезжие, одноглазые россияне.
Только голые и без прав.
А эти слепыши своей ущербности не видят: царство невежливых французских неторопыжек.
Наши официантши хотя бы страдают от собственной неповоротливости, и на них даже можно деревенски рыкнуть, и попросить жалобную книгу. И культурно написать в книге. Матом.
И на чай не давать!
Пьём, дальше молчим, других тем будто уж и нет: расстроились с такого обращения.
А это, промежду тем, показатель дружелюбности и цивильности народа в целом.
А у них по–другому: приехали в гости – живите по нашим законам. Но это их бин правильно.
А в уме жжёт: русскость виновата наша, или что? А мы ведь ещё трезвёхоньки!
Или он со всеми так.
Может эти, что рядом, тоже столько же ждали.
А сейчас им уже хорошо, и вообще они уже привыкли, и им пофигу.
Может сами, если в другом магазине или в другом кафе работают, ещё хуже медлят.
Пришли, времечко тикает, а они не торопятся, читают газетки, бабёнки мундштучками потукивают, глазки красят, любуются собой, других рассматривают.
Ни одной негритянки рядом, а нам обещали на каждом шагу по негритянке.
Бим очень хочет нынче, и додию хотел, негритянку, даже негритяночку… половинчатую… то бишь мулатка бы на крайняк сгодилась.
Сделал бы отбивную с неё. И холил бы её. Не хуже котлетки, – так и сообщил товариществу.
И даже лишнюю банкнотку по этому поводу с собой взял.
И даже, вопреки обычаю, не вздрочнул с утреца.
Хотя мог и соврать:. С него не убудет. Но шансов с каждым бокалом всё меньше.
Но, опять же: как знать. Организм организму – рознь.
Вот, к примеру, организм Егорыча, когда я – это Егорыч, один. А у живого автора другой. А кто он, кстати, нынче?
Какой он и какой хер у него, не знаете? А какой у псевдонима? А у прототипа?
Блин! Вопрос до сих пор не проработан. А вопрос с херами немаловажен.
Ибо хер имеет рычаги не хуже, чем рулёжник в мозгу.
19. Бычки в кулачки
Не понимать. Нихт ферштее! Пепельницы нету. Лапша уже с сигарет свесилась. Всё равно нету пепельницы.
Официант мимо пробегает, мол: «Он понимает, что он – Анус–с–Крыльями. И у него в баре Жопэ. Ну Французское Жопэ.
Как Анна Французская в Слоппи Джо, только настоящее жопэ! Задница, другими словами.»
[– Читал, сучонок, – думаю я.]
Но это теперь.
А тогда мы сказали: «Чего–о–о?» и «сколь ещё ждать?».
Ну, некогда ему, говорит. И рукой по горлу. Занят он чрезвычайно. Он, видите ли, разносики разнашивает. Не до русских ему.
Показывает: вы пепел на улицу стряхивайте, это не страшно. Все, мол, так делают.
А мы: «Нет, нет, мы культурные люди, мы издалека не за этим ехали, четырнадцать тысяч километров на счётчике, нам поэтому пепельницу давайте».
А мы, надо сказать, у самого бордюра сидим. И прохожие через нас перешагивают. А мы им в ноги пепел – трясь, трясь.
Бычки образовались в кулаке.
Надоело. Неудобно.
Тут я придумал, вернее, вспомнил, как у нас в Молвушке делают.
Тушу я бычок об торец столика – а торец металлический – и ставлю его торчком на стол. Стол вроде бы из пластмассы. Об него тушить – греха не обернёшься.
Бим говорит:
– Гут, Кирюха. Молодец.
И своего ужасного быка таким же манером – хрясь.
Стоят бычки, не падают. Безветрие марки бриз.
Бим им пальцем грозит: «Стоять, женчины!» С низкой моральной ответственностью подразумевая женчин. А они бычки, а не коровки. Плевать ему.
– Может, трубку покурим? Взамен типо, – вспомнил кто–то. Бим, наверно.
– В обед покурим.
– Рано ещё трубки курить, – сказал я, – мы тут быстро. Не надолго то есть: раскурить не успеешь, как уходить пора.
Ксаня говорит: «Так нельзя с бычками поступать: раскуривайте немедля трубку, а я вас при таком раскладе подожду».
А потом думал–думал, думал–думал, да после третьей думы чисто по–бабски очканул.
Обоссался то есть, и целовать сандалии полез: «И мне, говорит, оставьте курнуть. Я тоже, мол, хочу. Он, видите ли, тоже человек».
А мы посмеиваемся: «Держи в руке, – говорим, – свою пожелалку, а бычки в ширинку складывай».
Салфеток для бычков, вестимо, тоже нет.
А гостиница наша за углом в трёх шагах. Ксан Иваныч на этом основании говорит: «Стыдно». Увидят, мол, наши из гостиницы.
Мы:
– Кто это, блин, наши? Что за наши, тут нет наших. Тут все чужие…
– Нет, – считает Ксан Иваныч, – вот эти «чужие наши» и опарафинят.
– Именно опарафинят, – говорил Ксан Иваныч, – а не пожурят, или сделают вид, что не заметили. А сами заметят. И расскажут другим нашим хотэльным чужим. И ещё посмеются… под вечернее винцо. На пятом, мол, или в четвёртом этаже – они же точно не знают – русские живут. Вглядитесь в них внимательней. Они – ослы и грязнули. Ссут в трусы. Потом наспех стирают. И всей неумытой гурьбой вывешивают постиранное в окне.
– На клёнах! – кричу я. – Я сегодня до ветки достал!
Ксан Иваныч не слышит: «И с французскими бабами, – мамзелями, если точнее, – нам тогда грозит полный облом.»
Мог бы сказать и круче.
А нас будто бы там ждут – не дождутся, ага: русские ебаря, блЪ, понаехали – в очередь, в очередь.
Ага, ждут нас там! Заждались уже.
Кисок перед зерцалами поглаживают… Одной рукой. Другая на утюге. Под утюгом – трусы со спецдыркой и клапаном. Шпарят, аж дым паром стоит!
…А мы с Бимом не слушаемся Ксаши.
И одну за другой: – хрясь бычка на торчок, хрясь, хрясь. Другого, следующего.
Курим подряд одну за другой.
Образовался лес таких бычков.
– Сосновый бор, – говорит Бим, – экологический паблик–арт.
– Родное! – Так коротко и ёмко сказал я, не привирая ни в одном слове.
Могу найти точное выражение, хотя всего лишь провинциал.
Но: талант. Хоть и провинциальный.
Ксан Иваныч – насупленный. И в самом деле в карман бычки складывает.
Мог бы и в кошелёк, в самый важный отсек.
Мы посмеиваемся: «Да что ты, Ксаня, – дескать–мол, – олух ты, – мол, – небожительный».
Ксаню прорвало: «А идите вы все в жопу». Так и сказал, даже особо не матерясь.
Он же в гостях у дружественной ему страны.
Дальше можно не ходить: можно обломиться.
Потом нахмурился больше обычного, дёрнулся, покраснел, и весь свой набор из кармана и выставил.
Стало два бора и один кедровый лес.
Пиво закончилось.
Ещё попросили, подождали – принесли ещё.
Весь стол уже в стоящих бычках. Вокруг бокалов. Это типа Алтайских кряжей.
Тайга, блин, уже, из бычков!
– Бурелом, а не лес! – ветер подул. И мы снова лес восстанавливаем. И добавляем новья.
Время, господа!
– Нам счёт, пожалуйста, месье, – сказал Ксаня.
– Это гарсон, а не мосье, – поправил Бим.
Ксан Иваныч даже не улыбнулся, хотя всё пиво выпил и ещё вдобавок расхвалил.
Пиво как пиво.
Лучше б красного вина попросил.
Ждём.
Приходит.
Рассчитались.
Ксаня показывает гарсону–мосье: «бычки куда?» Типа нам неудобно, мол. Мы, мол, – чистюли. Приехали из Эко Рашской Вобласти.
Официант ухмыльнулся, глянул по сторонам. И рукой – хлесть!
И все бычки переместились мухами, всей стаей, стадом, лесом, бором: на проезжую часть!
Ну не фига!
– Это потому, что дорога – не их территория, – догадался Ксан Иваныч. И высказал мысль вслух. Как только гарсон отошёл.
– Их территория только до бордюра, – уточнил Бим ксанину догаду.
– А там уже федералы, федеральевая земля, – сказал я. Не подумав, ляпнул. Лишь бы брякнуть ляпа.
– Федералы! Тут муниципалитет, а не федералы. И не путать с кантоном, – поправил Ксан Иваныч.
Кантон – гондон почти.
И я надорвал живот.
А Ксан Иваныч юмора не понял и продолжил.
А Бим понял, но тему не подхватил.
– Красная линия проходит по бордюру, – рассказывает Ксан Иваныч, он же архитектор, – а что? а правильно делают. Если у них такое правило – сорить, то сорить надо на чужой территории. А не на своей. У них межевание чётче. Лучше, чем у нас.
– А как у нас?
– А у нас по тротуару до ближайшего газона, а у них по бордюру дороги. Вот как.
И совсем будто некстати так заявляет, а я–то знаю почему: «Завтра с утра идём на Монмартр. Знаменитую гору смотреть будем».
– А что это? Как переводится? Неужто «Гора Большого Мусора»? – спросил Бим.
– Район такой. В виде горы. Просто гора, а на ней Сакре–Кёр.
Мы с Бимом насторожились:
– Где эта гора? Что за санкрекёр? Пирожные, печенюшки?
Заколебал своей эксклюзивной едой.
И так в каждой стране.
А их было девять подряд.
Есть заставит свой санкрекёр.
– Это рядом, – сказал Ксан Иваныч, – от гостиницы рядом. На северо–запад надо идти. Я там был в прошлую поездку (где только Ксан Иваныч не бывал!), я всё тут знаю.
– Так, может, тогда уже не пойдёшь? Зачем два раза ходить. Мы одни сходим.
– Пойду… хоть лестницы туда ведут крутые. У меня, понимаете ли, сердце.
– И у меня сердце, – пожаловался Бим. – А автомобили как туда ездют?
– Для них – для жителей – крутые улицы. А для машин серпантином. Вот и пойдём по этим серпантинам на художников смотреть… И молчать!
– Что? – взвились мы.
– Это такой план, – рыкнул Ксан Иваныч, самовлюблённо, императорски, будто ЖД от Москвы до Питера линейкой нарисовал, Николай этакий! – план есть такой. Утверждённый план. Есть. Да! Есть уже. Я вчера всё… За всех… Продумал. Вот!
Надо же – выдумщик какой, – с вечера за нас планы продумывать!
– Мы твой план не согласовывали, – сказали мы с Бимом, почти один в один.
Ксан Иваныч впялил в нас рентген.
Был бы пистолет, пистолетом бы причудливо пригрозил.
Двое послушно сжались: вместо революции.
И были разжалованы тут же: в рекруты.
Плохой способ сопротивления – соглашаться с деспотом.
Ксан Иваныч расправил огромные, по–интеллигентному слегка ожиренные рамены свои.
– По фотографиям я бы и не подумал, что Монпарнас на горе, – сказал я.
– Монмартр! – крикнул Ксан Иваныч, – молчите уж… ну что за тупые… волосатые. Люди… блинЪ… Буркнул в себя, добивая: «Мнят себя архитекторами, а…»
– А не Монблан? – вдогонку, когда уже и так всё было ясным, как божий день, дурканул обосранный провинциальный волосатик Порфирий Сергеевич Бим–Нетотов.
– Ну, молчите, а? Ну, право, что за идиотов привёз, – возмущается настоящий звездатый, и притом умнющий орхитектор всея провинций, по имени Ксан Иваныч Клинов.
Мы пожали плечами:
– Привёз, так терпи.
– Уже и кураж что–ль запрещён?!
Вот так, в общем. Задумайтесь, русские граждане: над проблемой мусора.
А особенно: с кем едешь на отдых!
Мусор можно превратить в яркую туристическую особенность и смеяться над этим.
А вот с кем едешь – это трудно поправляемая проблема!
20. О Мистере Пне
Короче, с Бимом мы договорились так: курить будем исключительно в окно, а не в помещении.
– Бычки складывать на карниз, – там щель глубокая – не выдует, – а перед отъездом соберём всю эту кучку, – сколько там?
– Ого, уже пачка растыкана.
И всё, заметьте, – Порфирий, ты засёк? – ещё родное: из России: Винстон и Бимовские Нексте.
Бим засёк.
– И выкинем, как полагается, в урну, – сказал я.
– Правильно. Пусть вуйка работает.
– Кто это вуйка?
– Ну уборщица ихняя. Типа официантки, только по дому. По хотелю то есть.
– Чёт я ни одной вуйки не видел.
– Они днём приходят, когда мы смываемся.
– Оплочено!
– Они ебутся?
– Почём я знаю… ебутся, наверное.
Урна в туалете. Туалет там – это не просто туалет, а целая комната со своим окошком и приличным холльцем…
Во! Хольц приплёлся!
Где сейчас этот Хольц?
В Молвушке.
Пиво допивает и скоро спать пойдёт.
А мы тут.
А он там.
А мы ещё не пили с утра.
Какие молодцы.
А вот сегодня по культурному: попробуем догнать упущенное…
Но нет же! Бим всю нашу утреннюю культуру попортил: он полез в авоськи и глотнул из личного, поутрешнего спецзапаса.
***
…Вчера было так нашпиговано пивной цивилью, что русским показалось избытком. И они сумели воздержаться.
Потому для сна стало пользительно.
Не надо вскакивать в туалет и будить друзей шлёпаньем тапками.