Яр Кедрин
Завше блиско

 
«Если не слышишь меня за словами,
то послушай моё молчание».
Он подождал с минуту.
«Ну? Теперь слышишь?..»
 
 
Она молчала.
 
 
Он довольно кивнул и затих вместе с ней.
Разговор их забил ключом.
 

Пролог. Чешский вечер

Как же по-домашнему уютны чешские вечера, хотя и похожи на вечера в иных местах, где живут дружные семьи. Плотный стол с дымком над тарелками, добрая беседа о пустяках, рюмочка «на здрав». Каждая вещь тут знакома с детства и пахнет воспоминаниями – никто уж и не отважится сказать, откуда берёт начало да хоть вон та ложка: то ли от бабки осталась, то ли от её бабки. И назревает вопрос: а была ли у последней бабки тоже своя собственная бабка – и ведь получится же ненароком, что была. Выходит, ложка та за столом  – самая-самая старшая. И только она подбоченится, разляжется повнушительней перед хозяевами, как увидит вокруг ещё дюжину сверстников – от шкафчиков до плиты. Закроет для покоя глаза – и тут её с головой в суп!

Да-а, ветхо, да мило.

Женщина с улыбкой корпела над ужином. Фартук был уже раскрашен не хуже осенней поляны, ведь блюда готовились разнообразные, праздничные – похоже наступила какая-то светлая семейная дата. И всё обещало пройти безмятежно, словно сон школьника о горящих букварях, но… – не в этот раз.

Чего-то радостно тараторило радио, иногда перебивая диктора душевной песней, от чего катавшие тесто руки женщины зависали на мгновение, в такт качались на волнах мелодии и снова ловко брались за скалку. Высокий тёплый голос подражал припеву и так напоминал о сладких колыбельных, звучавших в квартире когда-то. Ребёночек тогда их слушал с открытым ртом и умилёнными глазками – все три, что знала мамка. И если она хитро перескакивала кусочек, чтоб побыстрей допеть, то чадо брало её за косу, приподнималось к уху и как следует туда визжало, пока мелодия не возвращалась к нужному месту.

А теперь этот ребёночек, её гордость, её радость, сидел за стенкой с отцом, и они выбирали, чего бы сегодня такого бу́хнуть в звонкие стаканы, чтобы отгулять вечер на славу, но завтра к обеду вспомнить друг друга. Да, сыночек вырос в высокого мужчину, оставив макушку отца у своего носа. Женщина любила его всем сердцем и втайне уже завидовала будущей снохе: такого мужа в округе было не сыскать – сильный, рукастый и, не по месту, благородный. Она всё удивлялась, как в таком неблаговидном районе родился человек с душой, и сама тихонько кивала в ответ, мысленно благодаря себя с мужем за доброе воспитание. Хотя, как воспитание – воспитывать-то никто не учил, – просто любили. За ни за что любили, и всё. Может, на самом деле это и есть воспитание, а не костюмы, в детсадах засунувшие в себя толстых тётенек, по талонам выдающие игрушки и гордо призывающие всех малолетних товарищей приступить к полуденному сну.

Ей просто повезло выйти замуж по любви, вот и ребёнок оказался любимым. И ни бедность не сломала сердечного отношения между родными, ни озлобленность за окном. А озлобленность на местных улицах была, ведь к окраине маленького города стекаются разбитые надежды, звенящие бутылками, клянёт всё подряд вездесущая брань, отсутствие денег вынуждает врать и идти вразрез с законом. Но везде есть исключения (не противовес – ведь пойдёшь против жизни, она раздавит, не побрезгует), просто исключения, как и эта семья. Они не старались спрятаться, зарыться в свои выцветшие обои, – а напротив, дружили с соседями; занимали и брали в долг; вместе ремонтировали машины, от которых осталось одно название; занимали на праздники стулья; латали покосившиеся сараи, переданные в наследство, похоже, ещё мамонтами. Они умели радоваться малому, ведь от жизни большего уже не ждали, да и с детства не видели ничего дальше знакомых дворов. А когда вокруг серо, то и глаз сереет, и что не так серо, как остальное, – то уже, считай, бело.

Вот и стряпала с улыбкой женщина не вепрево колено, конечно, но её рыбный пирог с отбивными из лопатки был ничуть не хуже. Стряпала и радовалась своему простому человеческому счастью – ужину в кругу семьи. Пусть не в трактире, но семья отметит по-тихому событие, расцелуется перед сном и мирно уснёт под привычные пьяные крики на улице. Но здесь они не назывались пьяными. Их расшифровывали конкретно: «Ага, значит, день правдоруба опять на полгода перенесли!» или «Лю́бош снова с женой поругался, теперь, хмельной и смелый, прощения просить будет!».

Наконец, пирог налился, отбивные нарумянились и улеглись на кислую капусту.

– Сы́начек, идите к столу, родной!

– Погоди, тут та́точек никак твою медовину найти не может!

– Что за наказание, подлинно сгинула! – издалека донёсся возглас мужского отчаяния, и жалостливо вдогонку: – Я её зову-зову, а она не выходит!

– Я её от тебя схоронила! Идите уже, сама принесу! – крикнула женщина и цыкнула себе под нос: «Не выходит, говорит… спряталась, видите ли…»

– Ну слава богу! Я уж думал, она на меня осерчала, – выдохнул в комнате мужчина. – Идём, милая, идём тогда!

Запело громче радио, расправилась скатерть, зазвенели тарелки и приборы, кружки и рюмки. По случаю повышения сына женщина собиралась поставить на стол не медовину, а свою лучшую домашнюю бехеровку на липовом цвете. Оглядевшись украдкой, она метко засунула руку под кухонную тумбу и извлекла красно-коричневую бутыль, протёрла подолом и усадила в центр стола – вместо торта. Рядом поместила блюдо с нарезанными яблоками.

Женщина сделала шаг назад, чтобы оценить свои труды: ну да, чудо чудесное! – и одобрительно кивнула сама себе.

– Где вы запропастились? Уже накрыто всё!

Никто не ответил.

– Я вас сейчас ругать примусь! Стынет стол!

Оба опять промолчали. Это что за новая игра такая?

Подбоченясь, она пошла в комнату.

Прямо в коридоре хозяйка ахнула и схватилась за сердце: у входной двери стоял на коленях её муж и вытирал рукавом кровь с лица. Над ним стояли незнакомые мужики.

Из-за угла выскочил главный из них и сзади одной рукой схватил женщину за горло. Она закашлялась и вцепилась ему в запястье ногтями, но без толку – тот даже бровью не повёл. Он обратился к парню:

– Я тебя выбрал! Пойдешь со мной, – указал он на улицу. – Забудь о семье – теперь это твоё прошлое.

– Нет, мой сыначек, нет, – хрипела женщина, – не вернёшься…

Злодей сильнее передавил ей горло, и шёпот стих.

– Пусти её, – сжал кулаки парень и сделал шаг к главарю. Тот достал из кармана нож и чиркнул по щеке обвисшей женщины – на фартук закапала кровь.

– Мама! – дёрнулся парень, но тут же получил рукояткой пистолета от одного из мужиков.

– Не дури, малый, – процедил главарь. – Я могу и по-плохому. – Он поднёс лезвие к горлу жертвы.

– Не надо! – сдался парень. – Я пойду.

– Здравая речь, – ухмыльнулся главарь и дал знак своим: – Мужики, в машину его!

Парня под локти быстро повели вниз по лестнице.

Главарь оттолкнул от себя женщину и направился к за ними.

– Всё равно, – прошипела она вослед, – и на тебя когда-нибудь найдётся управа. Скольких ты загубил, зверь!

В дверях мужик обернулся и оскалился в ответ:

– Я – не Зверь. Ты прекрасно знаешь моё имя. Вы все – тля! – И с размаху он врезал ботинком в голову её мужу. Тот повалился без сознания.

Хлопнула дверь.

Женщина кинулась к окну: внизу навсегда увозили её сына.

– Будьте вы прокляты!!! – что было мочи вопила она и захлёбывалась слезами.

Из машины раздался выстрел, и стекло над её макушкой разлетелось на куски.

Тогда многие тайком смотрели сквозь шторы, но никто не вышел.

Глава 1. Лисий хвост

По лесу неслась девочка. Она взлетала над поваленными соснами и петляла между колючими тисовыми кустарниками. Неслась по опавшей хвое и ворохам разноцветной листвы. Тропа под ногами давно потерялась. Деревья по бокам всё густели и грозили схлопнуться ловушкой.

Топот за спиной постепенно приближался. Неужели догонят, думала она, неужели вот-вот схватят её за руку и никогда уж больше не увидеть свободной жизни?

Сзади у девочки был лисий хвост, и когда на бегу он вилял, то листва сама собой поднималась с земли и кидалась в глаза собакам, которые так и норовили дотянуться до белого кончика и откусить его. Только они разевали пасти и протягивали острые зубы, как в очередной раз пыль била им в морды и девочка чудом успевала отскочить в сторону. Но сзади снова слышалась охотничья команда, и свора с удвоенной яростью бросалась вперёд.

Девочка поняла, что силы её на исходе, и в отчаянии бросила взгляд влево: там её подруга спасалась от преследователей на огромном волке и жестом указывала прыгать к ней – иначе было не спастись. Наездница поравнялась с бежавшей подружкой и протянула ладонь. Та потянулась навстречу…

«Осень настала! Конец волшебству!» – закричал из глубины кавалькады Серый рыцарь. Тут же из ниоткуда поднялись то ли воющие вихри, то ли хор драмкружка, – и лисий хвост у бегуньи исчез, а волк обратился щенком собаки.

Подружки переглянулись. Что теперь оставалось делать?

«Без волка нам конец!» – испугалась бегунья, слыша за спиной клацанье челюстей.

«Да, это не санитар леса, – отвечала подружка, – но лучше! Это детёныш кавалер-кинг-чарльз-спаниеля! Он умеет летать!»

Изумлённая сказанным, девочка-бегунья споткнулась то ли об пень, то ли об кастрюлю какую и упала. Рыцари сразу взяли её в круг. А подружкин пёсик тем временем высунул и включил язык, который взревел, как пропеллер, и они с наездницей резко улетели взад! – враги даже не успели среагировать и упустили их.

Из ликующей оравы вышел Серый. Девочка сразу поняла, почему его так прозвали: на нём был серый пиджак и серая юбка, скрывающая острые коленки. Он подошёл вплотную и прошептал на ухо: «К доске шагом марш!»

Чересчур изумлённая девочка не смогла и пальцем шевельнуть. Тогда рыцарь постучал указкой по столу и повысил голос: «Если ты сейчас же не встанешь, я тебе шею надеру, Сева!»

В ужасе девочка вскочила с кровати!

Над ней стоял отец с красными опухшими глазами. В руках у него играла мелодия – точь-в-точь также, как выли вихри во сне, а за окном громко лаяли собаки, видно на свалке мутузясь за кость.

– Если твой дурацкий телефон ещё хоть раз меня разбудит, я его грохну об стену!

Севери́на еле разлепила пушистые ресницы:

– Первое сентября же, я забыла переставить на потише. Извини, та́туш^[1].

– Забыла она… – отец зло кинул на одеяло орущий мобильник и вышел, хлопнув дверью.

– Дождёшься ты… – послышалось уже из кухни. – Завтрак тогда готовь, раз подняла меня!

– Да, пять минут!

На экране светился «О» – звонил Ка́джа Ну́личек. Девочка ответила недовольным шёпотом:

– Здоро́во, Каджек, чего ты трезвонишь?

– Как! – ничуть не смутилась тону трубка, – ну ты коварная, Ринка: сама же просила разбудить, а теперь…

– Блин, забыла напрочь.

– Ты идёшь в школу-то?

– Да иду, иду. Встретимся тогда у входа.

– Лады.

Северинка посмотрела на свои ноги, казавшиеся ей слишком пухлыми и некрасивыми, и натянула потрёпанные домашние штаны с усатыми котятами; вьющиеся к корням пшенично-русые волосы ей тоже не нравились, и она затянула их в тугой безликий хвост. Даже пухлые мамины губы в зеркале она игнорировала – считала, что они достались ей случайно и на её невзрачном лице смотрятся несуразно (даже спрашивала однажды мнение отца, но тот только отмахнулся). Разве что глаза нравились ей глубокой блёсткой синевой.

Потом Сева сделала широкий вдох, представляя весь свой сдержанный гнев в виде ехидного фиолетового ежа, и резко выдохнула. Ёж, похоже, вылетел, но перед форточкой успел зацепиться тростью за штору. Пришлось ещё раза два хорошенько дыхнуть и, немного взяв себя в руки, Сева вышла из комнаты.

Но сегодня внутри бушевал не ёж, а целая колючая конфессия, ведь многое изменилось с прошлой осени и предстоял первый день учёбы. А это значило не новые знания и приключения, а каждогодняя проверка на прочность.

Раньше, когда на время пришла учиться новенькая, они с ней сдружились. К тому же, родители новенькой строго поговорили с другими родителями, и одноклассники чудом перестали ставить подножки, портить тетрадки, прятать ручки и, главное, вспоминать мать Севы, которая умерла уже лет семь назад. Класс оставил девчонку в покое и переключился на других. Например, на Каджу, после чего он прибился к новоиспечённым подружкам, ведь те, с кем он водился десять килограммов назад, теперь рассмотрели в нём «тучни маффин», «глупе садло^[2]» и «сардел».

Итак, трое – это уже не в одиночку против молотка; трое – это уже целое яйцо: белок, желток и скорлупа!

Но недолго подышала Сева. Родители подружки накопили наконец на собственное жильё и переехали. Исчезли весёлые вечера, догонялки со щенком-терьером, исчезло последнее плечо. Сева снова почувствовала себя одинокой, как после смерти мамы и, когда сегодня на неё в очередной раз накричал отец, снова ощутила, что нет рядом никого близкого. Да когда он вообще не орал? Она уже и не помнила.

Часто в одиночестве человек находит себе друга в дневнике. Такой друг появился и у Северины. Это был упитанный блокнот на большой оранжевой кнопке – его как раз подарила ей новенькая на день рождения, и теперь, когда Рина оставляла в нём всякие интересности, рисунки и переживания, она будто бы делилась со своей подружкой. Хоть немного, но становилось легче. Вот и сейчас она черкнула пару традиционных строк о нападках татуша и на скорую руку состряпала завтрак.

Вспыльчивостью она пошла вся в отца и не смогла бы стерпеть такой жёсткий тон, да ещё спросонок и на нервах перед первым сентября, – но недавно он подарил ей мобильник. Мобильник! В этом-то убогом районе! Здесь телефон был только у каждого третьего, да и то из более-менее благополучных семей. Но, так или иначе, Лев – отец Северинки – откуда-то его достал. Она понимала, что он не мог его купить или выпросить у своих собутыльников, но ей было наплевать: теперь она будто приобрела статус. Одноклассники в край уже её достали шуточками про бедность, ну теперь посмотрим, как у них челюсти отвиснут.

Несмотря на добрый жест, сильней любить отца она не стала. Возможно, было бы лучше, если б он пришёл не вдрызг пьяный и не швырнул бы, как подачку, пакет на кровать: «На! И не смей больше никогда говорить, что я плохой отец, поняла?»

Но всё сгладил дарёный конь – он был хорош!

Телефон стал её вторым другом и заменил ей маленький телевизор, от которого не было толку. Ведь если отец пил (а пил он без перерыва), то буйствовал, и Северина увеличивала громкость, чтоб не слышать его ругани с приятелями, но в таком случае Лев орал ещё сильней и колотил в двери, пока дочь не выключала звук. Новый закадыка-телефон наоборот: к ней вообще не придирался, не напивался до чёртиков, прося тазик; не бил посуду со злости, не рвал её плакаты, если она спрашивала, куда делся чайник после проигрыша отца в карты. Когда становилось грустно, он вовремя включал подходящую музыку. А когда зелёный змий посещал Льва особенно крепко, она запиралась в комнате, надевала наушники и делала, как могла, уроки, а потом, боясь лишний раз высунуться в туалет, залипала в игры. А по ночам, когда отец вырубался от изнеможения, она наслаждалась тишиной и читала что-нибудь лёгкое, без излишней реалистичности.

Может, поэтому она и дорожила телефоном, сдувала с него пылинки и постоянно проверяла, всё ли с ним в порядке. Если бы ей было не тринадцать и вместо кармана она носила бы его в коляске, то каждый импозантный кавалер мог бы гордо сказать: «Вы, Северина Лисо́вска, замечательная мать!» А потом бы подносил ей каталог с другими моделями телефонов и интересовался: «Не хотите ли стань многодетной?»

У подъезда она глубоко вздохнула и, намертво вцепившись в лямки рюкзака, потопала в школу.

Раньше Сева любила любоваться дорогой, которая начиналась маленьким мостиком над давно пересохшим ручьём, и была обсажена липами, рябинами и вязами. Едва с подружкой они успевали обсудить всё на свете, как тут из-за старой, засохшей с одной стороны ивы выползал облупившийся забор школы.

На крыльце уже собирались «сливки» класса. Каждая «сливка» сутулясь подходила к ступенькам, там на неё сверху взирали ранее пришедшие, кивали, будто приглашая подойти, и тогда «сливка» выпрямлялась, становилась похожей на уверенное в себе молоко и вливалась «в общий стакан».

Не сутулился лишь один из них. Он, наоборот, всегда стоял нарочито прямо, расправив плечи и засунув руки в карманы джинсов; только большие пальцы оставались на виду, стуча по толстому ремню из кожи. Это был их вожак, – А́леш Ду́бек.

Это имя занозой сидело в ухе Северинки. Если бы не его науськивания, считала она, то ссоры и стычки в классе давно бы сдулись и все жили мирно. А с тех пор, как Алеш ещё сошёлся с Каей – местной надутой задавакой, – то стал бесить Севу в сто раз больше, ведь беспрекословно выполнял её прихоти. А прихоти у неё были всегда одинаковые – унизить каждую девчонку вокруг, чтобы оставаться на высоте.

Это Кая подслушала разговор подруг, где Рина рассказывала, что в детстве, в Польше, когда они с татом ещё не переехали, у неё было много друзей и ей очень нравилось её дворовое прозвище Лиса. Ну, из-за фамилии Лисовска, естественно. И потому именно мерзкая Кая, была уверена Сева, дала ей здешнее прозвище Лисий хвост, когда Лисовска пришла в школу с волосами, собранными сзади в пучок.

Но Алеш с Каей сбавили напор, как только однажды подруга Севы осадила «сливочную» парочку в присутствии других учеников школы. Случай был такой.

И средние, и старшие классы ездили на открытый урок на ферму. Незатейливо шныряли гуси и утки; кроли и даже лошадь смотрелись вполне обычно, – но в одной клетке сидела лиса. Фантазия у Каи – как у карпа дискография, поэтому она предсказуемо начала тыкать пальцем в зверька, смеясь, мол, гляньте у неё на заду Северина болтается. Все «сливки» тут же повторили за ней наигранный хохот. Посмеялись и другие классы. Может, и смешно. Но подружка Севы не растерялась и, раз шутки откалывали по фамилиям, пошла в пику. Кстати сказать, фамилия у Каи тоже была приметная – Сме́тана. Так вот. Подходит тогда подружка к самой нескладной и любопытной хрюшке, хлопает её по спине и декламирует: «Переведи своим, что ваш заказ доставили тёпленьким. Внимание, господа! Поприветствуем свиную радость, – она демонстративно указала на Дубека с Каей, – жёлуди со сметаной!»

Все упали. Что веселей, решать, конечно, каждому, однако отъявленная парочка, как уже говорилось, поутихла. Грустно, но теперь Севиной подружки и её родителей больше не было.

Лиса хоть не умела да и терпеть не могла наводить себе причёски, решила сегодня, от греха подальше, переправить хвост на косу.

Показалась школа. У забора с Севой поравнялась их учительница математики – та самая из сна, в сером жакете и юбке – и поздоровалась:

– Добрэ рано, Рина.

– Здравствуйте, пани Верча.

– Это что у тебя, новый телефон? На уроках только, смотри, не играй, – шутливо погрозила пальцем добрая Вера Ру́жичкова, или, как её звали школьники, просто Ру́жэ^[3]. У неё был такой мягкий и литературный голос, что когда она диктовала уравнения, ученики невольно начинали проверять в них запятые. – Очень красивый аппарат, поздравляю.

– Спасибо, – семенила рядом Сева, чтобы проскочить вместе с ней «змеиное гнездо», откуда, чуяла девочка, на неё уже могла впериться куча глаз.

К несчастью, пани Вера встретила коллегу и разговорилась с ней. Лисе ничего не оставалось, как собраться с духом и идти одной, стараясь пройти незамеченной среди других учеников.

Не вышло. Кая её приметила, толкнула в бок Алеша и ухмыльнулась:

– Вот и нищая неудачница плетётся! Гляньте, она у кого-то телефон спёрла!

Послышались слабые смешки. Рядом с Алешем тёрся его главный прихвостень Ма́рек. Все знали, что он влюблён в Каю и общается с Дубеком только из-за неё, но самого Алеша, видимо, это совсем не беспокоило, ведь Кая никого, кроме своего парня, близко к себе не подпускала. Главное для неё, что Марек был не девчонкой, а значит, не составлял конкуренции на расположение Алеша.

Северина молча поднималась по ступенькам и заметила с другой стороны лестницы Каджу, звонившего ей утром. Она хотела было кинуться к нему, но кто-то пробубнил: «Сардел опять к Лисе катится», и Нуличек, сделав вид, что не заметил подруги, мухой шмыгнул в школу. Она так удивилась, что застыла на месте.

– Смотрите-ка, у кого-то хвост запутался, – свысока бросила в её сторону Кая, и тут же Севу дёрнули за косу. Она обернулась, но не успела схватить обидчика: чья-то рука быстро спряталась за Алешем.

– Или это тебе мамка заплетала?.. – добавил Марек, которому одобрительно подмигнула Кая.

– Ах ты… – хотела оцарапать его физиономию Сева, но её руку перехватил Алеш:

– Поспокойней, Лиса, куда лапы тянешь!

Он больно, до синяка сжал её кисть, но она терпела, стиснув зубы, чтобы не показать слабости.

– Иди, не нарывайся, Хвост. – Довольный собой и тем что его сзади обняла Кая, Дубек ослабил хватку.

– Уроды! – Сева вырвала запястье и по ступенькам побежала в школу.

За её спиной засмеялись.

Шаркая и загребая ногами, на старом мостике показалась Северина. Домой она шла явно не в настроении: первый школьный день пошёл наперекосяк. Начало ожиданно было подпорчено – чего ещё можно было ожидать от наглой компашки самодовольного Дубека? – но и после, уже на уроках, она поругалась с Нуличеком.

Буквально Вера Ружичкова поприветствовала класс, поздравила с окончанием каникул, как ни в чём не бывало к Севе подсел Каджа и подвинул её учебник на середину парты со словами: «Я свой дома забыл». Подружка удивленно на него уставилась, но он продолжал веселиться:

– У, какая коварная Ружэ: поздравляет она нас с новым учебным годом… – Шептал он. – Это же всё равно, что епископу после поста поздравлять народ с открытием пивного фестиваля. – И сам захихикал.

Лиса только сильнее прищурила глаз, демонстративно передвинула учебник к себе и отвернулась.

– Ты чего? – втянул голову в плечи Нуличек. – Мы же всегда брали по половине, чтоб кучу не таскать. Тоже мне подруга…

У Севы аж челюсть отвисла, но она кое-как прошепелявила:

– Ты… да как ты… как у тебя язык только поворачивается…

– Рино, – окликнула её пани Верча. – Потише там, хорошо?

Лиса, вся красная, захлёбываясь от возмущения, еле кивнула, а выпученными глазами сверлила Каджу. Она схватила карандаш и, чтобы нечаянно не воткнуть его в ноздрю приятеля, приложила к листку бумаги, что-то быстро черкнула и пододвинула Нуличеку. Скоро бумажка вернулась к отправительнице. Она развернула комок и ахнула. После надписи «На лестнице ты повёл себя как друг или как придурок?» в нужном месте надо было поставить галочку, но там красовался ответ «Ты о чём?»

– О чём?!.. – опять вспыхнула Сева. – Да ты… как ты…

– Ну чего вы там не поделили? На ноль? – снова вмешалась всевидящая учительница, качая головой.

«Скорее, на Нуль», «Курицы хочет», «Видать, сардели надоели», – поползли по классу смешки, и Каджа быстро уткнулся в тетрадку.

– Лисовска, хватит отвлекаться – иди к доске и дострой график функции. Нехорошо при синусах так себя вести. – Отругала её Верча, будто компотом напоила.

И так ещё не раз «доставалось» Севе – перебрала она компота в тот день будь здоров. Ни за что, по её мнению. Даже портрет Яна Гуса определённо изумился, глядя на эту несправедливость – хотя на противоположной стене его могли удивить изображения ревущих бегемотов, рядом с которыми стояли крокодилы и мирно щипали травку. Что именно его поразило? Определённо сказать сложно. Вот если бы дело было в родной Северинке Польше, то тогда на противоположной стене обязательно бы висело церковное распятие – как известно, веры в поляках на 70% больше, чем в чехах. Может, именно эту тайну хранит хитрый взгляд Джоконды? Но мы отвлеклись.

Лиса насилу дождалась перемены и высказала всё накипевшее, что думала о поступке Нуличека. Начала с того, что её и так с утра достал бешеный отец, а подружка в этом году навсегда уехала, что ни одной обновки не появилось и пришлось идти в том же, что и два года назад, – и закончила тем, что друзья так не поступают.

– Ну если я тебе не друг, – обиделся Каджа, – то и сиди тогда одна.

Больше он разговора он с ней не заводил и не подсаживался.

Северина пересекла двор и подошла к своему подъезду. Обычно пожилые соседи занимали обе лавочки, но сейчас они были «в гостях» у других скамеек – в десяти метрах на север отсюда. С тяжёлым выдохом девочка села и сложила руки на рюкзаке. Сева душевно устала. Так она и просидела с полчаса, не желая идти домой,  – там её ждали придирки отца, а силы смолчать в ответ уже исчерпались. Как пережить вечер? Эх.

Непроизвольно она достала блокнот, поделилась с ним переживаниями и прямо на лавочке стала делать на завтра уроки.

Во дворе беззаботно резвились дети, ещё ни разу не слышавшие родительского проклятия «ШКОЛА!!!», что расшифровывается так: Шпринудительное Казённое Обёртывание Людей Аттестатом!

Из подъезда показалась женщина; под руку её держал дед и еле-еле, маломальскими шажками ковылял рядом, опираясь на палку. Соседи добрались до лавочки напротив и сели.

– Здравствуйте, пани Нейдджа.

– Добри дэн, Севка. Чего ты тут ютишься, неудобно, наверно? – Кивнула она на разложенные учебники и тетрадки.

– Домой не хочу… там отец небось опять… – опустила глаза Сева.

– Это да, – понимающе закивала пани Нада. – Но Лев ушёл после утра – я его в окно видала.

– О! Тогда сейчас допишу и пойду, – воспрянула девочка.

Северина не поздоровалась с мужем Нейдджи не потому что была невежливой, просто дед был уже слаб головой  – то ли от годов, то ли ещё что. Он просто не реагировал на обращения, а летал в своих облаках. Фразы его выскакивали невпопад, словно искры из открытой печки. Однако от него просто веяло настроением. Вот и теперь он разглядел заводные игры ребятни, носившейся по былому песку, который сейчас настолько смешался с землёй, что походил просто на желтоватую пыль. Дрожащие руки старика задёргались в такт догонялкам так бойко, что он чуть не выронил палочку. Нейдджа с ловкостью поймала её на лету и отставила к себе поближе.

Хоть дети и обзывали деда Глу́пеком^[4], всё равно любили его за шутки и искреннюю заинтересованность: он мог часами наблюдать за их шалостями и всем сердцем болеть за каждого. Или же, бывало, специально делал вид, будто не видит сорванцов, пока те подкрадываются, а потом резко хватал свою палку и начинал неуклюже вертеть над головой: «Ух, я вас сейчас!» Но дети не пугалась, а, наоборот, заходились со смеху и снова принимались подкрадываться. От всей души хохотал и дед. Да и глупеком ребятня его называла скорее всего потому, что сами взрослые уж не обращались к нему по имени, а всё больше – дед Глупек, что давно перешло во что-то обыденное и привычное языку.

– Де́тички, детички! – подстрекал он, пока они не обернулись. – Кто не скачет, тот не чех!!

Тут же каждый ребятёнок схватил что было под рукой, кто совок, кто ветку, и стали прыгать как можно дальше от земли и кричать: «Гоп! Гоп! Гоп!» Один мальчик даже сигал задом на мяче, наверное представляя себя наездником арбузов.

– Гоп! Гоп! – вторил дед Глупек и, как мог, притоптывал и махал ладонями, будто взбивая пух и подбрасывая детишек ещё выше.

– Осторожно, И́ржи, у тебя ноги совсем слабые стали, – погладила его по коленке Нейдджа. – Не томи их, разбередишь.

Но Глупек не слышал: он был всецело поглощён детишками. Нада оставила его в покое. Никто не знал, насколько ей было тяжело с больным человеком, но она никогда никому не жаловалась. Иной раз даже казалось, что она счастлива. Может, так оно и было, ведь если человек целиком смиряется, то принимает свою участь, как воск в руке принимает форму пальцев, и уже не в тягость тогда испытание. Хотя сама Нада не посмела бы назвать своего мужа испытанием, а если кто вдруг намекал, что деду Глупеку, поди, немного осталось и что она скоро отмучается, то тому несчастному сразу надо было хватать ноги в руки и пулей ретироваться, чтобы не схлопотать от вскочившей Нейдджи. Однако сама она потом садилась дома у окна и тихонько плакала. Но не от обидных слов, нет – ей было тяжко от правды: Иржи чах на глазах и умом и телом, а она не представляла жизни без него, каким бы больным он ни был. Нада ещё крепко его любила. И от этих грустных мыслей седела она под стать мужу, белому, как пузо зимнего зайца.

За крутой нрав её уважали. И те же дети, заигрывая с Глупеком, осторожно поглядывали в её сторону: не разгонит ли. Если Иржи не было слишком дурно с давлением, то она не лезла в их забавы, ведь видела, как муж радуется – ничуть не меньше, чем детвора – и заряжается хоть небольшим, но здоровьем.

Казалось, ничто не могло сломить Нейдджу. С такими всегда спокойно. Хоть праздник, хоть буря – всё одно Наду врасплох не застать; твёрдая, волевая, как кремень, и лицом и фигурой. Нос острый, как стрела, как литой из стали, а резные морщины только подчёркивали её боевитость. Шершавые, но тёплые руки её Сева запомнила ещё сызмальства – как только впервые Лев познакомил их. Соседка тогда ласково положила свои ладони ей на щёчки и легонько потрепала, приглашая на чаепитие. Однажды и чай случился, и с тех пор Рину не надо было даже упрашивать – без стеснения она неслась к доброй Наде, где её поджидал то кусок хрустящего калача с орехами и сыром, то ватрушку с повидлом. Как бы не смотрела воинственно женщина, заложив за спину руки и карауля мужа, её сердечная улыбка мгновенно растапливала лёд и превращала её лицо в светящееся облако. А если подсесть к ней под самый бок, запросто можно было учуять запах теста с ванилью.

Кабы не она, что сталось бы с её любимым Иржи? Себя она не жалела, не помнила, отдыхать не любила. Посидит если пять минут без дела, руки уже тянуться гулять, ища то ли иголку – штаны мужа латать, то ли тряпку – пыль собирать. Что могло сделаться с её здоровьем от перенапряжения она не думала и вечным делом продолжала гнать от себя такие мысли. Похоже, в юности ей приходилось вклиниваться в плотную отару овец, поднимать нужную красавицу и нести на вытянутых руках стричься, пока та в воздухе беспомощно семенила ножками.

Да и в летах Нада не запустила себя – всё та же: подтянутая, жилистая, с очерченными скулами; хоть и с сединой под платком, но с ясными изумрудными глазами. Что ж, суровые будни держат в ежовых рукавицах.

Что творилось в душе самой Нейдджи, на взгляд сказать было трудно. Но одной женщине она всем сердцем сочувствовала; той, что жила напротив, через двор, и сейчас шла откуда-то домой под руку с сыном.

Женщины помахали друг другу:

– Ива! – крикнула седая.

– Нейдджа! – ответила русая.

Сын русой выдернул руку и остановился, не двигаясь, посреди двора. Ива снова схватила его и повела к дому, но тот отдёрнулся. Она начала что-то ему объяснять, трясла руками, но он всё не давался.