Янина Логвин
Ангел с разбитыми крыльями
Глава 5
Адам
У инока Сержио были длинные белые волосы до плеч, худое лицо и добрые глаза, полные участия и сострадания. Большие и карие, они смотрели на мир так, будто видели в нем печаль.
Такие глаза рисовали средневековые мастера на церковных полотнах. Такие лица изображали искусные художники на стенах храмов, чтобы богатые прихожане, устыдившись мирского греха пред светлыми ликами, шире раскрывали свои кошельки.
А еще у инока Сержио было длинное жилистое тело с мозолистыми руками, цепкие пальцы и уродливое сознание психопата.
Когда он нашел меня на берегу реки, избитого течением испуганного ребенка, я два дня прятался под мостом, но еще не разучился плакать и рассказал ему всё. Всё, что страшные люди сделали с моими родителями.
Он выслушал меня внимательно, не задавая вопросов и не спрашивая имен.
Ни моего имени, ни имени убийц.
Я не знал их, но вспомню позже. Заставлю себя вспомнить каждое, восстановив в памяти события того дня по крупицам, пока последняя деталь страшной картины не встанет в пазл. Для этого у меня будут впереди тысячи холодных ночей, которые я проведу в закрытом монастыре свихнувшего безумца. Богатого еретика, отравленного собственной верой и сумасшествием.
– Сколько тебе лет?
– Восемь.
– Пойдем со мной. Бог послал меня, чтобы я спас тебя, мой мальчик. Бог всегда посылает меня, чтобы я вас спасал. Не плачь, дитя. Больше тебя никто не обидит. Глаз божий нашел, а моя длань направит в русло веры и послушания. Отныне ты спасен!
Он привез меня в серый каменный дом на берегу моря, похожий на крепость, где после моего красивого, яркого детства всё казалось бесцветным и мрачным. Даже старый сад за высоким забором, когда инок Сержио, заперев за нами железные ворота, вёл меня сквозь него к каменным ступеням, показался огромной и страшной дворнягой, расправившей в мою сторону сухие ветви и коряги.
Сад моего деда выглядел совсем иначе. Там были светлые дорожки, лужайки, беседки и фонтан. На причале у озеро стояли две белые лодки. Цвели красивые розы, олеандр, лилии. А из розовой бугенвиллеи садовник Алонзо соорудил пышную арку, которая так нравилась моей маме. Я любил проноситься под этой аркой на своем велосипеде и бегать наперегонки с нашими собаками – кудрявым лаготто Уго и таксой Спагетти.
Нет, мне здесь решительно не нравилось!
– Я хочу домой.
– Твой дом теперь здесь. Я твой отец.
– Нет, мой папа умер! Они убили его!
– Какие у тебя дьявольские глаза. Должно быть, твоя мать согрешила и сейчас в аду. Я буду называть тебя Рино. Ты тоже грешен, сынок.
– Нет, я Адам!
– Ты забудешь. Вы все забываете. Я отныне твой единственный родитель.
Только своевольный ребенок, избалованный любовью семьи и окружения, после всего ужаса пережитого смог бы повторить в лицо высокому человеку с белыми волосами своё имя и слово «нет». Я был таким ребенком, поэтому смог.
И повторял потом еще много раз, хотя тогда инок Сержио и заставил меня поверить, что прошлого больше не существует.
– Глупец! Адама больше нет, он утонул в реке! Если злые люди узнают, что ты жив, они найдут и убьют тебя! Они еще долго будут искать тебя, потому что ты видел их лица и знаешь грязный секрет. Но ты забудешь, всё забудешь! И это я спасу твою душу!
В тот день инок Сержио впервые избил меня так, что из носа и уха пошла кровь. А я узнал, что таких «сыновей» у моего нового родителя еще восемь.
***
Двадцать два надгробия с крестами на дальнем холме в заросшем саду. Столько я насчитал, когда понял, откуда эти надгробия вырастают и кто в них лежит.
Инок Сержио самолично строгал доски и шлифовал дерево, оглаживал его мозолистыми пальцами и красил кресты в черный цвет. Каждый день мы должны были ходить и омывать эти кресты голыми ладонями, по очереди окуная руки в принесенное с собой ведро с водой. А потом читать молитвы, стоя на коленях на голой земле, пока инок Сержио следил за нами с розгой в руке.
Повернутый ублюдок и садист. Когда зимой с моря дул штормовой ветер, одежда промокала насквозь, и некоторые из нас падали без сил.
Я так никогда и не назвал его отцом.
Он заставлял нас учить латынь, читать духовные книги и петь псалмы его собственного сочинения, каждый из которых был отмечен печатью безумия. Заставлял нас готовить еду, стирать его одежду и спать на земляном полу, щедро выделив каждому тонкое одеяло, пару досок и плетеную циновку, под которую нам разрешалось подкладывать пучки сухой травы.
Этих пучков на всех не хватало, и зимой часто возникали драки. Здесь я узнал, что голодные и обездоленные дети дерутся с особой жестокостью и порой убивают, и если я хочу выжить, мне придется стать сильным, чтобы защитить себя.
Но прежде постараться не сдохнуть от холода…
Семнадцать лет назад…
Я помню солнечное утро, перевернутый тапок на ковре, в который засунут черный нос Спагетти, и свою белую постель.
Она еще долго будет мне сниться, теплая и уютная, с пуховой подушкой и хитрым Уго, забравшимся на мое одеяло, как сказочная фантазия, которая неизменно исчезнет, стоит открыть глаза.
Когда ты ребенок, воспоминания сохраняются в памяти, как отрезки кинопленки или нарезка снимков, никакой хронологии, просто момент «от» и «до».
Вот тебе восемь. Ты уже не сопливый малыш, умеешь читать и писать. Бегаешь быстрее всех одноклассников, и в последний раз, когда летел в самолете, тебя уже не тошнило, как еще год назад, когда ты выблевал кофейный йогурт себе на ноги раньше, чем успел дернуть маму за руку и сказать, что тебе плохо.
Да, ты счастливый ребенок, у тебя есть мать и отец. И даже дед, который живет в красивом белом доме с садом. И ты не понимаешь почему его считают грозным, а взрослые мужчины уважительно обращаются к нему «Дон», ведь он такой добряк и балует тебя вниманием и подарками. И когда ты бежишь мимо него к машине, он подхватывает тебя и запросто подбрасывает в руках, потому что еще сильный мужчина. И потому что следующий сопливый малыш, которого он сможет баловать, появится у мамы только весной.
– Так что терпи, Адам. Ты пока мой единственный внук!
Малыш? Откуда он знает? Ведь до весны еще так далеко.
И откуда я знаю, что воспоминания обо мне? С годами оно истончается и бледнеет, становится похожим на сон. Но я знаю. Потому что вторая часть этого сна с годами становится только ярче. Горит алым клеймом боли.
И я по-прежнему там.
Дед целует меня в щеку и просит мою красавицу-мать не баловать внука уж слишком на прогулке. Потому что я расту непослушным и своенравным мальчишкой, перенявшим его характер. И вообще-то неплохо бы меня держать в строгости. На что моя мать смеется и берет меня за руку.
Она американка ирландского происхождения. Я не очень понимаю, что это значит, просто знаю, что она смешно говорит на итальянском и когда приезжает к деду, они с отцом подшучивают над ней. Мы не виделись с родителями целый месяц, папа уже завел в машине двигатель, взял свою рабочую фотокамеру, и мне ужасно хочется поехать с ними на прогулку.
Я помнил, что моя мать красива. Но для ребенка понятия идеала не существует, любая мать красива в своей истинной любви. Ты просто любишь и очень скучаешь, потому что они с отцом часто улетают на съемки. Иногда и меня берут с собой. Но мне это не нравится, там шумно и многолюдно, и гораздо интереснее оставаться с дедом в его красивом доме, играть с собаками, гонять на велосипеде и видеться с новыми школьными друзьями.
Мы поехали в огромный парк аттракционов на отцовской машине. Стояла теплая осенняя погода, было так солнечно и радостно на душе, как больше никогда не будет в моей жизни.
Я что-то просил и мне это обещали. Я говорил с родителями, не замолкая, и помню, как сладко пах душистыми цветами светлый шарф на шее мамы, когда я обнимал ее и смотрел в ярко-голубые глаза.
– Адам, мы с папой должны сообщить тебе новость.
– Какую?
– Мы знаем, что ты не очень любишь Нью-Йорк, поэтому решили остаться на зиму в Италии. Ты рад?
– Ура-а! Мам, это из-за малыша, да? Я знаю, мне дедушка рассказал! А где мы его возьмем?
Мама сначала удивляется, а потом улыбается и обращается к хохочущему мужу:
– Реми, невероятно! Ни ты, ни твой отец, совершенно не умеете хранить секреты!
– Лара, клянусь, я ни при чем! Отец сам догадался, как только мы приехали, что есть причина. А я не смог соврать, зная, как он этого ждал.
– Всё равно! Не понимаю, как Марио Санторо стал тем, кто он есть, и до сих пор не лишился языка?..
Дальше воспоминание прерывается. Истончается до шумного и счастливого нечто, которое давно прошло и никогда не вернется. И только эхо этого «шумного и счастливого» еще долго будет звучать в памяти, выстуживая тепло из сердца и души.
Я помню незнакомый мост. Почему-то cтарый и мертвый, как будто он всплыл в памяти из кошмара. Компанию взрослых мужчин и несколько автомобилей, преградившим нам путь. Уже смеркается, ярко горят фары, и в их перекрестном свете я вижу, как отец выходит из машины, просит маму заблокировать двери, и идет к компании.
Мужчины встречаются и разговаривают. Курят, пожимают руки. Окно со стороны водителя приоткрыто, и мы с мамой можем слышать их голоса и натянутый смех.
Однако папа не смеется, и мы тоже. Этот смех мне совсем не нравится. Он перемежается грубыми репликами и резкими ответами моего отца.
– Адам, сынок, спрячься под сидение! Сейчас же!
– Мама, мне страшно!
– Милый, сиди тихо и не высовывайся, прошу тебя! Что бы ни случилось, не высовывайся!
Дальше звучит выстрел, и мама вскрикивает.
– Реми!
Раздаются новые выстрелы.
Мама уже кричит, и сама выбегает к ним. Я это хорошо помню, потому что в эту самую секунду ужас парализует меня, и я понимаю, что случилась беда.
А дальше я прятался и плакал. И сидел тихо-тихо. А ужас всё не заканчивался. Я слышал, как продолжает кричать и плачет мама, и думал, где же папа? Мой сильный папа? Почему он их всех не побьет?
И почему-то было слышно, как громко бурлит под мостом вода, протекая по каменному руслу быстрым потоком.
Мужчины смеялись, потом ругались. Потом я услышал грубый голос. Он приказал маме принадлежать ему. Только ему, или будет хуже. Потому что отступать некуда ни им, ни ей.
Но… как это возможно? Ведь мама принадлежит мне и папе! И дедушке! Он всегда повторяет, что обожает свою невестку. Что за глупость этот страшный человек говорит?!
– Будь ты проклят, Скальфаро! Реми считал тебя другом, а ты выстрелил ему в спину. Будьте вы прокляты, убийцы! Ненавижу вас!
Голос у мамы был странным, отчаянным и злым. Я никогда ее такой не слышал.
А потом она снова закричала…
Сидеть под сиденьем было страшно, но еще страшнее оказалось не знать, что происходит, и почему они мучают маму?
Я разогнулся, влез с ногами на заднее сиденье и посмотрел в окно. Оно тут же запотело от моего дыхания, но я стал вытирать его ладонями, смахивая слезы с лица.
Их было четверо взрослых мужчин. Трое стояли и смотрели, как четвертый насилует мою мать. Я видел выражения их лиц и никогда не смогу забыть. Они совершенно точно знали, что делали, и не чувствовали вины.
Я зажмурился и забился под дверь, но ужас всё не заканчивался. Эти ублюдки в тот день устроили себе длинное развлечение. Мама уже не кричала, она молчала, и я снова забрался на сиденье с ногами, не в силах сдерживать рыдания, поскуливая от страха, как щенок.
– Проклятье, Джанни… Кажется, Массимо с Фредом ее задушили!
– Угомонись, молокосос! Всё равно надо было с ней кончать. Вот ребята и кончили! Лучше скажи, каково это, трахнуть Ледяную Лару, а? Член от холода не отвалился?
Послышался смех. Каркающий, неискренний и страшный.
– Как вставить Марио Санторо в задницу револьвер и выстрелить. Мы уничтожили его, Скальфаро! Клянусь, на этот раз дон не выгребет, и север будет наш!
– Надеюсь, Ренцо. Но красивая была сука. И заносчивая. А могла быть моей… шлюхой, само собой. Я ведь порядочный глава семейства! Но она выбрала этого петуха Ремиджио…
– Обоссаться! Единственный сынок Санторо оказался фотографом! Сдохнуть от смеха! Не мог поспособнее состругать сынка! А теперь мы его в два счета разделаем! Джанни, этот идиот что, и правда, считал тебя другом?
– Заткнись, Ренцо.
И снова грубый, натянутый смех, словно это не люди, а страшные птицы слетелись над мамой, и бьют над ней крыльями, раздирая когтями.
– Заканчивай ее драть, Фред, она мертва.
– А задницей шевелит, будь здоров!
– Кончай, сказал! Надо спрятать тела и сжечь машину.
– Массимо, ты слышал? Стоп… Кто это у нас здесь?
– Ренцо!
Они заметили меня, или услышали мой плач, но один из них, самый молодой и еще безусый, подошел к нашему автомобилю и выволок меня наружу за шиворот. Бросил на камни.
– Парни, похоже он всё видел.
Минуту все молчали. Видимо, такого поворота не ожидали даже они.
– Джанни, – отозвался тот, который Массимо. – Санторо никому не простит, если узнает.
– Знаю.
Их фигуры и лица я восстанавливал в памяти много лет. Каждое движение, каждую черту и слово.
И каждый раз это воспоминание возвращает меня в бесконечный ад, в котором секунды оборачиваются часами. И вновь тот, который со шрамом на толстой губе, подходит ко мне и медленно присаживается на корточки. Сверлит черными глазами, не скрывая своего лица. Рассматривая так же внимательно, как я его. Лицо убийцы моих родителей.
– Малыш, ты умеешь плавать?
Он спросил меня почти ласково, но я знал, что передо мной чудовище, и не ответил.
Я захлёбывался рыданием, и было так страшно, что я глотал собственный плач, боясь издать хоть звук.
