полная версия

Якубов Олег Александрович
Кабак

Конечно, в силу возраста и гормонального развития у меня были какието отношения с девицами. Но когда, после очередной ночи, проведенной вне дома, мама говорила:

– Может быть, ты познакомишь нас со своей девушкой?

Я беспечно отвечал:

– Пока не с кем, ма.

Надо признать, что к своим краткосрочным избранницам я был чересчур взыскателен. Начитавшись с раннего возраста всяких «взрослых» романов, создал себе некий обобщенный образидеал, которому вряд ли вообще ктото мог соответствовать. К тому же мне изрядно повредила одна юношеская история.

*

Оказавшись в шестнадцатилетнем возрасте в летнем молодежном лагере, я чемто привлек внимание третьекурсницы педагогического института Раи, отбывающей там студенческую практику. Раечка тихо бесилась, что наш физрук Толя, туповатый малый с фигурой культуриста, не обращает на нее никакого внимания и, видимо, решила отомстить ему, закрутив шашни с малолеткой. Както вечером, когда мы направлялись на ужин, она шепнула мне: «Раздобудь гденибудь сигаретки и после отбоя приходи к бассейну». Не имея к своему «солидному» возрасту никакого опыта в женских интригах, я воспринял просьбу буквально. И, поскольку сам еще не курил, стрельнул у ребят несколько сигарет.

Раечка, видно, уже поджидала меня, она появилась тут же, как только я пришел к назначенному месту у бассейна. Мы устроились в густом кустарнике, и она с видимым, а может быть, наигранным наслаждением затянулась табачным дымом, томно проворковала плебейское: «Ужас как курить хотелось». Произнеся эту фразу, Раечка отшвырнула недокуренную сигарету и решительно взялась за дело. То самое дело, которое всем женщинам земли по генетическому наследству передалось от праматери Евы. На следующий день она, улучив момент, сказала мне насмешливопоощрительно: «Ну, ты зверь! – и, беззастенчиво расстегнув белую блузку, показала синяки на своей груди. – Неопытный, а ебк…й», завершила педагогпрактикантка свою тираду и вихляющей походкой навсегда удалилась из моей жизни. Продолжение «бурного романа» с малолеткой в ее планы, видимо, не входило.

Эпизод со студенткой Раей на долгие годы изрядно подпортил мое отношение к девушкам, на которых я стал смотреть с изрядной долей цинизма и пренебрежения, что они, существа интуитивночуткие, замечали мгновенно.

*

И вот случилась эта вечеринка, когда среди всеобщего шума, веселья, винножарких поцелуев сокурсников, подошла ко мне Оля.

– Пойдем на площадку, покурим, – предложила она.

– А зачем на площадку? Все здесь курят, – тут же выдвинул я защитный аргумент, не успев даже удивиться, что первая красавица сама подошла ко мне.

– Пойдем, пойдем, лентяй, – капризно надула губки Оля. – Доставь себе удовольствие поболтать с красивой девушкой наедине.

Мы вышли на лестничную площадку, закурили, и Оленька, по праву всех красивых женщин говорить и делать все, что вздумается, заявила мне без обиняков, что я ей давно уже нравлюсь. Прежде всего тем, что я, оказывается (сам удивляюсь), не такой назойливый, как все, и не лезу к ней с глупыми ухаживаниями и признаниями в вечной любви, не таскаю убогие веники, выдавая их за цветы, и не подношу на лекциях дешевый шоколад Бабаевской фабрики. И она, Оля, очень любит мои песни и вообще считает меня «человеком незаурядным, с глубоким внутренним миром и даже талантливым», как дословно сформулировала свое признание первая красавица.

Не скажу, что я сразу растаял от этой неприкрытой и даже не очень умелой лести, настолько лобовой была ее атака. Прекрасно осознавая, что никак не могу быть героем романа Смолиной и что за всем этим кроется какойто подвох или розыгрыш, я все же покорно поплелся после вечера провожать ее домой. Почти всю дорогу Оля молчала, лишь изредка подавая ничего не значащие реплики (актриса все же, что ни говори), и я исполнял привычную мне роль массовиказатейника.

Но среди ночи раздался неожиданный телефонный звонок, и я услышал голос Ольги, совсем даже не сонный. Она уверяла, что провела в моем обществе прекрасный вечер и пригласила пойти вместе в «Ленком», куда знакомый актер дал ей две контрамарки. Продолжало твориться чтото такое, что было выше моего понимания.

*

Утром я на всякий случай еще раз тщательнейшим образом рассматривал себя в зеркало. Нет, ничего во мне не изменилось. Та же самая, весьма заурядная, физиономия, разве что нос мог бы быть поменьше (как мы в детстве дразнили носатых – эй, нос, на двоих рос, одному достался) да уши не такими локаторами. Фигура тоже самая обычная: не атлет, не хиляк. Рост… Ну что ж, рост, не в баскетбол же мне играть. А так вполне средний мужской рост, особенно если перестать сутулиться, расправить молодецки плечи. Ну, или в прыжке, либо, скажем, на коньках.

Вообщето я давно уже перестал комплексовать по поводу своей внешности. Вопервых, она меня вполне устраивала, вовторых, я разработал некую теорию, которую небезуспешно пропагандировал среди однокурсников. «Нас с детства убеждали, что в здоровом теле – здоровый дух, – вещал я. – На самом деле сила физическая не всегда соответствует сильному духу. Скорее наоборот. Часто сильные люди настолько много времени отдают своему физическому совершенству, что становятся в итоге абсолютно бездушны. История знает тысячи примеров, когда великаны становились предателями и трусами, а физически неразвитые люди совершали подвиги, возносящие их на вершину человеческого духа». Парни на мои сентенции обычно внимания не обращали, девицы же слушали с неизменным вниманием, находя в моих монологах даже нечто вольтерьянское. Выслушав, шли все же танцевать со стройными, мускулистыми и высокими однокурсниками, которые в нашем училище преобладали. Я же в такие моменты брал в руки гитару и, старясь придать голосу как можно больше сарказма, напевал входящего в то время в моду барда Тимура Шагова:

Ценят женщины ум и культуру,

А также песни под белый рояль.

Но фактура, важнее фактура,

Чтоб здоровый и крепкий, как сталь.

Чтоб от тела струился бы эрос,

Чтобы профиль, и чтобы анфас,

Ах, девчонки, балдею – ну просто Бандерос,

Хочу его прямо сейчас.

Через пару недель, в пятницу утром, собираясь на занятия, я небрежным тоном спросил родителей:

– Как вы посмотрите, если завтра я приглашу к нам на обед одну девушку?

Мама застыла с недомытой тарелкой в руках, а отец ни с того ни с сего брякнул:

– Надо бы шампанского купить.

– Послушайте! – взмолился я. Не надо ничего особенного, Это просто моя сокурсница, мы пообедаем, и все. И не вздумайте родню созывать и смотрины устраивать. Жениться я не собираюсь.

– Очень жаль, – пробурчал отец. – Если нам не удается, может, хотя бы жена из тебя сделала человека, отвечающего за свои поступки.

Во время обеда Оля покорила моих предков простотой и какимто совершенно искрящимся обаянием. А когда она чуть не силой заставила маму остаться после обеда за столом: «Отдохните, Римма Юрьевна, вы и так сегодня нахлопотались, я сама посуду вымою, а к чаю я чудный тортик принесла», то они были сражены окончательно.

*

Надо сказать, что к моему выбору профессии родители отнеслись поразному. Отец, как и большинство в этой стране, хлебнул из горькой чаши репрессий полной мерой. Сын расстрелянного в тридцать седьмом «врага народа», этот восьмилетний ребенок, не закончив четвертого класса, пошел работать, кормил мать и двух только что родившихся сестренокблизняшек. В эвакуацию они во время войны не поехали, его мать сильно болела, дороги могла не вынести. Двенадцатилетним мальчишкой, вместе с другими огольцами он по ночам тушил на крышах Москвы «зажигалки», сбрасываемые с фашистских самолетов, днем работал на заводе, где протрубил потом до самой пенсии. Всю жизнь мой папа считал, что если в доме есть лук и хлеб, то голод семье не грозит. И когда я оставлял на тарелке недоеденный кусок, морщился, как от зубной боли. А о том, чтобы выбросить зачерствевший хлеб, и речи быть не могло.

Мама закончила семилетку в Ташкенте, в эвакуации. После войны вместе со своей матерью вернулась в Москву, работала на кроватной фабрике. Познакомились мои родители, как это ни покажется странным, в районной библиотеке. Оба любили читать. Однажды, выйдя из этого «очага культуры» вместе, они уже не расставались до конца своих дней. Разлучались лишь однажды, когда отца призвали в армию.

К этому времени мне уже было три месяца и отцова отсрочка, в связи с рождением ребенка, истекла. Отец наотрез и категорически отказался от какихлибо посылок, он только требовал от мамы, чтобы она каждый месяц присылала ему фотографии сына. Так что моих младенческих снимков, впоследствии хранящихся в семейном альбоме, за три года его армейской службы накопилась целая куча. На мамины письма рядовой Юдин отвечал исправно, но очень коротко. Видимо, хранил военную тайну. В конце письма дописывал одну строчку точек и одну строчку запятых, добавляя без знаков препинания, но не без язвительности: «Ты грамотная поставь запятые и точки куда хочешь целую тебя и сына». После армии они жить с родителями в коммуналке не захотели, да и места там не было для молодой семьи с младенцем. Сняли комнату в подмосковном поселке с ласковым названием Огоньково, потом там же купили маленький домик, где батя собственными руками постоянно чтото достраивал, строгал, пилил, штукатурил. Он вообще был мастеровым, все предпочитал делать собственными руками. Однажды даже приобрел немудрящее сапожное оборудование и на всю семью пошил обувь. И очень забавно сердился, когда видел, что его кустарные сандалии мерзкопоносного цвета пылятся в углу.

Мои театральные успехи в школе мама воспринимала с гордостью, фотографию сына в роли Пушкина неизменно носила в стареньком потертом портмоне. Отец лишь однажды побывал на школьном спектакле, больше его ни разу выманить не удалось. Мама както мне проговорилась, что, когда родитель увидел на сцене собственного сына с подкрашенными губами, он остался в зале до конца постановки лишь потому, что она крепко держала его за рукав. Объяснить возмущенному до глубины души мужу, что это театральный грим и «так надо», ей не удалось.

Когда же я поступил в театральное училище, он высказался вроде бы походя, но весьма категорично. Суть его высказывания сводилась к тому, что мужчина должен в жизни чтото делать непременно руками. И сегодня, когда мнеде все дороги открыты, я мог бы со своей золотой медалью поступить в любой нормальный институт, стать инженером и заниматься настоящим делом, а не корчить из себя невесть кого, да еще и с накрашенной мордой, – не удержался все же отец от укола. Своей обиды он больше никогда не высказывал и смирился с моей профессией, пожалуй, только тогда, когда увидел меня в фильме, где я, единственный раз за всю свою актерскую карьеру, исполнил одну из ведущих ролей.

*

…Появление в нашем доме Ольги родители восприняли с необыкновенным энтузиазмом. Записали ее телефон на отдельной странице в блокноте, мама стала с ней созваниваться, настойчиво приглашая в гости. Так что можно сказать без преувеличения, что нас поженили родители. Самое удивительное заключалась в том, что Ольга ничуть не возражала. Когдато мудрый царь Соломон изрек, что он, познавший в жизни многое, не понимает сути трех вещей. А не понимал Соломон природы полета орла в небе, движения змеи по гладкой скале вверх и путь от сердца мужчины к сердцу женщины. И если этого пути не понимал мудрейший из царей, то уж куда мне, со скудным умишком, было это осознать. Мне бы спросить Ольгу напрямую: «На фига тебе, красавице, на которую уже сейчас обращают внимание режиссеры и у которой отбоя нет от поклонников, все это надо? На кой я тебе сдался?» Но, видимо, интуитивно боявшийся ответа, я этот вопрос осмелился задать лишь много лет спустя. А тогда, промучившись несколько вечеров над своими сомнениями и терзаниями, я выбрал то, что в большинстве сложных жизненных ситуаций выбирал всегда – поплыл по течению, отдавшись ветру и волнам судьбы. Известное всем инертным людям «будь что будет» казалось мне спасательным кругом.

*

Свадьба была скромной. Родители жениха и невесты, хотя и сидели рядом, друг с другом почти не общались. Мои будущие тесть и теща выбора своей красавицыдочери явно не одобряли. Однокашники, коих было на свадьбе большинство, все как один перепились, их юмор уже переходил допустимые нормы приличия. А когда общепризнанный в училище будущий гений заорал, якобы шутя: «Кто еще не пробовал невесту?», – отец самолично вывел его из зала.

Мы с Олькой вели себя паиньками. Под крики «горько» коротко целовались, исполнили обязательный танец жениха и невесты и тайком переглядывались, тревожась, что гости заметят, как невеста всем блюдам на столе предпочитает соленые огурчики и беспрестанно бегает в туалет, прикрывая рот краем свадебной фаты. Я молча любовался своей невестой – в ту пору первых недель своей беременности она была чудо как хороша – к ее яркой красоте добавилось какоето теплое свечение, резкие движения сделались плавными, и глаз от нее отвести было невозможно.

Своего сына, по настоянию Оли, мы назвали Светославом – она с жаром уверяла меня, чтобы имя сыночка писалось не привычно «Святослав», а именно «Светослав», через «е», восславляя свет, как она вычурно говорила. Я особо не возражал, видя, как жена вся светится от счастья.

За всеми этими хлопотами мы както незаметно получили дипломы об окончании театрального вуза и, поскольку молодая семья была избавлена от какоголибо распределения, трудоустройством занялись самостоятельно. Родители помогали нам растить сыночка, бабушки почти подружились и забавно конфликтовали теперь только по поводу того, кто будет находиться с любимым внуком, скрупулезно подсчитывая каждый проведенный со Славиком день, дабы не нарушить календарного равновесия.

*

У Оли заладилось сразу. Она и впрямь была хорошей актрисой, да еще и обладала такой незаурядной внешностью. В театре, где она теперь служила, ее приметили, на отсутствие ролей жаловаться не приходилось. А тут еще и в кино пригласили молодую актрису Смолину – фамилию при регистрации брака она оставила свою, словно понимала, что в последующем меньше хлопот будет. О ней заговорили критики, пару раз ее пригласили на телевидение и каждому, кто хоть чтото смыслил в нашем деле, было понятно, что восходит новая звезда.

Что же касается меня, то пророчество маститого режиссера начинало сбываться. Двери московских театров были закрыты передо мной наглухо, и я уехал за пару сот километров от столицы, где в небольшой театральной труппе нашлось и для меня местечко. Иным словом, нежели прозябание, я свое тогдашнее существование и назвать не могу. И хотя мне давали какието роли, я понимал, что режиссер, замордованный захолустным репертуаром, делает это по необходимости. Всякий свободный день я стремился в Москву. Во мне воспылали отцовские чувства. Я с удовольствием катал колясочку, то и дело разглядывая румяное личико своего ангелочка и забывая о времени, а потом выслушивал сварливые замечания бабушек, типа «ребенка пора кормить, а ты шляешься невесть где».

Когда Славик подрос, я стал водить его в кукольный театр и зоопарк, часами играл с ним. Потом он пошел в школу, както внезапно вытянулся, мы вели с ним серьезные разговоры о спорте, о книгах, вообще обо всем, что его интересовало. В эти моменты отступали в сторону все мои жизненные невзгоды и огорчения.

В семейной жизни, как известно, мужчина либо любим, либо он – философ, то есть тот, кто умеет объяснить, что белое – это черное и наоборот. Мне досталась малопочтенная участь философа. С женой я теперь виделся редко. Она либо была занята в театре, либо и вовсе уезжала на съемки очередного фильма. Но даже когда Оля бывала дома, мы почемуто не находили общих тем для разговоров. Я все отчетливее стал понимать, что она попросту тяготится моим присутствием. А о том, чтобы вместе куданибудь пойти, и речи не могло быть.

В тот вечер, когда она постелила мне отдельно, даже я, со своими философскими взглядами, сделал совершенно очевидный практический вывод. И, понятное дело, не ошибся.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В ресторане бунт. Не такой, как русский – бессмысленный и беспощадный, но все же – натуральный бунт. Утром позвонила Наталья Николаевна. Обычно сдержанная, не склонная к экзальтации, кричит в телефонную трубку:

– Срочно приезжайте, у нас повара бунтуют!!!

Приехал. Повара – все женщины – с торжественными и в то же время суровыми лицами, вышли из кухни в зал, выстроились в линейку, кажется, даже по росту. Такая организованность и сплоченность и впрямь ничего хорошего не предвещала. Вперед вышла новый шефповар – Наташа. Она у нас недавно. Пришла после того, как сбежала с работы любвеобильная Оксана.

*

Оксана увлеклась администратором Валерой. История старая, как мир. Ей сорок два, он на двадцать лет младше. Страсть, как волна, накрыла обоих. Бороться с внезапным чувством, или желанием, было невмоготу. Они уединились в маленькой каморке на кухне, заменявшей сотрудникам ресторана раздевалку. Сначала послышались звуки поцелуев, напоминавшие лошадиное чавканье. Потом звуки приняли более эротический характер. Остальные повара, посудомойщицы и прочий кухонный люд, замерев от любопытства, слушали волнующий порноаудиоспектакль в исполнении Оксаны и Валеры. Так сказать, пьеса на двоих. В этот момент ввалился вечно поддатый разнорабочий дядя Леша. Он гдето оставил отвертку, он ее постоянно гдето забывал. Стал заглядывать во все углы, открыл дверь раздевалки, увидел… Ну, в общем, что увидел, то и увидел. Сказал задумчиво: «Ага, значит, здесь отвертки нет», и пошел прочь. Через мгновение выскочила Оксана, поправляя на ходу одежду, побежала к выходу. Больше мы ее не видели.

Валера утешился скоро, стал ухаживать за другой поварихой. В ее планы, видимо, не входило уединение с любвеобильным самцом в раздевалке, она огрела его половником по голове. Администратор лишь поморщился. Половник пострадал значительно больше – ручка погнулась. Валера подумал и сказал, что в таких условиях работать невыносимо.

Так мы лишились сразу двух сотрудников. Дали объявление в газету: ресторан такойто приглашает на работу опытного повара и администратора зала. По объявлению пришла Наташа. Долгие годы она работала в правительственном зале столичного аэропорта. Кормила Брежнева, Косыгина и вообще всех членов Политбюро. Косыгину, рассказывала, особенно нравились ее куриные котлетки, Суслов предпочитал сырнички, непримиримый коммунист Пельше, честь и совесть КПСС, всегда заказывал рыбу, ну и так далее. У Наташи было условие. Она привела с собой младшую сестренку – собственную копию, только помоложе и уменьшенную. Хотела сделать из сестренки профессионального повара. Наш ресторан ее устраивал в первую очередь как тренажерный зал для неумелой сестры. Сказала, что на первых порах Олеся будет работать помощницей и приглядываться. Платить ей, как ученице, надо немного. Мы условия приняли, нам было не до капризов, да и лишние руки на нашей убогой кухне были совсем не лишними. И вот теперь Наташа, как шефповар, возглавила бунт.

*

Как уже было сказано, Наташа вышла вперед и произнесла речь. Она была абсолютно спокойна, короткие фразы произносила уверенно, но без угроз, просто ставила нас в известность:

– Игорь Аркадьевич, Наталья Николаевна. С Овиком работать невозможно. Он – мангальщик. Его дело угли разжигать, мясо жарить. Так почему вечно лезет в наши дела? Сует нос в каждую кастрюлю. Учит нас, как надо борщ варить, как салат готовить. Обзывает дурами и другими словами. Муж меня два раз бил. Но никогда не ругается матом. Мы не потерпим. Наше условие. Или уходит Овик, или уходим мы все. Работать с ним с этого момента не будем.

Они во все глаза смотрели на меня, нужно было принимать решение. Я высказался следующим образом:

– Нет, так дело не пойдет. Наташа, ты взрослый человек, опытный повар и прекрасно понимаешь, что посреди рабочей смены никто не имеет права оставлять рабочее место и делать такие заявления. Я ценю тебя как повара, выслушал твое мнение. А теперь хочу разобраться, в том числе и Овика послушать. Это будет справедливо. Сейчас вы все пойдете работать. Вечером встречаемся снова. Я объявлю свое решение. Так будет справедливо?

– Так будет справедливо, – признала Наташа и повела свою команду к кастрюлям и сковородкам.

Овик чувствовал себя в ресторане незаменимым и давал почувствовать это всем окружающим. Он попрежнему ходил в своем длиннополом светлом клетчатом пиджаке, только становясь к мангалу, снисходил до поварской куртки, да и то не всегда. Преображался, лишь когда чувствовал, что пришел «настоящий» гость. Таких людей он определял на подсознательном уровне, но никогда не ошибался. Для этих случаев у него была припасена белая куртка и высоченный поварской колпак. Приготовив шашлык, стейк или рыбу, он величавым жестом отстранял официанта, сам выходил в зал и подносил шедевр кулинарного искусства. При своем чуть ли не карликовом росте выглядел в такие минуты едва ли не величаво. За редким исключением, гости его благодарили тут же. Еще даже не распробовав блюдо, лезли в карман, извлекали купюры. Были неизменно щедры. Без тени улыбки Овик принимал деньги с достоинством, удаляясь, произносил:

– Приходите еще, для вас всегда буду готовить лично.

Во всех иных случаях мангальщик, видимо, не считал нужным стараться: то недожарит, то пересолит. На замечания отвечал небрежно и односложно: «А, пускай».

Вызвав его в директорский «кабинет» – малюсенькое помещение, где с трудом умещались стол, компьютер и телефон, мы стали выяснять причину конфликта. Овик возбудился чрезвычайно, стал размахивать руками, помогая жестикуляцией своей гневной речи. По его глубокому убеждению выходило, что на кухне у нас работают исключительно безрукие бл…ди, которые готовить не умеют вовсе. И если бы не он, Овик, то наш ресторан уже давно бы пришлось закрыть. Поэтому он делает им замечания и вообще учит, как надо готовить. Резюмируя свою гневную тираду, высказал предложение: всех поваров уволить сегодня же. На кухне останется он один, все будет готовить собственноручно, ну, может быть, приведет помощника, есть на примете «хаареший малчик». Понятное дело, что зарплату всех изгнанных поваров следовало также передать Овику. Закончил своей излюбленной фразой по поводу того, что, коли мы примем его предложение, то нас в скором будущем ожидает несметное богатство, так как толпы желающих будут осаждать «Ручеек у камина», ну и так далее.

Стоит ли говорить, что вечером мы остались без мангальщика?

*

Свято место пусто не бывает. По рекомендации знакомых, пришел Паша, молодой стройный человек с живыми и смышлеными черными глазами. Одет в костюмтройку, строгий однотонный галстук повязан изящным узлом. На повара походил как балерина на сантехника. Свое имя произносил с ударением на последнем слоге, но Пашой его никто не называл, и новичок удовольствовался обращением «Пашка». На мой вопрос, умеет ли он обращаться с мангалом, мариновать мясо, готовить на углях рыбу и птицу, Паша лишь кивнул головой, давая понять, что тема исчерпана. Выбора у меня не было. На следующий день Пашка явился на работу пораньше, в неизменном костюметройке и белой сорочке, с безукоризненно вывязанном галстуком. Позвал когото из официантов. Под его чутким руководством они коекак разожгли угли в мангале. Новичок рук не марал. Первые два гостя, заказавшие шашлык, ушли, не дождавшись заказа. Приготовленное новичком блюдо досталось другим, пришедшим значительно позже. Они тоже ушли, гневно заявив, что таким мясом не кормят даже собак.

Паша явился пред мои очи с повинной. Объяснил, что приехал из Ташкента и ему очень нужна работа. Дома жарил шашлык для друзей, думал, что и здесь справится. Поспешно заявил, что он много лет работал официантом, метрдотелем, даже обслуживал правительственные банкеты и зарубежные делегации. И если мы его оставим, то обязуется найти мангальщика в ближайшие деньдва. Слово он сдержал, вздохнув с облегчением, занялся привычным делом – стал официантом, потом администратором зала, лучше него гостей никто обслужить не мог. При этом работал без устали, всегда с неизменной улыбкой. Постоянные гости требовали, чтобы их обслуживал только Паша, теперь уже незаменимый в нашем ресторане Паша.

*

Коекак разобравшись с кухней и оставив ее снова на попечение Натальи Николаевны, я увлекся обустройством залов. Их у нас было три – европейский, японский и так называемая стекляшка, недавно построенная веранда с огромными окнами. Своего домашнего гнездышка мне вить не довелось, всю нерастраченную энергию с мощью и неизбежностью лавины обрушил на собственное заведение. Надо признать, что в очереди, где раздавали художественные способности, я был последним. Еще в школьные годы скрупулезно подписывал свои рисунки: «дом», «лошадь», «машина», дабы окружающим легче было разобраться в этих невнятных каракулях. Моим главным консультантом по изменению и совершенствованию ресторанного интерьера стал друг детства Вова Зимин.

Когдато мы вместе ходили в один детский сад, потом учились в одной школе. Нас сдружила общая страсть к книгам, хотя Вова читал значительно больше. Я вообще в своей жизни не встречал человека более начитанного, чем он. Ему прочили блестящее будущее, но он слишком долго искал себя, постоянно отвлекался на всякие пустяки – обожал веселые дружеские пирушки, бильярд, карты. К тому же в молодости много времени занимали барышни. Высокий, с яркой внешностью и обходительными манерами ловеласа, он пользовался у большинства представительниц прекрасного пола неизменным успехом. Был полигамен, худеньких, стройных и юных сменяли полные дамы среднего возраста. Вовина мама, Людмила Петровна, обожавшая сына до беспамятства, его увлечение, помоему, даже поощряла. Во всяком случае, именно по ее инициативе в Вовиной комнате, вызванный из ЖЭКа слесарь, установил задвижку с внутренней стороны. Строгому мужу Людмила Петровна объяснила так: чтобы мальчик во время свиданий с дамами не нервничал, что ему могут помешать. Потом родители построили Вове кооперативную квартиру. Понабивав изрядно шишек на жизненных ухабах и устав от женского внимания, Вова женился на невзрачной женщине, после чего немедленно залег на продавленном диване. Причем буквально. После долгого и тщательного обдумывания своей дальнейшей жизни заделался антикваром. Надо сказать, в этом непростом деле, требующем особой эрудиции, он преуспел.

Его почитали серьезным экспертом, ценили данные им консультации. Они хорошо оплачивались. Особенно ценились его экспертизы, понаучному – атрибуции, старинных картин и икон. Попрежнему не выпускал из рук книг, кажется, стал читать еще больше. С дивана он теперь поднимался лишь по суровой необходимости, говорил, что завидует на свете только одному живому существу – змее, так как она ходит тоже лежа.

– Не плыви по течению, не плыви против течения, плыви, куда тебе нужно, – беспрестанно повторяет Вова.

*

По совету друга детства я стал мотаться по разным вернисажам, покупать милые побрякушки, тащил в ресторан какието патефоны, прялки, искусственные деревья, льняные занавески. В японском зале появились деревянные аисты, бамбуковые ширмы с иероглифами. Наталья Николаевна, как директор, контролировала наши финансы, выдавала мне деньги на эти покупки крайне неохотно, ворчливо бурча, что надо бы алкоголя и бакалеи впрок закупить, праздник де скоро, да и моющие средства на исходе. Находила и прочие причины, чтобы ограничить мою безудержную расточительность.

Тогда я стал тратить собственные деньги. Питался я теперь в ресторане, на вредные привычки уходило немного, так что покупки совершал легко и бездумно.

Однажды Вова снизошел с любимого дивана и побывал в нашем заведении. Своей респектабельной внешностью произвел фурор среди официантов. Паша, склонившись в почтительном поклоне перед важным гостем, не сказал, а скорее доверительно прошепталповедал:

– Придется немного подождать. Замаринуем для вас парное мясо и пельмешек налепим. Не думаю, что такому гостю можем подать блюда из заготовок.

Вова благосклонно кивнул. Уходя, удовлетворенный, протянул официанту чаевые. Вышколенный Паша ответил, что с друга своего шефа денег брать не имеет права и не возьмет ни за что. Все понимающий мудрый Вова засунул ему купюру в кармашек форменной жилетки и со значением пожал руку. Паша проводил его до машины.

На следующий день Вова, кряхтя и постанывая от натуги, еще раз покинул свой диван и отправился в багетную мастерскую, заявив жене, что совершает этот подвиг только ради старого друга. В багетной мастерской он заказал четыре огромных зеркала венского стекла, самолично, долго и придирчиво, выбирал для них рамы, о чем мне потом и поведал. Через неделю Вовин подарок в машине со специальными креплениями, предназначенными для перевозки зеркал, привезли в ресторан. Они очень украсили зал.

*

Апофеозом и гордостью моей дизайнерской деятельности стали манекены. В наш ресторан частенько захаживал известный всей Москве художник Борис Белов. Талантливый сценограф, он оформлял декорациями концерты всех звезд эстрады, со многими из них дружил. Бесподобно рассказывал анекдоты, слыл весельчаком и душой любой компании. Без Бори не обходилось ни одно великосветское сборище. Откуда у меня появилась идея украсить зал манекенами, и сам точно не знаю. Но както за ужином я спросил Борю, не найдется ли на его складах реквизита парочки ненужных бэушных манекенов. Боря обещал посмотреть, через несколько дней позвонил и попросил когонибудь прислать с машиной. Привезли два новеньких, в упаковках, манекена – мужской и женский. Яркая этикетка свидетельствовала, что произведены эти прекрасные куклы не гденибудь, а в Италии. Я обомлел, позвонил Белову, робко поинтересовался, сколько я за эту красоту должен. «Говно на дружбу не меняю», – важно заявил Борис и громко расхохотался, довольный своим ответом.

Мы экспериментировали долго. Сначала обрядили манекены в расшитый сарафан и косоворотку с шароварами, у ног куклыженщины поставили прялку, манекенмужчина якобы заводил старинный патефон. Больше всех композиция нравилась мне самому. Остальные иронично хмыкали, но начальству перечить по такому несущественному поводу не смели. Установили эту живописную группу в вестибюле. Они мешали официантам, о них спотыкались гости. Потом, на лето, их одолжили в соседний ресторан узбекской кухни, где они красовались у входа в роскошных восточных нарядах. Вернувшись в дом родной, Клава и Петя (так мы их называли между собой) поменяли имидж. На Клаву надели вечернее платье, его принесла из дому Наталья Николаевна. Купили ей совершенно роскошный, платинового цвета, парик. Петю я обрядил в свой некогда парадный костюм, без толку пылившийся в шкафу, повязал ему самый лучший галстук, для пущей достоверности нацепил на нос очки в тонкой интеллигентной оправе. Притащили в зал маленький круглый столик. Поставили бутылку шампанского, вазу с искусственными фруктами. Клаву усадили в плетеное креслице. Петя почтительно стоял рядом, держа в неподвижной руке пластмассовую розу. Разместили композицию в уголке возле камина, где царил полумрак. Многие гости с ними здоровались, желали приятного аппетита. Поняв свою ошибку, смеялись и с удовольствием фотографировались рядом. Одним словом, манекены у нас прижились.