Яков Полонский
Лунный свет
Туман лиловый холодел,
Над кровлями и над крестами
Ночь тихо двигалась. Блестел
Зенит вечерними звездами.
Москва подобно небесам
Спешила засветить другие,
Таинственные, но земные
Созвездия – и к фонарям
Послала буточников. Вам
Известно, что и с фонарями
В Москве, как в небе со звездами,
Порой так глухо и темно,
Что можно заблудиться; но,
Друзья, примите в рассужденье:
Чем пасмурнее освещенье,
Чем наши улицы грязней,
Тем вдвое больше наслажденья
Сидеть в семье иль у друзей,
Или с возлюбленной своей
Перед шипящим самоваром,
Вести приятную вдвоем
Беседу (ворковать), иль ром
В чай подливая, спорить с жаром,
И жизнь халатная тогда
Милее вдвое, господа.
Камков не ездил за границу,
Не видел газовых пучков
Огня при блеске зеркалов,
И нашу древнюю столицу
С материальной стороны
Считал тогда довольно сносной.
Теперешние крикуны
Тогда ходили с рожей постной,
И громко ни один из них
Не смел бесчестить мостовых…
Их фельетоны были слабы
(То были розы без шипов).
Но, господа, – бьет семь часов.
Куда стремится мой Камков
На подрезях через ухабы?
Вот площадь, вот гостиный ряд,
Огни, возы, крестьяне, бабы,
Кадушки, клети… вот стоят
На хвостиках, развесив уши,
Свиней мороженые туши…
Капустой пахнет… вот висят,
Как бусы, пресные баранки;
Стоят мальчишки над лотком,
И сбитень пьет под фонарем
Приказный…
Ковыляют санки —
Камков не видит ничего.
Мир будничный пред ним мелькает,
Он брызжет грязью на него,
Когда в ложбину попадает;
То Ваньку за кушак хватает,
То упирается в задок.
Камков стремится на урок.
(Урок – обязанность святая…)
И едет он, не забывая,
Что ждет его семья друзей,
Стаканы с чаем, кренделей
Тарелка, трубка, разговоры
На тысячу ладов, мечты,
Приятельские остроты,
Философические споры,
И Б., и К., и Г.[16], и тот,
Кого он скоро обоймет
В последний раз и вдаль проводит
И тот, кто Гейне переводит,
И тот, кто вечно всех смешит,
И тот, кто иногда грустит
О запертой на ключ невесте…
Когда они сбирались вместе —
Никто из них не козырял,
Не напивался: пьянство, карты
К иным из них – увы! – поздней
Пришли – уже на склоне дней,
Когда Баконы и Декарты
и Гегели от нас ушли,
Как волны теплого тумана,
Что поутру, поднявшись рано,
Плывут с прозябнувшей земли
Через верхушки леса в небо,
Не зная сами, что весной
Под их волнистой пеленой
Для зерен будущего хлеба
Спасительная теплота
Была незримо разлита.
Друзья Камкова собирались
В тот вечер целою семьей
Затем, что мысленно прощались
Уже друг с другом; разлетались
Они с грядущею весной…
Но мы их общество покинем
И в новый, незнакомый дом
Отправимся.
Пора! – войдем.
Суконный занавес раздвинем,
Отворим лаковую дверь,
Посмотрим, где-то он теперь
Герой наш? Вот он, – новой сферой,
Как чародейством, окружен,
Как будто воодушевлен
Или проникнут новой верой
(Таков его вечерний вид),
В уютной комнатке сидит
Перед молоденькой княжною,
С раскрытой книгой под рукою.
И две свечи пред ним горят,
И девушки глаза блестят
Своей прозрачной глубиною —
В них от ресниц ее порою
Тень неподвижная стоит.
С наивным, робким изумленьем
Она ему в лицо глядит,
Как будто все, что говорит
Камков, каким-то странным пеньем
Ей кажется. Ее уста
Полураскрыты… грудь не смеет
Дышать, как будто тихо веет
Пред ней великая мечта
О жизни… Словно провиденье,
А не учитель перед ней
Сидит и разъясняет ей
Души святое назначенье.
На землю сводит небеса
И в этом видит чудеса.
То прозу, то стихи читает,
Не спрашивает ни о чем,
Вопросы сам подозревает,
Молчит с минуту – и потом
За ученицу отвечает
Так просто и с таким лицом
Спокойно-ясным, что, признаться,
Друзья, вам может показаться
При этом случае, что он
Порядочный хамелеон.
Куда девалась вся досада?
Где эта глупая хандра?
Но, господа, уже пора
Давно, чтоб с силами собраться,
Мне с этою главой расстаться.
Как змей, что, сбросив чешую,
Об ней уж больше не хлопочет,
Так я четвертую мою
Главу бросаю с плеч. Кто хочет
Поднять, пусть поднимает, кто
Желает затоптать, пусть топчет…
……………
Зоил бранит – поэт не ропчет.
Глава 5
Зачем стихи, зачем не проза?
Зачем не тополь, а береза?
Зачем не лето, а зима —
Не свет, а тьма, и вечно тьма.
Все покрывающая разом:
И тупоумие, и разум,
И честный подвиг, и обман,
И ваш протест, и мой роман?..
Когда стихи журчат и льются,
И свежи, как поток лесной,
Или как черти над водой
Поют и воют и смеются, —
Я вслед за ними уношусь
И ближе к жизни становлюсь,
И чувствую, что жизнь больная
Мне не чужая, а родная, —
Родная, кровная моя,
Что с ней невольно связан я
То ненавистью, то любовью,
Как чуткий нерв с живою кровью,
Как с морем зыбкая волна,
Или как с арфою струна.
Когда богиня песнопений
Не хочет знать моих сомнений,
Когда, свободная, она
Все то, что может, то и смеет,
К тому и льнет, кого жалеет;
Когда, не внемля никому,
Она свои меняет страсти —
Я как дитя у ней во власти…
Я сам не знаю, почему
Она так дорожит Камковым.
(Увы, друзья, таким неновым,
Непоэтическим лицом!)
Иль старое все так же ново?
Иль новое не зрело слово?
Или у вечно-молодой
Камены умысел иной?..
Иль эта прихотница хочет,
Пускаясь за героем в путь,
Меня, и вас, и всех надуть?
Или она о том хлопочет,
Чтоб пищу дать моим врагам
И накормить их до упаду?..
Не знаю!.. Зажигаю вновь
Мою вечернюю лампаду
И вновь пою, врагам в усладу,
Камкова и его любовь.
Итак, в назначенные сроки,
А именно по середам
И пятницам (то вечерам),
Он стал княжне давать уроки.
Иных – поверьте, господа, —
Иных девиц учить беда
Тому, кто слишком деликатен.
Камков был вежлив, был приятен,
Уступчив, но и он подчас
Был раздражителен. Не раз
Больная желчь его страдала.
Кому приятно убеждать,
Что дважды два совсем не пять?
Он утомлялся – и, бывало,
С душой измученной спешил
Домой, ложился и хандрил.
Уж я не знаю, оттого ли
Камков взялся княжну учить,
Что и в тисках суровой доли
Не позабыл, не мог забыть
Ту ночь, тот бал, как сон минувший,
Тот образ девушки мелькнувший…
Тот образ ангела без крыл,
Который так его пленил.
Иль мой философ простодушный
Взялся за подвиг оттого,
Что оставалось у него
Довольно времени…
Признаться,
В последнем можно сомневаться.
Начав учить княжну, он был
Так вежлив, что не приступил
К экзамену; нашел, что поздно
Учить грамматике. Серьезно
Он это все сообразил,
Или, подкуплен красотою,
С своею совестью хитрил.
Еще не ведая, не зная,
Насколько милая княжна
И развита, и смышлена,
Он стал учить ее, читая
Любимых авторов своих.
Читая Пушкина, Кольцова,
Он разбирал их каждый стих.
Докапывался до живого,
До сердцевины – и потом
В теорию вплетал картины
Из русской жизни, без затей
Мешая были наших дней
Со временами пугавщины[17].
Он стал беседовать с княжной
Как будто с очень развитой
Девицей – и негодованья
На общество, на ложь, на зло
Он не скрывал, и упованья
Свои высказывал (зело
Он верил, что заря мерцает,
Что грязь местами подсыхает
И что недаром Гоголь нас
Колол не в бровь, а прямо в глаз).
Он говорил не запинаясь
И уж, конечно, не стесняясь…
Меж тем, в глубокой тишине,
Мисс Плэд сидела в стороне
И, свесив локон, наклоняла
Седую голову – читала,
Писала письма, иль вязала
Пред лампой с темным колпаком,
Филейным шевеля крючком.
Мисс Плэд – Ларисы гувернантка
Была отчасти пуританка,
Пять лет в Париже провела,
Перевела трактат о рабстве
И, говорят, сестрою в братстве
Евангелическом была;
Отлично знала по-французски,
Но… трудно говорить по-русски.
По-русски слов до десяти
Она могла произнести.
Когда же слушала Камкова —
Не понимала ни полслова,
Что не мешало ей подчас,
Немного щуря левый глаз,
Поглядывать с недоуменьем,
О чем Камков мой говорит
Княжне с таким одушевленьем
И почему она молчит.
Княжны суровая пугливость,
Задумчивая тишина
Ее лица, неторопливость
Ее движений, глубина
Очей лазурных, молчаливость,
«Да», «нет» и больше ничего —
Все это друга моего
Сначала трогало, и было
Ему так ново и так мило;
Потом сомненье вдруг нашло,
Как тень, на бледное чело
Доверчивого педагога.
Однажды – на грядущий сон —
«Уж не глупа ль?» – подумал он…
И думал он об этом много
И долго мучился. «Княжна
Такая странная! кто знает, —
Твердил он, – может быть, она
Меня совсем не понимает.
Но… господи! как хороша!
Мадонна в детских сновиденьях
Рафаэля!.. Что за душа
В глазах, во всех ее движеньях
Какая прелесть!.. Пусть она
Неразвита и не умна…
Зато… и не глупа же очень…»
В одну из пятниц, озабочен
Таким сомненьем: – «Нет же, нет! —
Он мысленно себе в ответ
Твердил упрямо, – нет, глазами
Такими тупость не глядит!
Она меня благодарит
И молчаливыми устами,
И этим взглядом. Боже мой!
Как я неправ перед княжной!»
И вот проклятый Мефистофель
(Московский, стало, без затей)
Ему над ухом шепчет: «Эй!
Не слишком вглядывайся в профиль
Княжны загадочной своей.
Ведь это не мечта поэта
И не мадонна, в бездне света
Меж ангелов по облакам
Грядущая, и не Психея
Из мрамора, среди музея
Поставленная знатокам,
Таким, как ты, на удивленье:
Нет, это смертное творенье —
Княжна Таптыгина… Простись
С надеждами – и отвернись!
Ведь ты и чижика под сетью
Держать не станешь; стало быть,
Тебе, мой друг, обуха плетью
Вовеки не перешибить!»
Так бес поддразнивал Камкова.
Он знал, с чего ему начать.
Другое на ухо другого
Он, верно, стал бы напевать.
В аристократку педагога
Влюбить – задача недурна,
Особенно для психолога.
Конечно, швейка и княжна,
Мещаночка и баронесса
Для любознательного беса
Все одинаково равны,
Все для него испечены
Из одного того же теста:
Но – у людей разряды есть,
У всякого свое есть место,
Своя особенная честь,
И надобно, чтоб грех попутал,
Чтоб кто-нибудь все это спутал…
Пусть говорят: «Попутал грех!»
Я, господа, греха не вижу
В том, что люблю и ненавижу,
Кого хочу… Но едкий смех,
Надменный тон, расчеты света,
Мертвящий холод этикета,
Сердец продажных маскарад —
Какой любви не охладят,
Кого не оттолкнут?
Далеко
От шума светского жила
Моя княжна. Она ждала,
Как развлечения, урока…
И тишина была кругом,
Когда Камков являлся в дом.
Сам князь в ту зиму был в отлучке.
Пустым казался бельэтаж,
Когда Камков касался ручки
Звонка. Дверей парадных страж,
Швейцар, являлся без ливреи;
Лакей в душе, как все лакеи,
Почуя носом бедняка,
Глядел немного свысока,
И молча принимал Камкова,
Как господина, нанятого
В известный час, в известный день,
Тревожить княжескую лень.
И как обычный посетитель,
Шел без доклада мой учитель.
Сперва по лестнице шагал,
Потом через холодный зал,
Покашливая, направлял
Свои шаги он к коридору
Довольно темному, к дверям,
Завешенным ковром, – и там
Встречал застенчивую Лору,
Или Ларису – у окна
Или у лампы с книгой. Странный
Был взгляд у ней, когда она
Его встречала. Так со сна
Глядит на вас ребенок, рано
Разбуженный и чем-нибудь
Приятно изумленный. Грудь
Прикрывши книжкой, подходила
Она к столу, не говорила
Ни слова и была бледна.
Она к уроку приступала
Как будто к таинству; она
Как будто молча изучала
Камкова. (Мой ученый друг
Стал унывать.) Она молчала,
Молчала три недели – вдруг
Пришла в себя, заговорила,
И так Камкова изумила,
Что он… и руку протянул,
И усмехнулся, и вздохнул
От радости… И боже мой!
С какою милой простотой,
С какой улыбкою приветной,
С какою искренней, заметной
Доверчивостью начала
Она с ним говорить!.. Призналась,
Как в первый раз она боялась
Его прихода; как была
Она тупа и как страдала,
Когда его не понимала.
– Я думала, что на меня
Вы будете кричать, – сказала
Она, ресницы опустя,
С зардевшимся лицом, – ведь я,
Сказать по правде, бестолкова.
Так например, что значит слово
«Сосредоточенность?..» Потом
Княжна, чертя карандашом
Какой-то нос в пустой тетрадке,
Сказала: «Не могу смекнуть,
Что значит «личность». Брань, нападки
Или другое что-нибудь?»
Не повторю вам объяснений,
Всех выводов и заключений,
Всего того, что говорил
Герой мой и чему учил:
Нет, вы сочли б за неприличность,
Когда б я стал вам объяснять
В стихах, как надо понимать
«Сосредоточенность» и «личность».
Все это нам давным-давно
Журналами объяснено.
Хоть личностью в толпе безличной
Из нас никто не знаменит,
Но каждый франт иль фат столичный
Вам все на свете объяснит.
Он летом, по дороге с дачи
На дачу, весело решит
Все философские задачи,
И уж конечно разбранит
Идеалистов. В наше время
Другое выплывает племя —
Не любит слова «идеал».
Ах, это слово!.. это слово
Несчастное чуть дышит – и
Ждет как лекарства от Лаврова
Или от Страхова статьи!
В те дни, напротив, было внове
Оно, и каждый в этом слове
Глубокий смысл подозревал
И философствуя мечтал.
И, может быть, княжна мечтала,
Ждала чего-то впереди
И думала, что все возможно…
И сердце в девственной груди
Полнее билось; сон тревожный,
Смыкая очи, не смыкал
Горячих уст… Он рисовал
Не за пределами могилы,
А в жизни – разума и силы
И чести светлый идеал…
Камков ей часто намекал,
Что есть у всякого народа
Святая цель – его свобода.
По-своему он понимал
Свободу. Быть вполне свободным —
Он думал – значило связать
Себя во многом, сочетать
Свой личный идеал с народным.
Так отчего же мой Камков
Не сделался славянофилом?
Друзья! не тратя лишних слов
Скажу, что бедный мой Камков
Не верил потаенным силам.
«Нет! – часто думал он, – лака
Наш мужичок без языка, —
Славянофильство невозможно
И преждевременно, и ложно…»
Но что он думал, я писать
Подробно вовсе не намерен;
Я, господа, вполне уверен,
Что из подобных дум создать
Лицо – напрасный труд. Едва ли
И те, которые читали
Его статьи (осьмнадцать лет
Тому назад), воображали,
Что он лицо… Полупоэт,
Полуфилософ, часто с видом,
Насмешки над самим собой
Он говорил: «Э, боже мой!
Ни разу не вступивши в бой,
Каким гляжу я инвалидом!
Пора на лаврах отдыхать!
На содержанье поступать,
Пора усердно притворяться
Влюбленным в баронессу, стать
Ее собачкой, к ней ласкаться
И перед ней хвостом вилять…»
А баронесса начинала
Не в шутку волноваться: знала
Она, что с ней, но не могла
Понять, что с ним: он стал желтее,
Рассеяннее, холоднее,
Скорей придирчив, чем остер.
– Ужель княжна!.. Нет, это вздор!
Нет, это только под сомненьем
(«Уж если я не увлекла!»)…
И баронесса с нетерпеньем
Влюбленной женщины ждала
Развязки…
В мае за границу
Она с собой его звала.
Она звала Камкова в Ниццу,
В Венецию, в Неаполь, в Рим, —
Столицу папы, идиотов —
Попов, натурщиц, патриотов
И мраморных богов. Пред ним
Она хвастливо раскрывала
Большой с рисунками альбом,
Рассказывала, намекала
Где можно умереть вдвоем…[18]
Камков шутил, и бес лукавый
В ней колебал рассудок здравый,
На что уж, кажется, она
Была умна и учена!
В тот день, когда княжна Камкова
Так удивила, уж никак
Не ждал сюрприза он другого.
Домой вернувшись, мой чудак
Нашел записку; распечатал,
Прочел… еще прочел – и спрятал.
Писала женская рука,
Но не по-женски коротка
Была записка. Лаконична
Насколько можно, и ясна
Насколько должно. Я отлично
Ее запомнил.
Вон она:
Записка баронессы
«За что вы стали избегать
Друзей? Чудак вы!.. разве честно
Так с женщинами поступать?
Позвольте прямо вам сказать:
То, что изволит вас пугать,
Не может быть для вас нелестно.
Мне ваше сердце неизвестно.
Свое я не хочу скрывать,
К чему скрывать! ведь я страдаю
Не оттого, что я люблю,
А оттого, что я не знаю,
Любима ли? Я вас молю
Меня не мучить! Дайте слово,
Что завтра в десять вы у нас.
Я для других больна: для вас
Я буду вечером здорова…»
_______
И только!.. Если не считать
За этим – точек… Точки эти
Затем и выдуманы в свете,
Чтоб непонятно выражать
Понятное. Блажен, кто может
По ним о счастии гадать,
Кого их тайный смысл тревожит!
И эти точки мой герой
Невольно принял к сердцу близко.
Но откровенная записка —
Увы! не сердце, а покой
Больной души его смутила…
……………
И вот, не без душевных слез,
Припал он жаркой головою
К своей подушке, не раздет
И не разут, точь-в-точь поэт,
Неумолимою судьбою
В темницу брошенный, и там,
На жертву крысам и мечтам
Покинутый…
Свеча горела
И догорала… Он лежал,
Лежал… потом лениво встал,
Разделся… Полночь прогудела
На дальней башне; он задул
Свечу и, наконец, заснул.
Герой мой спит. – Чу! зачиликал
На мокрой кровле воробей:
Не солнце, а весну он кликал.
Заря все шире, все теплей
Вставала… в полдень дождик капал
С дощатых кровель; рыхлый снег
Был смешан с грязью; санный бег
Каменья мостовой царапал;
Колес глубокие следы
Сплывались; не было езды
Ни на санях, ни на колесах,
Весна протягивала посох
И слышался со всех сторон
В Москве великопостный звон.
_______
Еще довольно было рано,
Чтоб ехать в гости к холостым,
Но мы старушке извиним.
В ворота въехала Ульяна
Ивановна, спеша застать
Камкова, и была серьезно
Удивлена, что он так поздно
Еще изволит почивать.
Она приехала с служанкой,
С своим мешочком и с вязанкой
Баранок. – А когда ж он встать
Изволит? скоро будет восемь
Часов; мы разбудить попросим.
Пошла кухарка отворять
Скрыпучий ставень. Встал с постели
Герой мой, и глаза протер,
И удивился:
– Неужели
Княгиня?.. где? с которых пор?..
Сейчас оденусь.
– «Не сердитесь.
Отец мой: еду из Москвы
Молиться к Троице…»
– Уж вы
И за меня там помолитесь, —
Сказал он, отворяя дверь.
Она вошла…
– «Ну да, конечно.
Мой милый Петр Ильич; теперь
Угоднику поклоны вечно
Я буду класть и за тебя».
– За что ж так долго за меня
Вы будете трудиться? Я
Таких молений недостоин!
– «Ну, милый, ты уж будь покоен
На этот счет. Ведь это я
Уладила, что ты уроки
Даешь моей княжне. Была
У родственницы и дала
Твой адрес. Я тебя в пророки
Какие-то произвела:
Сказала… Ну, что я сказала,
Про то молчу. Ведь я слыхала,
Какой ты мастер: говоришь
Как книга – и не улетишь
Вслед за тобой, и не поймаешь:
Так высоко ты забираешь!
Недаром ты одну из дам
Приворожил; чуть не свихнула
С ума… ну да!» – И по губам
Старушки бледной проскользнула
Усмешка. Впрочем, не кольнуть
Камкова и не намекнуть
Хотелось ей на что-нибудь:
Напротив, бедная хотела
Ему польстить и не умела.
«О! – выслушав ее слова,
Камков подумал, – о, Москва,
Москва!..» (Вчерашнее посланье
Мелькнуло в голове его.)
Неужели твое призванье —
Все знать, не делать ничего
И сплетничать?..
Совсем иное
Происходило в голове
Старушки, и не о Москве
Напоминало ей больное
В душе местечко! Может быть,
Довольная своим вступленьем,
Она с заметным нетерпеньем,
Решилась вдруг его спросить:
«Что дочка? и чему ты учишь?
И скоро ли ее приучишь
Меня за ведьму не считать?
Ведь я люблю ее… я мать!»
Камков очнулся. Не с ума ли
Она сошла?.. – Что вы сказали?
Какая ведьма?..
– Отчего ж,
Когда она меня встречает,
Ее, голубушку, бросает
Всю в лихорадочную дрожь?
Ты ей скажи, я не желаю
Пугать… не подойду… Я знаю,
Как тяжело и страшно ей
Встречаться с матерью своей.
Вот и на днях она каталась
С своей мадамой, и на ней
Был бархатный салопчик; ей
Остановиться б… Сильно сжалось
Во мне сердечушко, когда
Она как ветерок промчалась.
И то сказать, прошли года
С тех пор, как я с княжной рассталась!
Тогда еще и трех годков
Ей не было. Отец боялся,
Что я приду за ней: суров
Он был со мной и горьких слез
Моих не слушал. Богу клялся,
Что мне, как собственных ушей,
Не видеть дочери моей… —
Княгини голос оборвался.
Камков с усилием молчал.
– Ну вот, он клятву и сдержал!.. —
Она с тоской договорила
И с беспокойством поводила
Платком по подбородку…
– Зла
Я не желаю, – начала
Опять княгиня, – только знаешь,
Какие деются дела
На свете! и не разгадаешь,
Как поступать…
– Что ж было с вами?
Спросил Камков, моргнув глазами.
– Не вынесла, мой друг. В наш дом
Князь поместил свою Любашу,
Цыганку. Заваривши кашу,
Хотел он скрыть ее – и скрыл!..
И где ж ее он поместил?
С княжною рядом – подле детской!
– Я няньку нанял, – говорит, —
Привез из слободы немецкой.
Да с этой нянькой и кутит…
Что будешь делать? Я ни слова,
Ни полсловечка… Я взяла
Да и ушла. Ну да, ушла,
В день воскресения Христова,
Из церкви прямо, как была,
В нарядном платье, наняла
Карету, да и покатила
Вон из Москвы – да и забыла
Про колыбельку!»
– Не могли
Вы поступить иначе – и
Недурно поступили.
– Свято
Я исполняла долг мой… Но
Тут, извини: я виновата.
И не оправдывай!.. Грешно
Мне было в эдаком содоме
Покинуть дочку. Наказал
Меня господь!.. Всех в нашем доме,
Всех муженек мой разогнал;
И няню… и ее отправил
В деревню; при себе оставил
Двух поваров, да из людей
Каким-то чудом лишь Матвей
Мой уцелел – старик усердный.
Он недоимки собирать
Был послан. Любит куликать,
А впрочем, честности примерной.
Конечно, в дом меня пускать
И он не смел: за мной следили.
Я знаю, старика водили
В полицию за то, что он,
Вишь, от меня принес поклон
Малютке…
– Как же поступили
С ним полицейские?
– Ну, как!
Известно как – обыкновенно.
– Что ж он?
– Да ничего, – смиренно
Ответила княгиня. – Так
Несчастного и наказали
Из-за меня… С тех пор, мой друг,
Чтоб люди-то не пострадали,
И на меня нашел испуг;
В особенности за Матвея
Мне было тягостно…
Краснея
До самых, так сказать, бровей,
Хозяин мой внимал своей
Печальной гостье. Ничего-то
Не знал он, хоть и жил в Москве.
В его горячей голове
Был мир иных идей – работа
Ученая… Мой педагог
Никак вообразить не мог
Своей наивной ученицы
В такой среде… среди такой
Житейской грязи. Так царицы
Иль нимфы посреди гнилой
Трясины мы никак не можем
Себе представить.
Но отложим
Фантазию, не утомим
Читателя и сократим
Рассказ княгини.
– Я добиться
Хотела прав своих… мириться
Хотела – гордости своей
Не слушала – и что ж? меня же
За это обвинили! Даже
И репутации моей
Не стали верить… Он, злодей,
Не пощадил меня нисколько…
«… – Убью! – кричал… Попробуй только!»
Вот, начала и подрастать
Моя княжна, и стали мать
Ей людоедкой представлять.
Чего уж ей ни говорили,
Чем ни пугали, ни мутили
Рассудка детского!.. При ней
Хороших не было людей.
Еще не знаешь ты, как люди
Жестокосердны. Впрочем, буди
Его святая воля! Все
Перетерплю – и что мое,
То не уйдет. Ушло – вернется,
У бога очередь ведется…»
– Но, – перервал ее Камков, —
Положим, трех – пяти годов
Ребенок был напуган вами!
– Ну да, напуган. Он слезами
Меня встречал, рвался из рук,
Головку прятал…
– Уверяю,
Княгиня, если б кто другой
Рассказывал… Но, боже мой!
Я все еще не понимаю:
Ребенок мог бояться вас,
Ну, а теперь?
«Теперь? – не знаю,
Отец мой! Только всякий раз,
Когда случайно я встречаю
Мою красавицу, – она,
Как плат, становится бледна,
Ну, словно видеть хладнокровно
Меня не может… ну… ну, словно
Я враг заклятый. Да и я
Сама к ней подступить не смею:
Что, если оттолкнет меня?..»
– А если бросится на шею?
Чего же вы боитесь?
– Нет,
Боюсь я… – был ее ответ.
И бледная старушка стала
Еще бледней. Бог весть о чем
Она потупясь размышляла,
И в этот миг ее черты,
Которые года измяли,
Еще живей напоминали
Остатки прежней красоты;
И вглядываясь, можно было
Узнать в ней мать княжны (в сухом
Цветке мы узнаем с трудом
Его родню, что с ветерком
Весной льет аромат кругом).
И мысль свести их соблазнила
Камкова…
– Я вас помирю, —
Сказал он, – я вам говорю,
Как честный человек.
– Неужто?
Отозвалась она, – а муж-то
Мой благоверный, – разве он
Допустит!
– Полноте бояться,
Он где-то рыщет.
– Я, признаться,
Сама хотела… Ты поклон
Мой отнеси сначала. Еду
Сегодня к Троице; ну, да
Авось господь пошлет победу
Над сопротивными… Когда
Я ворочусь, – ты ей, мой милый,
Просвирку отнесешь: поверь,
Что это хорошо… Теперь,
Прощай пока! —
И заспешила
Старуха и, перекрестясь,
Уехала.
Десятый час
Был на часах Камкова. Он
Невольно вспомнил вечер. Лег он
На свой диван между двух окон,
И, грустный, вслушивался в звон:
Колокола протяжно пели,
Тянули душу, но не грели.
Одна мечта была тепла,
И та – мучительна была…
