Яков Полонский
Лунный свет
Философический романтик,
Быть может, в танцах открывал
Он всенародное значенье;
Следя, быть может, за княжной,
Он девственною красотой
Проникнут был до умиленья.
Сбираяся на этот бал,
Он, верно, Шиллера читал.
Но тот, кто вечно наблюдает,
Тот часто ходит как слепой.
Так скромный наблюдатель мой
Решительно не замечает,
Как от него близка гроза,
И чьи ревнивые глаза
За ним давно следят на бале.
Вот три часа. – В соседнем зале
По двум раздвинутым столам
Приборы ставят. – По углам
Сидят разрозненные пары.
Кому до танцев дела нет,
Идет в хозяйский кабинет
Курить хозяйские сигары.
Вот и мазурка. – Пышный бал
Подходит к ужину. – Устал
Камков; – уж он спешит убраться,
Уж он спиной к дверям стоит,
Но баронесса оставаться
Ему до ужина велит.
Играя веером, вздыхая
Всей грудью, – словно отдыхая,
Она задумчиво сидит.
Он должен низко наклоняться,
Чтоб слушать; – дама говорит:
– Вы не хотели увлекаться,
И не хотели танцевать,
Я – надо правду вам сказать, —
Вас изучаю…
– Много чести.
– Нет… уверяю вас без лести,
Что вы предобрый человек,
Но, знаете! – больной наш век
Вам повредил, – ваш ум озлоблен
И сердце спит, – не грех ли вам?
– Нет, баронесса, я к балам
Был с юных лет не приспособлен:
Когда я гимназистом был,
Я все змейки пускать любил;
Когда в студенты поступил,
Я самого себя пустил
Под облака, и в них терялся,
Летал – пока не оборвался.
Так прозевал я жизнь и свет.
Танцмейстеру же в тридцать лет
Платить за резвые уроки
И прыгать в образе сороки
Смешно тому, кто учит сам —
Судить людей не по ногам.
– А знаете, что я желаю
Быть вашей ученицей, – и
Боюсь…
– Я вас не понимаю.
– Недавно с вами о любви
Я спорила… вы слишком строги;
Вы забываете, что мы
Простые люди, а не боги.
Конечно, жить в стенах тюрьмы
Я не хочу, – но и на воле
Нельзя всегда на свет без боли
Глядеть. – Вы хоть немножко тьмы
Нам дайте, – для отдохновенья, —
Ну… хоть немножко, – для меня…
Камков любил определенья; —
(Педант – не правда ли, друзья?!)
– Что значит ваша тьма? Позвольте
Спросить? – к роскошному плечу
Склонясь, бормочет он.
– Увольте
От объяснений, – не хочу
Я объясняться, – отвечает
Она поспешно. – На щеках
У ней румянец, – на губах
Усмешка, – тихо пожимает
Она плечом, – опять глядит
Ему в лицо и говорит:
– Что значит тьма? Да разве с вами
Был вечно свет? Да разве сами
Вы… не блуждали никогда?
Ни разу не были счастливы?
– Я, никогда!
– Ужели?
– Да!..
– Так что ж вы так красноречивы!
Вы убиваете меня…
– Но, баронесса, если я
В моих невольных увлеченьях
Одно мученье почерпал,
Метался, путался в сомненьях,
Как будто выхода искал
Из лабиринта иль хаоса,
И если самая любовь
Глядела на меня так косо,
Что в жилах не кипела кровь,
А застывала, – неужели
За это надо вас просить
Меня, как варвара, казнить…
Прощайте! – накрывают ужин,
Как кавалер, – я вам не нужен,
К тому же… право – сплю давно —
И даже брежу…
– Уезжайте,
Бог с вами! Мне самой пора.
Итак, m-r Камков, прощайте…
И… до свиданья… до утра…
Глава 3
Ночь на исходе. Снежным комом,
Уединенна и бледна,
Висит над кровлями луна,
И дым встает над каждым домом,
Столпообразным облакам
Подобно; медленно и грозно
Он к потухающим звездам
Ползет.
Неужели так поздно?!
Лениво удаляясь прочь,
У башен спрашивает ночь.
Который час?
– Да уж девятый!
Звонит ей Спасская в ответ,
И ночь уходит. Ей вослед
Глядит, зардевшись, Кремль зубчатый
Сквозь призму неподвижной мглы.
Над серыми его зубцами
Кресты и вышки и орлы
Горят пурпурными огнями,
И утро с розовым лицом
Стучится в ставни кулаком:
«Вставай, лентяй! вставай, затворник!»
И просыпается Камков.
Уже к нему с вязанкой дров
Ввалился неуклюжий дворник.
Вот он на корточках сидит
Перед заслонкою; трещит
Под пальцами его береста,
И печка топится.
«Мороз-то
Какой Бог дал, – такой лихой,
Что инда жгет.
– А что, большой?
– Да так себе, изрядный; галка,
И та, вишь, мерзнет на лету.
Камков (ему как будто жалко,
Что птицу вольную, и ту
Не пощадил мороз проклятый),
Облокотясь одной рукой
На край своей подушки смятой,
Хандрит, и кажется ему,
Что он похож на инвалида,
Что он не может ни к кому
Пристать, как каторжник без вида,
Тайком покинувший тюрьму;
Что предаваться увлеченьям
Не смеет он, и на себя
Глядит герой мой с сокрушеньем,
И мыслит: черт возьми тебя,
Камков! ты никуда не годен.
Вот, погляди: мужик, сей раб,
И так здоров, а ты свободен,
И непростительно так слаб.
Да я б дрова колоть, да я б
Таскать тебя заставил воду,
Чтоб ты здоровую свободу
Благословлял.
Ну, словом, мой
Герой встал левою ногой.
Так он хандрил. – Конечно, это
Хандра минутная была,
Но иногда она вела
Его к стихам; произвела
Его для многих в чин поэта,
Хоть элегических стихов
Своих терпеть не мог Камков.
Блажен, кто с раннею зарею,
Или к полуденной поре,
Проснувшись с свежей головою,
Не спросит: что-то на дворе?
Какая-то теперь погода?
Кому и счастье и природа
Равно всегда благоволят;
Кто сильно молод, иль богат;
Кому в минуты пробужденья
Мечта пророчит наслажденья,
Поет ему: ты мой жених,
Сердечный, милый, ненаглядный,
Тебя на крыльях золотых
Я унесу в чертог нарядный:
Там посреди зеркальных стен
Я проведу тебя украдкой
И положу в истоме сладкой
У трепетных ее колен.
Или поет: мой друг, сегодня
Лети на биржу, да бери
С собою акций пук, да ври
Бессовестней как можно, и
Авось для праздника господня
По-прежнему кого-нибудь
Я помогу тебе надуть,
И будешь ты богаче вдвое,
И разжиреешь на покое.
Или поет: начальник твой
Тебе сегодня улыбнется…
Недаром у тебя так бьется
Сердчишко; ты любимец мой;
Поверь, что у слепой Фемиды
Есть на тебя большие виды,
И накануне именин
К тебе слетит желанный чин.
Итак, друзья, блажен, кто грешен
Без ссоры с золотой мечтой;
Кто ласкою ее утешен,
Тот, верно, левою ногой
Не встанет с утренней постели,
Не скоро сбросит свой халат,
И ни морозы, ни метели
Его блаженства не смутят.
Камков не долго оставался
В своем халате, потому
Что было некогда ему.
Он брился, мылся, одевался:
Ну, словом, выехать спешил.
Едва-едва он не забыл,
Что ровно в десять начинался
Урок, что целый пансион
Девиц учить обязан он;
Что ученицы молодые
Нетерпеливы, что иные
С утра долбят: Платон, Сократ,
Перикл, Софокл, Алкивиад,
И так долбят, и так спешат,
Что даже, не доевши булки
За чаем, посовали их
В кармашки фартучков своих.
Камков, как вижу я, прогулки
В Афины с ними совершал,
Их юность в древность посвящал.
Вот мой герой напился чаю,
И не в Афины едет, – он
На ваньке едет к Ермолаю
В вышереченный пансион,
Туда, где, помавая бровью,
Не раз он с жаром говорил.
Где платонической любовью
Две-три шалуньи заразил,
И тем заставил их смириться,
Сидеть прямее, не болтать,
За ним в Элладу улетать,
И чуть не взапуски учиться.
Увы! подснежные цветы,
Прощайте!., выросла крапива,
Дурман, цикорий, хмель для пива;
Деревья, травы и кусты
Уже блестят в нарядах лета, —
Прощайте, детские мечты!
Вы позабыты в шуме света
Под веяньем житейских гроз,
Страстей, борьбы, забот и слез.
Из пансиона к молодому
Барону едет мой Камков
(Хоть он и не совсем здоров);
Но к баронессе, даже к дому
Ее, невольно как-то он
Привык, заметно окружен
Предупредительным вниманьем
Хозяйки: – мог он там курить,
Входить в гостиную, – смешить,
Пугать хандрой, иль отрицаньем
Житейских всяких пустяков.
Так незаметно мой Камков
Стал баронессе тем приятен,
Что был и прост, и непонятен:
Ей нравиться не прилагал
Он ни малейшего старанья,
А потому и привлекал.
Ее намеки иль признанья
Полушутливые (давно
Другой бы понял их: одно
Из них мы слышали на бале)
Его нисколько не смущали;
Ее приязнь он принимал
За симпатию убеждений,
Других же тайных побуждений
Покуда не подозревал.
Так ездя на урок с урока,
В науке жизни недалеко
Ушел ученый мой поэт;
Но, говорят, кто с юных лет
Немецкой мудростью напудрен,
Не может быть не целомудрен.
Попробуйте вообразить,
Положим, Гегеля – Фоблазом,
Иль Канта – Казановой, – разом
Поймете вы, что совместить
Такие типы высший разум
И тот не в силах. Только брак
И может сочетать с наколкой
Философический колпак;
И если кофе и табак
Сольются запахами, – смолкой
Их дух не выкуришь никак.
Не странно ль! – Эти замечанья,
Поздней, в час горького признанья,
От самого Камкова я
Подслушал. – Самого себя
Он не щадил нисколько. С этим
Глумленьем над самим собой
Он был (мы от себя заметим)
Гамлетом с русскою душой.
И вспомним кстати, что Гамлета
Тургенев громко освистал.
Но кто же, кто им не бывал
Из тех, кто мыслил и страдал,
Кто раболепно не склонял
Колен пред идолами света,
Кто сердце честное ломал
Об их железный пьедестал,
И кончил тем, что притворился
Юродивым, или смирился?..
От баронессы мой герой
Спешил обедать то в кофейной,
То у друзей, или домой
Летел забиться в угол свой,
Заняться новой книжкой Гейне,
Прочесть романа свежий том
Иль углубиться над трудом
Историка – все, от Гиббона
До современного Прудона, —
Он все читал, как будто мед
Из них высасывал. – Но тот,
Кого считал он великаном,
Кто в черепе своем вмещал
Весь мир, хотя и прикрывал
Философическим туманом
Зерно идей своих, – чей взор
В границах отыскал простор;
Нашел, что дух всему основа,
Для малого и для большого,
Для зла и для добра, – и то,
Что абсолютное ничто
Всему есть вечное начало;
Ну, словом Гегель для него
Был первый друг и запевало.
Из отвлеченностей его
Он много разных истин вывел
И даже – чуть не оплешивел.
О! часто думал я, – родись
Камков мой в Мюнхене, в Берлине —
В философическую высь
Ушел бы мой герой, и ныне,
Быть может, в парике, в очках,
Шумел бы с кафедры – писал бы
Трактат ученый, – издавал бы
В ста двадцати пяти частях
Иль выпускал своих творенья;
В них разрешил бы все сомненья,
Доволен был бы сам собой,
Своей дешевою сигаркой,
Сантиментальною кухаркой,
Или кухаркою-женой,
Своим уютным, скучным домом,
И докторским своим дипломом,
И был бы счастлив.
Не таков
Был мой талантливый Камков.
Он рад был день и ночь трудиться,
Но уверял, что не годится
В московские профессора,
И уверял, что сам предвидит,
Как ничего из-под пера
Его хорошего не выдет.
«Я, – говорил он, – я похож
На скрипача. Едва начнешь
Играть в своей каморке тесной
Какой-нибудь концерт, – едва
Смычок, струна и голова
Сольются в музыке чудесной,
Как вдруг какой-нибудь сосед,
Больной подагрой иль чахоткой,
Стучится за перегородкой
И вам кричит: «Эх, мочи нет,
Мне ваша скрипка спать мешает!»
И вот чувствительный скрипач
От струн смычок свой отрывает
И в нежном сердце ощущает
Такую злобу, что хоть плачь.
Вот ночь проходит. Солнце всходит.
На скрипача опять находит
Охота к солнцу улететь —
И вот опять смычком он водит,
И вот уж гимны стал он петь.
«Чу! кто там?» – «От хозяйки Прошка». —
«Зачем ты?» – «Начали говеть
И просят погодить немножко,
Недельку эту не скрипеть».
И вспомнил он, что и намедни
Его просили не играть,
Затем, что поп прошел к обедни.
Что делать бедняку? Искать
Другое местопребыванье,
Иль оказать непослушанье?
А так как робость на него
Нашла, что выгонят его
С квартиры на мороз без денег, —
Карман-то, видно, был пустенек, —
То вы из этого всего
И выводите заключенье».
Камков был мастер на сравненья;
Он, вероятно, испытал,
Что значат камни преткновенья,
И с видом остряка желал
Перед друзьями оправдаться,
Но он от этого, признаться,
Ни выиграл, ни проиграл.
Чудак! писал бы, да писал,
И верно бы не хуже многих
Судей решительных и строгих[15]
К нам в просветители попал.
Чего ему недоставало?
Знать, не было геройства? Да,
Такого свойства, господа,
В моем герое было мало,
А без геройства, черт возьми,
Как трудно ведаться с людьми!
Уроки, чтенье, споры, боже!
Ужели все одно и то же?
Но дни бегут, как за волной
Волна, сказал бы я в сравненье,
Когда бы с русскою зимой
Могло мое воображенье
Себе представить волн теченье…
Стояли реки в берегах,
Но дни к весне текли, – и ночи
Заметно делались короче,
Хотя по-прежнему мороз
Знобил народ, и зябкий нос
Краснел порядком. Но едва ли
На то вниманье обращали
Все те, кому везде тепло,
Куда бы их ни занесло.
Пусть в берегах река застыла
И снегу много намело,
Москва по-прежнему кутила
Природе пасмурной на зло.
В сердцах, по милости лохматых
Шкур, содранных с лисиц, волков,
Медведей, котиков, бобров,
Зверей, ничем не виноватых,
По милости печей и дров,
Играла кровь, вставали страсти,
Просили счастья, денег, власти,
И волновалися зимой
Еще сильнее, чем весной,
Одним на смех, другим на горе.
И вот нечаянной волной
Страстей волнуемое море
Плеснуло даже на него…
Да-с, на героя моего
Оно плеснуло. Он забылся, —
Не остерегся и влюбился,
Как некий отрок. Но в кого?
Вопрос, – ужели в баронессу?
Что ж, разве это мудрено:
Ей двадцать девять с лишком, но
Она свежа, она повесу
Любого может вдохновить
И сон блаженства подарить.
И этому Бальзак нисколько
Не удивился бы. Отец
Тридцатилетних дам настолько
Знал глубину людских сердец,
Что зрелых женщин страсти зрелой
Он отдал пальму первенства
Перед волненьями едва
Не плачущей, в любви несмелой,
Неловкой девушки. Он знал,
Конечно, для кого писал.
Камков и сам был почитатель
Большой Бальзака, – для него
Он был с достоинством писатель,
Но не оракул; оттого
Быть может, что в его натуре
(Равно как и в его фигуре)
Вы не нашли бы ничего
Французского. Камков повесой
Увы! – ни разу не был, и
Поэтому, друзья мои,
Не мог плениться баронессой:
К ней привык и, так сказать,
Уж слишком начал уважать
В ней ум и сердце, а известно,
Как это чувство неуместно
Там, где великий самодур
Шалит и тешится Амур!
Амур – и мой Камков! признаться,
Довольно странная игра
Судьбы, но мне давно пора
Судьбе ни в чем не удивляться.
Глава 4
Судьба, ты русло жизни. – Ряд
Случайностей неуловимых,
Неровность почвы, цепь преград,
То шатких, то неодолимых —
Определяет вечный скат…
Жизнь русская не водопадом
Слетела с каменных вершин,
Не сыпалась жемчужным градом
И не спешила – средь долин,
Освободясь от пышной пены,
Под сенью дремлющих раин,
Плескаться в мраморные стены,
И не видала над собой
Протянутую в золотой
Короне листьев – роскошь сада,
Плетенку с кистью винограда.
Нет! наша жизнь текла иной
Дорогой, – тихою рекой;
Над ней таинственно шумели
Непроходимые леса,
И северные небеса
В ней отражались…
Помню мели
Песчаные, волнистой мглой
Подернутые, – сосны, ели,
Солому, копоть, волчий вой,
Песнь заунывную, далекий
Звон колокола, одинокий
Шалаш, костер, кой-где следы
Пожара, да из-под воды
Виднеющиеся пороги.
И долго я искал дороги,
И медленно, где только мог,
Я плыл, толкая мой челнок,
И верил я в существованье
Иных, счастливых берегов:
Мне говорил об них Камков,
Герой недавнего преданья.
Не раз в излучинах реки
Сходились наши челноки…
Он старше был, пловец усталый,
Я был пред ним ребенок малый,
И он учил меня веслом
Махать смелее. Вдруг пахнуло
На нас метелью… Все кругом
Вдруг побелело, и потом
Его чуть в тину не втянуло,
Меня чуть не затерло льдом.
И я мой челн разбитый бросил.
Порой на берег выхожу:
Там вижу я обломки весел
И пригорюнившись сижу…
Взломало лед – и те же волны
Стремятся вдаль, и по волнам
Плывут других другие челны
К обетованным берегам.
Привет вам, братья! Путь счастливый!
Я по пословице правдивой —
«Рыбак узнает рыбака»,
Вас узнаю издалека.
Привет вам, братья! Но не знают,
Знать не хотят, не узнают
И на привет не отвечают —
И мимо берега плывут…
_______
Пойду домой. Что ж делать дома?
Дремать ли? Пчелку ли читать, —
За Гарибальди улетать…
Или пародии писать,
Иль живописного альбома
Переворачивать листы,
Встречать неверные черты
Знакомых лиц, глядеть на виды
Кавказа дикого, Тавриды
Покинутой, степей пустых —
И вызывать воспоминанья,
И смутно чувствовать, что в них
Нет прежнего очарованья?
Ужель разочарован я?!
Давно ли!.. Да, мои друзья,
Кто в самого себя лишь верит,
И говорит, что вера в нем
Еще кипит живым ключом,
Тот или недалек умом,
Иль очень тонко лицемерит.
Что значит верить в самого
Себя… в себя, – в свою особу! —
Нулем быть, подвигаться к гробу
Отдельной точкой, ничего
Кругом не видеть, злою жаждой
Томиться вечно, ибо каждый
Из нас, каких бы ни был сил,
Один – ничтожество, и гений
Без дружных рук, без увлечений
Простынет, если не простыл.
Где сердце тухнет, где не светит
Сей факел гордого ума,
Там, может быть, вопросов тьма
Из жизни встанет; жизнь отметит
Их, может быть, но не ответит
Ни на один из них —
Любви!
Огня, огня побольше!..
……………
……………
……………
_______
Давно один сижу я дома,
Не слышу прежних голосов…
И снится мне мой друг Камков,
Невольно снится!
Вам знакома
Его каморка – стало быть,
Начну короче говорить.
Что делает Камков? Читает —
Статью ли пишет? Нет, страдает.
Но – что за вздор! ужели он
Серьезно, не шутя влюблен!
Спросите. – Этого не знает
Пока никто, а за него
Я, право, не могу ручаться.
Он может вдруг опять приняться
За философию. Тогда
Мы будем с носом, господа,
И первый буду я сконфужен.
Скажите, без любви кому
Тогда роман мой будет нужен?
Конечно, другу моему
Не чужды были увлеченья,
Но – это были треволненья,
Похожие на вдохновенья;
Он как-то вспыхивал и – гас.
Я знаю, что Камков не раз
Пленялся красотою женской,
То городской, то деревенской,
Пленялся выраженьем глаз,
Пленялся милой простотою,
(Неужто более ничем?)
Но он до глупости был нем,
Суров до самоотреченья,
До невозможности желать
Взаимности… Я размышленья
Его могу вам передать.
– Камков! он думал: – ты опять
За старое… тебе ли с рылом
Суконным да в гостиный ряд!
Ты в одиночестве унылом
Уже заплесневел, измят
Ты рано внутренней борьбою…
И ничему не поддался,
И ни за чем не погнался.
Тебе ль роскошничать! Что страсти?!
Ведь это роскошь жизни. Мне ль
Сгорать и млеть у них во власти?
Вон на дворе шумит метель…
В окошки дует… сыро, чадно…
Бюст Пушкина один парадно
Стоит и лоснится в угле.
Поэт! спасибо! (хоть за это,
Бедняк, благодари поэта!)
Вот – беспорядок на столе,
И старых лексиконов томы
Такими кислыми глядят,
Что, кажется, чихнуть хотят.
Увы! в такие ли хоромы,
К иным мечтам приучена,
Взойдет она – моя жена,
Иль хоть любовница?.. Быть может,
Любовь моя все превозможет.
(Все может статься на беду!)
Чем я отпраздную победу?
Вдвоем с ней к Печкину пойду
Или в Сокольники поеду?..
…………
Извольте видеть, господа,
Как размышлял он иногда.
И размышляй всегда он эдак, —
Я б убедился напоследок,
Что из героя моего
Не выйдет ровно ничего.
Байронствующий Подколесин,
Он был бы для меня несносен.
Но не любил он, а мечтал:
Неизъяснимый идеал
Неизъяснимой красотою
Его дразнил, манил и ждал.
Перед больной его душою
Он встанет тенью молодой,
Неуловимой, роковой,
И ум его не развенчает
Ее чела… Недаром он
Как бы предчувствием страдает —
Как будто чем-то огорчен.
Сердит, – и не подозревает,
Как он велик и как смешон.
Вот он на циферблат косится,
Семи часов зачем-то ждет —
Как будто опоздать боится,
И в то же время тайно злится,
Что стрелка медленно ползет.
У баронессы он обедал,
И хоть шампанского отведал,
Но был не весел, и домой
Пришел сердитый. —
– Боже мой!
Ему сказала на прощанье
Жена барона, – вас просить
Хотят, через меня, учить
Одно премилое созданье, —
Княжну Таптыгину. Ей лет
Шестнадцать, и она уж в свет
Пустилась. Думаю, учиться
Ей некогда: к тому ж она
Собою очень недурна;
За нею станут волочиться,
И уж волочатся.
– Но я, —
Сказал Камков, – уж две недели
Хожу к ним в дом, и вам меня
Просить не нужно.
– В самом деле!..
Уже?!
И взор ее скользнул
Куда-то в сторону. Минута
Прошла в молчанье. Почему-то
Герой мой фрак свой застегнул,
Вздохнул и руку протянул
За шляпой.
– Признаюсь вам, – рада
Я за княжну, но не за вас…
– Во всяком случае мне надо
Спешить домой… Который час?
– Опять домой? Ну погодите,
Не важничайте. Расскажите…
Неужели не скучно вам
Сидеть с княжной и по складам
Ее учить! Княжну я знаю:
Она мне дальняя родня,
Хоть и бывает у меня
Довольно редко. Князь – отсталый
Помещик и гордец немалый.
Подчас хвастун и враль большой.
В разводе с бедною женой,
В долгах по горло, утопает
В шампанском и лакеев бьет.
Дочь с папеньки пример берет,
И маменьки не уважает:
Как та ее ни умоляет
Видаться с ней, – она как лед,
И нет в ней сердца. Гувернантку…
Ну, словом, эту англичанку…
Кто ей нашел, когда отец
Любимую свою цыганку
Прогнал из дома наконец?
Я и княгиня. – И ужели
Княжна умна! Вы две недели
Даете ей уроки – ну,
Как вы находите?
– Княжну
Я мало знаю… – Не успели
Вы раскусить…
– Да, – подтвердил
Камков: – еще не раскусил.
И баронессе показалось,
Что он надулся. Подошла
Она к роялю, провела
Рукой по клавишам, взяла
Аккорд и громко засмеялась:
– Ах, чтоб раскусывать, у вас
Недостает зубов подчас:
Вы только мастера кусаться!
Камков упрямо стал прощаться,
Сказал, что едет на урок.
– Я б заперла вас на замок,
Я посадила бы вас в клетку,
Когда б могла! Зачем вы редко
Являетесь? По четвергам
Зачем вас нет… И как же вам
Не грех, не стыдно?!
Так игриво,
И строго, и полушутливо,
С особенным уменьем дам
Великосветских баронесса
Его бранила и была
Любезна. Вдруг – оборвала
Поток речей, не подала
Руки, и вышла вон…
– Мила,
Как бес; но похитрее беса! —
Подумал про себя Камков…
Домой пришел он в шесть часов
И трубку закурил, и ходит,
Как будто места не находит
Или не знает, что начать;
Но вы, друзья, хотите знать,
Как мог Камков, от обожанья
Прелестной женщины, с таким
Умом и сердцем развитым,
Дойти до странного желанья
Противоречить ей, сердить
И даже иногда с ней быть
Ей-богу чем-то вроде буки?
Давно ли он почти без скуки
Мог с нею время проводить,
Смеяться, спорить, говорить
С ней об открытиях науки,
И об искусствах, и о том,
Куда мы наконец идем,
Какая всех нас ожидает
Судьба, – и прочее. – К тому ж
Жена мила, доверчив муж,
Сын туп – и все как подобает.
Давно ли странный мой герой
Был далеко не хладнокровен.
Когда Моцарт или Бетховен
Был оживлен ее игрой,
Когда рояль ее гремела,
Как божий гром, иль нежно пела
И слышался кристальный звук
Под пальцами искусных рук;
Когда у ней лицо горело,
И темные, как ночь, глаза
(Которых ни одна слеза
Не оросила) покрывались
Блестящей влагой и к нему
С заветной тайной обращались.
Когда – бог знает почему —
Она невольно любовалась
Своим влияньем… то терялась
В мечтах – была оживлена,
То становилась вдруг бледна,
Игру внезапно прерывала,
И говорила: «Что же вы
Молчите?» – и сама молчала,
Не поднимая головы.
Когда она его встречает
И руку нехотя дает,
И так же нехотя берет
Ее назад, – не отвечает,
Или глазами провожает,
Когда он хочет, не простясь,
Уйти домой в урочный час,
Ужели он не замечает
В ней перемены, и не льстит
Его такая перемена!
И он не ждет – не дорожит
Минутами!
Какая пена
Морская, взбитая волной,
Сравнится с млечной белизной
Ее роскошных плеч и шеи?
Чей голос мягче, взор смелей?
Что в свете может быть темней
Ее волос? Они, как змеи,
Крутятся – и Камков не раз
Их видел, издали косясь,
И перед поздним балом в бальном
Костюме он ее видал,
И утром иногда встречал
Ее у сына – в белом спальном
Наряде, в блузе и чепце,
С дремотной томностью в лице,
С тем тонким, неостывшим жаром
Постели, ночи и всего,
Что было тайной для него;
В том неглиже, в котором даром
Не любят женщины себя
Показывать: они любя
Или по дружбе позволяют
Собой пленить нас по утрам;
Лишь те, которые снимают
С них мерку, этого не знают;
Башмачник, например, для дам
Что значит? – ничего!..
…………
Тогда протянутая ножка
Бесчувственна – и стало быть
Башмачник может приходить
В тот ранний час, когда окошко
Еще завешено, и свет
Дневной из-за пурпурных складок
Скользя глядит на беспорядок
Счастливой спальни. Но поэт —
Философ – словом, мой ученый
Для баронессы был персоной,
А не ремесленником; с ним
Нецеремонность эта с детства
Была бы в ней не чем иным,
Как только шалостью кокетства
Или затеями любви.
Как баронесса умудрилась
В него влюбиться? чем пленилась?
Иль, может быть, у ней в крови
Везувий тлел! – К чему напрасно
Судить, рядить иль обвинять!
Природа – деспот: самовластно
Царит и любит направлять
Людей на собственные цели,
Чтобы не слишком разжирели,
Чтоб не застаивалась кровь —
И посылает нам любовь.
И все это герой мой видел
(Хоть и не скоро увидал).
За что ж природу он обидел?
За что, злодей, возненавидел
Ее кокетство? – Дурь нашла,
Или природа обожгла
Его за то, что он, случайно,
Как трус, ей в очи заглянул,
Иль по незнанью оттолкнул
Он чашу с нектаром, и тайно
Раскаивался в этом? – Да,
Была минута, господа…
И он домой пришел смущенный,
Почти всю ночь не спал и, сонный
Страдал, как будто кошемар
Его давил…
Что это значит?
Не то ли, что любви запрос
Того, кто в бедности возрос,
Всегда сначала озадачит?
Не то ли, что сердечный жар
Мог заразить его? Горячка
Не так прилипчива, как то,
Чего мы скрыть не в силах. Кто
Матрос, того морская качка
Не может не качать: унять
Ее по щучьему веленью
Нельзя: попробуйте придать
К любви сомненье, к увлеченью
Рассудок или долг – и вас
Начнет покачивать как раз.
И долго был обуреваем
Камков, и у него едва
Не закружилась голова.
Он устоял – мы это знаем.
Минервы зоркая сова
Спугнула голубей Венеры,
Он заглянул в лицо Химеры…
И не завидую ему
И не браню, а потому
И ставлю вместо восклицанья
Недоумения крючок?
Там, где блаженство, где страданье,
Там, где кипит страстей поток, —
Что добродетель? что порок?
Кого винить? чем восхищаться?
Кого безжалостно казнить?
Пред кем безмолвно преклоняться
Что значит в женщине губить
Покой души иль сердце, – быть
Любимым и не откликаться?
Или любя ее, не сметь
К ней прикоснуться? маску скинуть
И вовремя ее покинуть —
Или, напротив, не иметь
Довольно сил, чтоб с ней расстаться,
Когда мы знаем, что она,
Любя другого, нам верна?
Притворством удовлетворяться,
Иль недовольно притворяться?
Кто лучше, выше, наконец,
По мненью света в век наш зрелый
Ум пламенный, в разврате смелый,
Иль благороднейший глупец?
Та девушка, что отдавалась
Любви и счастию сполна
И, судьями оскорблена,
Наплакалась и настрадалась —
Или бездушная жена?
Все лицемерие отбросив,
Скажите – оттого ль смешон
Нам будет нынешний Иосиф,
Что он в разврат не посвящен
И что за это фараон
Его в темницу не посадит,
А бог казной не наградит?
Вопросов тьма. Кто с ними сладит,
Кто их обсудит и решит?
Любви и счастья кодекс верен
Старинным спискам, но давно
Кой-кем то здесь, то там похерен —
Справляться стало мудрено.
Различно каждый понимает.
Ужель Камков воображает,
Что философия должна
Другие сердцу дать уставы,
Что, наконец, решит она,
В чем наша воля, в чем мы правы?
Или намерен он создать
Теорию любви сначала.
Чтоб хоть идея оправдала
Его любовь, чтоб он сказать
Мог смело, почему он любит —
И гибнет сам иль жертву губит? —
Или он думает: любя
Жену другого, подкупая
Лакеев, мужа надувая, —
Как он посмотрит на себя?
И если правде он изменит —
Чем он в душе ее заменит? —
Не правда ли, для многих он
И непонятен, и смешон?
А будь он просто человеком,
Таким как все, как вы да я.
Не спорь в душе с лукавым веком
И наконец не мучь себя
Пустой, но честною борьбою, —
Он был бы франт во всей красе,
Ему б завидовали все.
Итак, Камкову не давалась
Любовь – он это видел сам
(«Где тонко, там и рвется»). Вам
Самим, я думаю, случалось
Такие страсти испытать:
Их, право, можно доконать,
Перекрестившись, в две недели.
Я этот срок нарочно дал,
Ибо герой мой, в самом деле,
Их в две недели доконал.
За что ж, однако, баронессу
Он хитрой женщиной назвал
И даже уподобил бесу —
За что? За то ли, что она
К нему немножко ревновала?
Кто ж не ревнует? Что княжна
Ее немножко напугала,
Что бестолковый мой герой,
С тех пор, как занят стал княжной,
Все брови хмурит – уверяет,
Что он страдает головой,
Что он, быть может, ей мешает,
Когда заходит по утрам
К ней в кабинет – учтив и скучен,
И стал заметно равнодушен
К ее радушным четвергам?
(А четверги друзьям открыты —
Друзьям прогресса и молвы,
И летописцами Москвы,
Конечно, будут не забыты.)
Никто на этих вечерах
Не мог читать у ней в глазах,
И сдержанное нетерпенье
В ней истощилось – перешло
В тревожный сон, недоуменье.
В желанье дерзкое – на зло
Всему, во что бы то ни стало,
Им овладеть… Она страдала.
Конечно, ей не привыкать
Страданье смехом прикрывать;
А кто привык – тому не надо
На это хитрости большой.
Так ошибался мой герой;
Но говорила в нем досада.
– А! – думал он, когда домой
Шел вечером: – вы не щадите
Княжны, вы рады клеветать
На девушку – и вы хотите,
Чтоб я был весел!.. Нет, пора
Мне отрезветь! Мне надоели,
Мне скучны ваши вечера:
Ни зла в них нету, ни добра.
Какая польза, в самом деле, —
Пред этой светскою толпой
Мешать науку с болтовней,
И, никого не убеждая,
Хозяев тешить ради чая?
И все, что вызвано трудом,
Нуждой, бессонными ночами,
И жаждой знанья, и слезами,
Нести, как дань, в богатый дом,
Где все так праздны, все так ложно?..
Но, признаюсь вам, невозможно
И передать всего того,
Что лезло в голову его.
На подмороженные лужи
Ступая всей своей ступней,
Не чувствуя вечерней стужи,
Он шел с поникшей головой.
Но… не забыл он об уроке…
_______
Заря бледнела. На востоке
