Вячеслав Юрьевич Сухнев
Грязные игры. Часть первая. В Москве полночь
1
Девочка попалась совсем молодая, но, по всему видно, старательная. Передник нацепила и ринулась выполнять пожелания нанимателя – так новобранец копытами бьет перед сержантом… Толмачев не спешил – ночь впереди. А девочку попросил в холодильнике пошуровать. Ветчины там, лимончиков настрогать.
– Хороший у вас холодильник, емкий, – сказала девочка после похода на кухню.
– Мы же договорились, – поморщился Толмачев. – Только на ты! Иначе сейчас проявлю признаки склероза…
– Извините, – сказала она, умело роняя тарелки на журнальный столик. – То есть, извини. Хороший холодильник.
Оглядела яства и улыбнулась. Кажется, вполне искренне увлеклась приготовлением ужина. Из нее может получиться хорошая, расторопная хозяйка. Если, конечно, не… Поймав ироничный взгляд Толмачева, она вспомнила, зачем пришла сюда, в немного захламленную холостяцкую квартиру и уморительно, явно кому-то подражая, завиляла крепким круглым задиком.
Совсем соплячка, умилился Толмачев. Значит, старикан, ты становишься совратителем малолетних. Говорят, это первый признак старости. На самом деле о старости Толмачеву рано было думать – тридцать шесть в феврале, два месяца назад, сравнялось.
– Тебе сколько лет? – спросил он.
– Восемнадцать, – подумав, ответила она. – А что? Есть проблемы?
– Есть, – засмеялся Толмачев. – По-моему, восемнадцать тебе лет через пять исполнится. А?
Девочка аккуратно поставила тарелки, подошла вплотную и задрала свободную вязаную блузу. Груди у нее оказались неожиданно крупные – под балахоном не особенно и заметно.
– Сойдет вместо паспорта? – спросила.
– Гм… – прочистил горло Толмачев. – Сойдет. Вполне.
Девочка снова на кухню отправилась и застучала ножом по расписной доске – хлеб резала, аккуратистка, словно она сюда на неделю собралась. На экране видака в этот момент герой деловито, как на службе, расстегивал у героини пояс. У них до сих пор чулки носят, подивился Толмачев. А может, этому фильму – сто лет в обед. А может, герою торопиться некуда.
Он остановил кадр и дождался девочку с хлебом:
– Ну, садись… Есть хочется!
– Там еще боржом стоит. Принести?
Героиня фильма была чем-то похожа на эту шуструю девочку, которая носилась по квартире Толмачева. Такая же туповатая смазливая рожица и складочки на лбу – от старательности. Не все ли равно, сколько ей лет, подумал Толмачев. Твое дело, старикашечка, не ударить в грязь лицом перед юным поколением. Девочку ему нашел Юрик, а уж тот не подводит, у него контингент десять раз проверенный, осложнений не создает и гимназисток из себя не строит. Перед Юриком Толмачев нарисовался как удачливый спекуль на некрупных оптовых операциях: купил-толкнул. Деньги у Толмачева водились, и в баре у Юрика он пользовался устойчивым кредитом. Через несколько месяцев после знакомства Юрик как-то сунулся с предложением: травка, мол, есть. По сходной цене и хорошая партия. Толмачев тогда сказал, что сам не интересуется, и Юрику по-дружески не советует. За коммерцию уже не сажают, а за травку можно очень просто сесть на баланду. А баланды Толмачев в свое время нахлебался по самые ноздри. После этого Юрик его еще больше зауважал.
Телефон тоненько забренькал. Девочка на ходу потянулась к аппарату, но оглянулась на Толмачева и сменила курс.
– Слушаю, – со вздохом сказал Толмачев. – Ну, произносите…
– Игнатий Павлович? – спросили в трубке одышливо. – Ах, не Игнатий Павлович… Пардон. У меня последние цифры – двадцать один. Толмачев положил трубку и на часы искоса глянул, на будильник-петушок, который на книжной полке покряхтывал, передвигая крылья-стрелки. Последние цифры, значит, двадцать один. То есть, девять вечера. А уже восемь натикало. И до Игнатия Павловича, сиречь, до Павелецкого вокзала, ехать не меньше получаса. Тэк-с… Накрылся вечерок с расслаблением, с коньячком и этой молоденькой старательной работницей интимной сферы. Теперь может не стараться.
– Встали, милая! – сказал Толмачев, хлопая себя по коленкам. – Очень важное деловое свидание, лапа. Дня на три уезжаю. Так что прости! Как-нибудь потом пообщаемся. Не забудь сумочку…
Девочка живо передничек сбросила, сказала деловито:
– Я все назад сложу. А то ведь пропадет.
Ах ты, племя младое, рациональное… Пока Толмачев в темпе переодевался, аккуратистка попрятала в холодильник всю выставленную на столик жратву.
– Молодец! – похвалил Толмачев. – Может, выпьешь? На посошок?
– Без дела не употребляю, – сказала умница, запаковываясь в плащик. – Я в алкоголики не собираюсь.
Толмачев дал ей денежку. Девочка не стала жеманиться: вызов есть вызов, а все остальное – проблемы клиента. Так они вместе и вышли на темнеющую улицу. Дождик накрапывал, холодный апрельский дождик – рассеянный и мелкий. Редкие фонари под еще голыми деревьями стояли, словно паром окутанные. Из мусорных баков в углу двора несло тухлятиной.
– Подвезу? – спросил Толмачев.
– В соседнем доме живу, – сказала девочка. – Телефон возьми…
Выведя со стоянки «жигуль», Толмачев глянул на полоску плотной бумаги с телефонным номером.
– Ишь ты, Маша…
Порвал бумажку и выбросил в полуоткрытое окошко, в темень и дождь. Какая теперь Маша… Маша да не наша. И газ до упора нажал. В обрез у него оставалось времени.
Впрочем, неладное что-то стало твориться со временем… Уплотнилось оно до безобразия. Стыдно сказать, Толмачев читать почти перестал. И вовсе не из-за девушек. Работы почему-то прибавилось. Сместилось нечто в пространстве, вот время и уплотняется. А если вспомнить, что говорили по поводу пространства и времени древние авторы… Или лучше не вспоминать? Современных авторов хватает.
За цепью сигнальных огней показались тусклые фонари вокруг площади Павелецкого вокзала, надо было перестроиться, чтобы сделать поворот. Возле вокзала, несмотря на непогоду, уже вовсю разгулявшуюся, кипела крутая каша: толокся приезжий люд, мотались с тележками и орали носильщики, таксисты выдергивали из очередей пассажиров позажиточнее. Как раз два поезда прибыло почти одновременно – железная дорога дождя не боится. Площадь забили машины, и Толмачев еле-еле нашел место, приткнул тачку.
К месту рандеву – под расписание пригородных поездов на перроне – подошел с небольшим опозданием. Связник оказался знакомым. Год назад вместе в Вильнюсе работали. Толмачев дал ему спички прикурить, а взамен получил такой же коробок. Примитив, конечно, но простенькое – оно самое надежное. Связник тут же ушел, растворился в мокрой толпе с прибывшей электрички, а Толмачев спустился в камеру хранения. Глянул на коробок, на цифры, еле заметно выведенные карандашом – номер ячейки и код. Коробок в урну кинул, нашел нужную ячейку, вынул обычную спортивную сумку, которая в глаза не бросается. Это только в шпионских фильмах в камерах хранения оставляют кейсы из нержавейки и с шифрованными замками.
Когда Толмачев только начал работать в конторе, он позволил однажды в узком кругу пошутить по поводу маниакальной страсти к конспирации даже в стенах Управления. От кого, мол, прячемся, да еще такими дурацкими методами, в собственной стране? На следующий день начальник отдела вызвал к себе Толмачева и сказал:
– Наше Управление прячется в собственной стране от болтливых дураков и шибко умных, сующих нос куда не следует от большого любопытства… Как ни странно, именно дурацкие методы конспирации и позволяют не давать повода этим двум категориям граждан догадываться о существовании Управления. Нормальному человеку наши дела до лампочки – ему самому работать надо, детишек растить… А у вас, Толмачев, до сих пор не сданы зачеты по прыжкам с парашютом, что само по себе есть безобразие.
Толмачев немедленно сдал зачеты и больше никогда не болтал в узком кругу.
В машине, не зажигая света, закурил. И под сигаретные затяжки порылся в сумке. Конверт из серой плотной бумаги. Диск. Банка кофе. Бразильский, хорошо… Блок любимых сигарет. Замечательно. А во внутреннем кармашке сумки – связка ключей на брелоке. Обо всем позаботились. Фирма веников не вяжет.
2
На посадку заходили – небо еще отливало последней бирюзой. А сели – тьма обступила. Неярко, будто слюдяные блестки, посверкивали вдали редкие огни аэропорта. За его приземистой коробкой вставали призрачные горы. Эти почти невидимые горы, и не по мирному скупо освещенный аэропорт, и запахи выжженной солнцем травы у бетонки… Седлецкому на миг показалось, что где-то там, в темноте затаившихся предгорий, – Кабул. Только на миг показалось, потому что спутник, генерал Федосеев, потирая намятый фуражкой лоб, скучно сказал рядом:
– А машины нету… Вот вам ихняя дисциплина. Вот вам ихняя независимость. Как будто к ним каждый день из Москвы возят члена правительственного комитета.
– Парламентского, – машинально поправил Седлецкий.
– Парламентского, коли вам так больше нравится. Прилетает, значит, член парламентского комитета и стоит, как придурок, перед трапом. Вы что-то сказали?
Седлецкий молча пожал плечами, потому что Федосеев и не ждал ответа. Просто этот толстяк всех доставал своим «вы что-то сказали?». И Седлецкого в самолете достал. Наверняка, глухой, как пень, вот и спрашивает к месту и не к месту.
Они стояли у самолета и вглядывались в молчащее поле. Экипаж выбрасывал на бетонку бумажные мешки и картонные коробки. Из иллюминаторов и распахнутого люка лился несильный свет, и Седлецкий глянул на часы – совсем, оказывается, еще детское время… Впрочем, здесь на час разница с Москвой, да и темнеет в южных широтах раньше.
– Независимые, а как же! – продолжал Федосеев. – Иху маму в печенку… Генерал-лейтенант прилетел, а они и в хрен не дуют. Пару лет назад после такого приемчика комдив у меня бы сутки раком стоял! Хоть обратно лети… Вы что-то сказали?
– Мы гости правительства, а не комдива, – вздохнул Седлецкий.
К его облегчению неподалеку мигнули фары. Федосеев посмотрел на затормозившую волгу несерьезного поносного цвета и сплюнул. Из машины выпрыгнул усатый верзила в краповом комбинезоне и представился майором Алиевым. На погонах у него вместо привычных звезд поблескивали какие-то каракатицы. Редкая несколько лет назад униформа спецназа стала теперь повседневной полевой одеждой всех воинских формирований независимых режимов. Федосеев нехотя отдал честь. Майор Алиев предупредительно распахнул дверцу машины. Генерал пожевал губами и покарабкался на заднее сидение. Седлецкий пристроился рядом, а майор сел вперед и что-то гортанно бросил водителю. Тот резко рванул с места и развернулся, так что Федосеев чуть не раздавил пузом Седлецкого.
Поехали.
На выезде из ворот аэродрома их дожидалась боевая армада – два грузовика с солдатами, БМП и фургон для перевозки продуктов. Из переднего окошка металлического кузова фургона торчало расклешенное дуло крупнокалиберного пулемета. Солдаты, в большинстве небритые, в черных спортивных шапочках, перегнулись через борт, провожая взглядами волгу. Один из грузовиков пошел впереди и немилосердно запылил. Свет фар волги потонул в желтом дрожащем тумане, вставшем стеной.
– Так и будем двигать за пылесосом, майор? – удивился Федосеев.
– Зато бэзапасна, гаспадын генерал, – полуобернулся Алиев. – Это объезд. А по старой дороге нэлзя.
– Почему?
– Мыны… Партызаны, – неохотно ответил майор.
– Понятно, – буркнул Федосеев, брезгливо и осторожно приваливаясь к спинке сидения. – А что – стреляют?
– Нэмножко… Ишаков вэзде хватает, гаспадын генерал.
Тонкая взвешенная пыль проникла в салон, хотя стекла были подняты до упора. Федосеев прикрыл рот и нос платком. Седлецкий вспомнил первую фольклорную экспедицию в районе Курган-Тюбе: день покатались, а потом весь вечер не мог задницу отмыть… Словно угадав его мысли, генерал спросил:
– Вода в городе есть, майор?
– Найдем, – сказал Алиев, напряженно вглядываясь в стену пыли. – Нэ праблэма.
До города ехали полчаса, и никто, слава Богу, по колонне не стрелял. Седлецкий и не заметил, как пересекли городскую черту, потому что трясло на побитом асфальте улиц так же, как и на щебеночной дороге в предгорьях. И такая же тьма колыхалась вокруг. Лишь приглядевшись, можно было обнаружить в редких окнах крохотные огоньки – то ли свечи, то ли каганцы.
Куда же пропал яркий и шумный город? Седлецкий всегда останавливался в бывшей цековской гостинице, и неоновая вывеска на кинотеатре «Кавказ» напротив по ночам полыхала розовым и зеленым даже сквозь плотные шторы номера. Летними вечерами во дворы выносили лампы на длинных шнурах, столы и низкие лавочки. Гоняли чаи, обсуждали семейные дела, азартно выкликали номера лото… Рано утром дворники мели тротуары и площади, прибивая пыль радужными струйками из шлангов. Белокаменный, чистый, уютный, в зелени садов и цветников, этот город походил на разукрашенную шкатулку, поддерживаемую морщинистыми ладонями гор. Его когда-то строили русские инженеры по планам, утверждённым Суворовым.
Седлецкий хотел бы жить здесь, выйдя на пенсию… Словно на другую планету попал он теперь.
Вечер, пока доехали, сменился ночью. Высыпали звезды, низкие, немигающие, небо посветлело. На фоне созвездий заметнее стали изломанные силуэты домов. Остановились внезапно. В стекле мелькнул фонарик, черная тень прильнула к дверце. Алиев выпрыгнул из машины, буднично сказал приезжим:
– Астарожно – кырпычи…
Спотыкаясь на рычащей щебенке, касаясь друг друга, они пошли за светляком фонаря, который ничего не освещал, а лишь обозначал направление пути. Пахло пожарищем. Такая тишина стояла, неестественная в крупном городе, что закладывало уши.
На крыльце небольшого дома Алиев сбросил сапоги. Федосеев оглянулся на Седлецкого, пожал плечами и принялся с кряхтением стаскивать штиблеты. Так они разутыми и потопали через прихожую, украшенную домоткаными половичками. В небольшой гостиной с мягкими диванами горела вполнакала люстра с висюльками, отражаясь в лакированной поверхности низкого круглого стола. Навстречу гостям поднялся сухой человек лет сорока, с военной выправкой и тонкими «джигитскими» усами. Дорогой костюм, английский, отметил Седлецкий. А сидит плохо. Может, это у него имидж такой – рубака в гражданке, готовый в любой момент сменить костюм на униформу?
– Ну, здравствуй, здравствуй, Карим! – сказал Федосеев и широко раскинул руки.
– Здравствуйте, Роман Ильич, – сдержанно сказал хозяин.
Федосеев, чуть раздосадованный холодным приемом, оглянулся на Седлецкого:
– Мы с Каримом, понимаете ли… Служили вместе. Впрочем, я уже вам говорил… Кто же знал, что он заделается премьером!
Седлецкий кивнул: ему и без генерала было известно, что премьер служил в полку Федосеева зампотехом.
– Прошу садиться, – сказал премьер и прищурился. – Господин Седлецкий знает, как на русский манер звучит мое отчество?
– Да, – согласился Седлецкий. – Хаджиисмаилович. Если полностью – Каримжан Хаджиисмаилович. Ничего сложного, уверяю.
– Конечно, – улыбнулся премьер. – С вашим знанием фарси и турецкого – ничего сложного. А вот Роман Ильич постоянно забывал. Ходисмыловичем иногда кликал. В шутку, разумеется, только в шутку. По-русски, согласитесь, это звучит очень смешно.
Федосеев побагровел и бесцельно потеребил воротник, словно тот ему жал. Премьер на миг прикрыл глаза и вновь превратился в любезного хозяина:
– Благополучно долетели? В Москве, говорят, холодно…
– Ничего, холодно – не жарко, – охотно подключился Федосеев. – Зато не упреешь… А скажи мне, Карим… значит, Измаилович, не объявлялся ли тут Ткачев? Его предупреждали.
– Командарм не был в Шаоне месяца три, – ответил премьер после некоторого молчания. – И если начистоту, Роман Ильич, то меня его отсутствие не очень расстраивает. Скандалов, пьянок и перестрелок у нас хватает и без господина Ткачева.
– Так, так, – нахмурился Федосеев. – Значит, не врут про командарма. А я, знаешь ли, сначала не верил.
– Разрешите? – донеслось от порога.
Ладный моложавый полковник коротко отдал честь.
– Командир дивизии полковник Лопатин!
– Проходи, Лопатин, – покивал Федосеев.
– Да, Константин Иванович, присоединяйтесь, – пригласил премьер. – Сейчас ужинать будем. Заодно обсудим наши проблемы. Вот генерал Федосеев из минобороны жаждет войти в курс дела. А это господин Седлецкий. Кажется, полковник. Не знаю, правда, по какому ведомству он служит теперь.
– Подполковник, – поправил Седлецкий. – А служу по прежнему ведомству, налаживаю сотрудничество в войсках…
Лопатин присел на диванчик и покосился на Федосеева.
– В курс дела… Извините, товарищ генерал-лейтенант, но я полагал – вы уже в курсе.
– В общих чертах, Лопатин, в общих чертах… Ситуация у тебя, знаю, сложная. Впрочем, как и во всей Отдельной армии.
– Нет! – бесцеремонно перебил его полковник. – Ситуация здесь не сложная, а совсем хреновая. Вы хоть немного представляете там, в Москве, что здесь происходит?
– А вот этого не надо, Лопатин! – поморщился Федосеев. – Не надо нас дураками выставлять! Все представляем… Просто я один, а таких как ты, умных, у меня много. И не только я решаю. Ты что-то сказал?
В дверь заглянул майор Алиев и пропустил двух солдат с подносами. Чай, холодное вареное мясо, черствые лепешки и пучки привявшего зеленого лука. Так сервировали гостевой стол у главы правительства. Несколько минут прошло в молчании. Федосеев ел неуверенно, с плохо скрытой брезгливостью, отщипывая от мяса небольшие куски и исподтишка их разглядывая. Зато Лопатин не скрывал аппетита. Заметив взгляд Седлецкого, полковник смутился:
– На концентратах сидим. Солдаты второй месяц овес варят. Местные ничего не продают – самим жрать нечего.
– А Ткачев о чем думает? – спросил Федосеев. – Не боится, что у него солдаты скоро заржут – с овса-то?
– Его солдаты не заржут, – сказал в сторону Лопатин.
– Ну-ну, – поощрил Федосеев. – Рассказывай. И не бойся – в общих чертах мне многое известно о художествах командарма.
– Раз известно, – сказал Лопатин, демонстративно уткнувшись в чашку с чаем, – так и принимайте меры…
– Примем, – пообещал генерал. – Одного не пойму: как можно доходить с голоду в вашей республике? Совсем народ не работает?
– Противник угоняет скот, – вздохнул премьер-министр. – Связь с селом нарушена. Город, по существу, находится в блокаде.
– Да, – хмыкнул Федосеев, – столицу республики блокируют войска другой братской республики… Скажи такое кто-нибудь лет пять назад – в дурдом загремел бы.
– А я вот, товарищ генерал-лейтенант, – поднял дерзкие синие глаза Лопатин, – точно уже до дурдома дохожу. Не могу понять: зачем нас тут держат?
– Просто смешно, – буркнул Федосеев, – смешно слышать от тебя такие рассуждения. Как штатская балаболка из Верховного Совета, честное слово! Вот пусть тебе профессор объяснит…
– Ваша дивизия, Константин Иванович, – скучно сказал Седлецкий, – должна служить гарантом стабильности в регионе…
– Во-во, – покивал Федосеев. – В самую точку.
– Стабильности? – Лопатин вытер руки несвежим носовым платком. – Какой гарант? Меньше половины списочного состава на сегодняшний момент!
– Куда люди делись? – удивился генерал. – Таких потерь теперь у тебя, Лопатин, быть не должно – в конфликт не вступал.
– Плохо мои рапорты читали, – опять сдерзил Лопатин. – Отбыли те, кто призывался не в России. Пополнения не дали. Начали русские дезертировать – отделениями снимаются. Ушли все прапорщики и хозобслуга – они из местных нанимались. Технику прихватили! Оружейные склады растащили! Осталось боекомплекта на час хорошей стрельбы. По распоряжению командующего армии половину бронепарка я передал в другие части. Если бы не поддержка здешнего правительства… Давно бы разули и раздели. Вот такой гарант стабильности! Хоть голыми руками бери…
– Дивизия, действительно, небоеспособна, – сказал премьер. – Гарантировать стабильность в регионе не в состоянии. Как пугало на огороде – машет рукавами, а птицам не страшно.
– Моя задача, – сказал Федосеев, – как раз и заключается в том, чтобы подготовить предложения для российской делегации на переговорах о статусе Отдельной армии. Есть идеи?
– Идея одна, – нахмурился премьер. – Ни дивизия, ни армия уже не могут гарантировать мир в горах. Здесь горы, Роман Ильич, горы! Впрочем, вы ведь в Афгане не были, не представляете, как выбивать из укрепленного горного района хорошо вооруженных людей, которым нечего терять. А вот господин Седлецкий в Афгане работал… Подскажите генералу!
– Это не входит в мою компетенцию, – сказал Седлецкий. – Как эксперт, я обязан дать доклад о моральном состоянии дивизии.
– Вот именно, – сказал Федосеев. – Каждый должен заниматься своим делом. А если за все хвататься, бардак получится.
– Вижу, Роман Ильич, вы не очень изменились, – вздохнул премьер. – И ваша позиция…
– Какая позиция, Карим, дорогой! – подосадовал генерал. – У меня ее и нет, позиции-то… Поговорю завтра с воинами, на месте разберусь, тогда и будем думать о позиции.
– Это не мы тут заложники, – тихо сказал в пространство Лопатин. – Это они в Москве… Сами у себя заложники.
– Лопатин, – скучно сказал Федосеев. – Погоны не жмут? А тебе еще до пенсии – как до Киева на карачках…
– До пенсии дожить надо, – поднялся полковник. – Извините, товарищ генерал-лейтенант, разрешите перекурить…
– Я с вами, – встал и Седлецкий.
– Старая колода, – сердито сказал на крыльце Лопатин. – Можете расстрелять за такие слова. Мне уже всё равно. Зачем его прислали?
– Другого не нашлось, – пожал плечами Седлецкий.
– Не курите открыто, – сказал полковник. – Снайперы…
3
До Ташкента Акопов летел на военном грузовозе – вместе с вездеходами, ящиками и тюками. В крохотном пассажирском отсеке путешествовал в гордом одиночестве. Перед рейсом командир экипажа, мальчишка-капитан, сказал, косясь на остальных летунов:
– Слушай, прапор, только не кури, я тебя умоляю! Захочешь подымить – стукни в кабину. Мы остановимся. Выйдешь и покуришь.
– Хорошо, – довольно глупо заулыбался Акопов. – Только я не курю, товарищ капитан.
Летуны заржали… Акопов и вправду не курил, а вот от кофе в командировке придется отвыкать. На чай переходить. Но чего не вытерпишь ради дела. Даже издевательства этого пацана с капитанскими звездочками. Форма на Акопове была ношеной, обмятой, на размер больше. Выглядел он, конечно, чучелом гороховым. Потому и хохмили летчики. Да на здоровье! Вот прилетят в Ташкент – и исчезнет складская крыса, прапорщик-связист с латунными «мандавошками» в черных петлицах.
В самолете он ощутимо продрог, а когда вышел на горячий бетон военного аэродрома – пот прошиб. Такая жизнь: то в жар бросает, то в холод.
С аэродрома в город шла машина с армейским снабженцем. Акопов немного поунижался, и сжалился над ним майор, разрешил «коллеге» пристроиться на заднем сидении среди картонок и узлов. Опять, значит, повезли Акопова малоценным грузом. И выбросили у первой станции метро.
Вечерело. Спадала жара. Окна в вагонах были открыты, приятный сквознячок сушил кожу. Поневоле припомнилась мокрая и холодная Москва, по которой в конце апреля нельзя гулять без плаща.
Но в Ташкенте в конце апреля было замечательно. На центральных улицах вовсю торговали мороженым и газводой, в скверах серебрились струи фонтанчиков, сверкали на розовых бутонах капли влаги, отражая огни первых фонарей. В шумной южной толпе темнолицый и чернобровый прапорщик в мешковатой форме выглядел своим, местным.
Поздним вечером он оказался на набережной древнего арыка Калькауз, в старом районе, полном зелени. В мешанине одноэтажных домов сориентировался по темной громаде ансамбля Хазрети Имама. На улице Хамзы уверенно подошел к железным воротам в высоком глинобитном заборе-дувале, нажал звонок.
– Кто там? – спросил по-узбекски старческий голос.
– Это я, дядя Рахматжон, ваш племянник Сабир, – ответил Акопов. – Извините, что задержался – поезд опоздал.
В воротах открылась калитка, и вскоре Акопов уже разувался на пороге просторного дома, окруженного шпалерами винограда и розовыми кустами.
– Проходи, проходи, Сабиржон! – старик в бекасамовом халате и пестрых штанах легонько подтолкнул его между лопаток. – А я уж заждался, признаться… Телеграмму еще вчера получил. Как мама, как сестры?
Так он болтал, пока не закрыл дверь. И сразу же преобразился – собранный и серьезный человек стоял перед прапорщиком.
– По коридору – последняя дверь, – сказал по-русски. – В шкафу – одежда. Документы и деньги в столе. Умывальная рядом. Через час ужинаем. Подойдут остальные.
– Одна просьба, – сказал Акопов. – Пока мы здесь, хочу говорить только по-узбекски. Давно не было разговорной практики. Хорошо?
– Хоп, майли, – усмехнулся хозяин. – Ладно, договорились.
В небольшой комнате с белеными стенами стояла узкая деревянная кровать, шкаф и низкий столик с радиоприемником. Лишь сложенные в углу тонкие ватные одеяла – курпачи, да яркий ковер на полу подчеркивали азиатский колорит жилья. Акопов раскрыл шкаф, вынул светлый гражданский костюм. Невесомый, с большими накладными карманами, шелковистый на ощупь. В таких костюмах любят щеголять летом туркестанские чиновники средней руки. Костюм на кровать бросил, а сумку спортивную, с которой из Москвы летел, задвинул в угол шкафа. Тяжелая была сумка – с ТОЗовкой ручной сборки и комплектом оптики. Ну и кое-какие причиндалы для долгой командировки, вроде взрывающейся зубной пасты.
Из открытого окна долетал теплый ветерок и шевелил бежевую занавеску. На пределе слуха шумел за арыком город. Считай, отпуск получил, подумал Акопов, стаскивая грубую мятую форму, отчетливо пахнущую чужим потом, дешевым одеколоном и табаком. Ничего дешевого Акопов сроду не употреблял. Он достал махровое китайское полотенце, расписанное павлинами, и кусочек розового мыла, еще в Ливане купленного.
Вышел в коридор – услышал неторопливое гудение нескольких голосов в прихожей. Значит, прибыли очередные племянники гостеприимного дядюшки Рахмата…
4
На въезде в зону Толмачев показал караульному, молодому парню в плащ-накидке, скромное служебное удостоверение несуществующего института химии растений. Караульный ушел в неярко освещенную будку, повозился у пульта – белый шлагбаум поднялся.
– Спасибо, – сказал Толмачев в окно, трогая машину.
Охранник и ухом не повел. Будет он тут еще рассусоливать со всякими младшими научными сотрудниками…
За полтора часа, пока Толмачев ехал из Москвы, дождь кончился. На темной асфальтовой дорожке между двумя рядами высоченных тополей поблескивали в свете фар спокойные лужицы. Толмачев достал брелок с ключами, и вскоре уже снимал куртку в небольшой прихожей обычного щитового коттеджа. Тут чуть-чуть пахло старой пылью.
На кухне царил унылый дух казенного жилья: разномастные стаканы выстроились на сетчатой полочке над раковиной, электроплита на две конфорки была заставлена грудой дешевых тарелок. Холодильник, открытый нараспашку, хранил в недрах только собственную электровилку и смотанный провод.
Толмачев знал, что в таких коттеджах он работает не один, и раньше, по молодости, по любопытству, вполне понятному, хотел хоть однажды обнаружить следы предшественников – бумажку там или забытую ручку. Но в коттеджах после очередного жильца убирались на совесть…
Он порылся в настенном шкафчике, нашел медную джезву, из сумки достал банку с кофе. Не тянуло его в экскурсию по дому. Он и так знал, что тут есть – аппаратная, спальня да сортир с душем. Конечно, по правилам он должен был, войдя в коттедж, не пускать слюни в ожидании кофе, а бежать в аппаратную и начинать работать. Обычно в начале программы указывалась степень ее срочности. Но Толмачев, следя за поднимающимися со дна джезвы пузырьками, оттягивал начало. Кто знает, сколько суток придется здесь просидеть – в тихом лесу на границе областей, за высоким забором и пикетами охраны… Если проехать лес до конца, можно попасть в один из глухих тверских районов, где Толмачев вырос, где на старом затравеневшем кладбище в большой, разбросанной по речке, деревне, лежат родные… Сколько уж лет не ездил на малую родину?
Как ни долго ловил Толмачев кайф за пахучим бразильским кофейком, как ни растягивал удовольствие, покуривая длинную душистую сигарету, а час дела настал. Вторым ключом из связки он открыл аппаратную. Дорого дал бы какой-нибудь Джон или Мацумото, чтобы заглянуть в эту комнату. Естественно, на рабочий компьютер гипотетический шпион не обратил бы внимания, а вот на справочный… Он был напрямую связан с архивом конторы и запирался не только третьим ключом из связки, но и сложным кодом.
Толмачев тут же вставил ключ, набрал код. Экран потребовал сообщить пароль и степень допуска. «Менделеев, шесть», – отстучал Толмачев и усмехнулся. Он давно подозревал, что пароль к каждой теме подбирали без особых ухищрений. К физике ядра, скорей всего, паролем служит «Курчатов» или «Сахаров», а к аэрокосмической навигации – «Королев» или «Гагарин». А чего выдумывать! Этак и мозгов не напасешься, по всем темам напрягаючись… Однако проверять гениальные догадки Толмачев ни разу не пробовал. Любопытных в конторе не любят. И не ценят, вот что обидно.
Едва пошла программа, Толмачев запсиховал: никаких суток у него в запасе нет. Работу, образно говоря, надо было сдать еще вчера… А задача попалась заковыристая. Но именно для решения таких задачек Толмачева и держали. И деньги платили – весьма немалые.
– Обалдеть можно, – с тоской сказал Толмачев. – Что я – Шерлок Холмс вместе с Ватсоном?
Однако глаза боятся, а руки шевелятся. Самая российская пословица. В начале любой длинной дороги надо сделать первый шаг. А это уже китайцы поумничали.
– Ну-ка, – забормотал Толмачев, поворачиваясь на металлическом вращающемся кресле к справочному компу, – ну-ка, умник, скажи: что там у нас было веселого с королем Назиром? Тэк-с, тэк-с… Контрактик, значит, заключили, а поставка не состоялась. Кто перебил? «Кеми экспресс». А что поделывают сейчас шустряки из «Кеми экспресс»? Ага, дуба дали вместе с фирмой. Теперь эта шарашка называется «Кеми текноложи», С. А. Значит, Саут Африка?
Незаметно для себя, Толмачев всегда бубнил за работой. Ввел дополнительную команду на справку. Комп объяснил, что С. А. – Саудовская Аравия.
– Другое дело, – потер руки Толмачев. – Ближе к телу. А то – Саут Африка… Где имение, а где наводнение! Глуп ты стал, брат, просто до изумления.
К восьми часам утра Толмачев выпил два литра кофе и выкурил полторы пачки сигарет. Сердце у него моталось под горлом собачьим хвостом, руки дрожали. Когда в душевой в последний раз ободрялся холодной водой, глянул в зеркало и испугался: красные глаза, скулы вылезли.
– Зато, брат, – откомментировал свое изображение Толмачев, – тобой могут гордиться налогоплательщики. Прищучил, брат, ты эту бестию, расколол пополам… Остается ему паковать чемодан и мотать из Москвы с первым дилижансом. Хана! Никаких кредитов поросенку, чтобы на сторону не гулял…
