Вячеслав Сергеевич Малых
Китайский дневник
3
Мои новые знакомые начали вставать из-за стола, я тоже поднялся. Манфу повёл меня наверх по массивной, глухо стонущей под ногами деревянной лестнице. С наигранно-заговорщицкой интонацией японец проронил по пути:
‒ Я не спрашиваю тебя, надолго ли ты панируешь тут задержаться. Это ты сам решишь. И особо не придавай значения тому, о чём говорится за столом. Хотя не мне тебя учить… Ты сам решишь, нужно тебе это всё или нет. У нас тут демократия. Хах! Полная свобода выбора!
Я улыбнулся в ответ. Жутко хотелось спать, но я всё-таки спросил:
‒ Манфу, почему ты меня сюда пригласил? И почему эти люди не против меня принять? Если я чем-то могу вам помочь, я с радостью готов, просто скажите прямо.
Манфу, не моргнув глазом, ответил:
‒ Ну не позволять же тебе ночевать где попало в палатке, когда дождь моросит. Мои друзья очень гостеприимны, живи и радуйся, ты же в Китае!
И он со смехом покинул меня в дверях моей комнаты. Я был так утомлён, что даже толком не разглядел доставшийся мне номер. Отметил только, что в убранстве комнаты преобладали белые и коричневые тона, а мебель была отделана лакированными бамбуковыми вставкам. Я не в силах был идти принимать душ, да и сомневался, что в доме есть горячая вода. Не раздеваясь, чтобы не замёрзнуть окончательно, я рухнул на жёсткую кровать, выполненную в традиционном китайском стиле: тонкий матрас лежал прямо на досках, – и моментально уснул. Без сновидений.
Приложение 3
Это красный мак, засушенный до стеклянной хрупкости и вложенный между склеенных страниц дневника. Лепестки, похожие на крылья бабочки, побледнели, но не утратили цвета – алого, в тёмных прожилках. К бледно-зелёному, местами расслоившемуся стеблю привязана синяя нить с узкой биркой. На просвет видна надпись на бирке (почерк принадлежит не Александру):
В память о нашей анапской весне. Я люблю тебя, Сажа-сан. Свет.
Прибор
1
Проспал часов до десяти и проснулся с тяжёлой головой, словно подхватил простуду. Из-под одеяла было страшно вылезать, пугала и перспектива умываться ледяной водой. Чувствуя себя разбуженным посреди зимы медведем, я всё-таки заставил себя встать. От резкого подъёма в глазах потемнело – такое со мной происходит нечасто… Но я списал недомогание на то, что нахожусь в горах, да и климат непривычен.
В онемелой утренней заторможенности я постоял перед окном. Было не очень холодно, но как-то промозгло. Погода налаживалась, бесцветные облака прорезало солнце, его лучи быстро согревали промокший за ночь мир тростника, гор и ветров. Движения воздуха качали ветви, стряхивая капли вчерашнего дождя и последние уцелевшие комочки снега. Из моего окна были видны поросшие лесом каменные гребни, которые венчал далёкий пик, заляпанный пятнами льда. Кое-где по горам стелился туман, густой и молочно-белый. Солнечные лучи теснили его вниз, в горные долины, ущелья и пещеры, где он будет в течение дня ждать своего часа, чтобы снова вернуться ночью и закрыть собою горный мир.
Снаружи, пожалуй, было теплее, чем в моей комнате, ведь планировка дома была рассчитанной на то, чтобы сохранять прохладу. Я вышел в коридор и направился вниз.
Внизу, как и на втором этаже, царила тишина. Снаружи, за распахнутой дверью, смолисто благоухал двор – мокрый, забросанный сосновыми иглами и пожелтевшими ветками тростника. Снежная куча на клумбе уменьшилась в размерах, и в центре двора растеклась, как инопланетная субстанция, большая мутная лужа. Было и правда тепло, я снял куртку. Похоже, кроме меня, в доме и поблизости никого не было.
Погревшись на солнышке, я уже собирался вернуться в дом, когда что-то привлекло моё внимание. Не то чтобы нечто конкретное, просто мурашки забегали по спине. Вчера я пришёл сюда ночью и мало что способен был видеть, но непонятное ощущение подсказало мне: что-то изменилось. Двор был, конечно, тем самым двором, куда я пришёл вчера, дом был тем же самым домом. Тростниковые заросли вокруг были теми же… Или нет?
Я постарался найти то место, откуда вчера вышел к дому. Такого места не было. Я точно помнил, как в темноте пробирался по узкому коридору, сформированному зарослями тростника, помнил таблички на ветвях… Тростник был на месте, густыми пучками торчал он на краю площадки, обрамляя двор. Но вместо вчерашних зарослей, тянувшихся, как я помнил, километра на полтора, была лишь мощённая булыжником дорожка, обрамлённая изгородью из облепленных лишайником ветвей. Я прошёлся по дорожке вперёд и назад. Не было ни табличек, ни треугольника Инь-Ян на земле.
Что-то смещалось в моей голове, разум настойчиво пытался найти объяснение этой перемене. Я закрыл глаза. Перед внутренним взором мелькнули белые стены, тонкие трубки с прозрачной жидкостью, игла шприца с каплей крови на острие за миг до падения… В какой-то момент мне начало казаться, что не было вчера никаких зарослей с табличками, была только вот эта самая изгородь – такая, а не какая-то другая.
Может быть, не было и обитателей дома, никаких разговоров – ничего?..
На деревянных ногах я вернулся в дом, по пути пытаясь вспомнить, не это ли ощущение называется «когнитивным диссонансом». Постепенно чувство растерянности прошло, осталось лишь воспоминание о нём – словно бы только что побывал одновременно в двух мирах и теперь не можешь понять, какой из них был настоящим. В конце концов, заросли тростника могли быть искусственными. Утром хозяева зачем-то убрали их… И где, кстати, эти самые хозяева?
Вернувшись в дом, вопреки моим тайным надеждам, завтрака себе я не нашёл. Вообще никакого намёка на еду на первом этаже дома не было, был только чай. Вскипятив воду, я заварил его и с наслаждением выпил, наполнив носоглотку густым и терпким ароматом. Вспомнились слова Син Чен о некоторых свойствах этого чая, будто бы способных ограничить влияние «силового поля». Если это так, могла ли моя вчерашняя прогулка по тростниковому коридору быть иллюзией, некоторым «посланием» этого самого «силового поля», которое моё сознание облекло в форму тростника, табличек, странных знаков, которые были мне в тот момент вполне ясны? Или, напротив, то, что я видел сегодня утром, было иллюзией – следствием ослабления эффекта от вчерашнего чая?
Опустошив чашечку, я какое-то время смотрел на неё, не мигая. Под прозрачной эмалью на донышке свернулась красная рыбка, часть её фарфорового хвостика была отколота. Потом, не удержавшись, я снова сбегал во двор. Но ничего не изменилось. На месте вчерашних зарослей была всё та же дорожка и всё та же изгородь из ветвей.
2
Я решил ознакомиться с домом. Вчера никто не оставил мне распоряжений и пожеланий по поводу того, куда здесь можно ходить, а куда нежелательно, так что я счёл, что дом полностью доступен для осмотра.
На втором этаже не было ничего особенного: вдоль коридора, изогнутого в форме буквы П, располагались двери, ведущие в номера. Некоторые из дверей были приоткрыты, я наугад заглядывал в комнаты. Все они напоминали ту, в которой поселили меня: кровать, письменный столик, тумбочка, стул, окно, бамбуковые половицы, тростниковые коврики… В одной из комнат кто-то жил, и по мужским вещам, в беспорядке разбросанным на кровати, я предположил, что это комната Манфу, и сразу немного расслабился: тайное подозрение, что вчерашний разговор и обитатели дома мне только привиделись, наконец-то покинуло меня, когда я увидел доказательство тому, что в доме всё-таки есть люди.
Полюбовавшись на холсты с каллиграфией на стенах и на большую, в засохших водных разводах, картину, изображающую рассвет на горе Хуаншань, я вернулся к лестнице.
Третий этаж был похож на второй, ничего нового, разве что каллиграфия на стенах сменилась, а вместо Хуаншаня на большой картине в центре красовалось озеро Эрхай. Было видно, что здесь никто не живёт: на полу скопилась пыль, с потолка свисала тенёта. Пока я раздумывал, стоит ли уделить этому этажу более пристальное внимание, до слуха донеслись едва слышные голоса откуда-то сверху.
На четвёртом этаже выяснилось, что источник звука располагается ещё выше. И лестница вела дальше, наверх. Из вчерашнего разговора я помнил, что в доме только четыре этажа. К сожалению, увлечённый загадочным превращением тростника в изгородь, я не удосужился разглядеть дом снаружи при свете дня. Возможно, лестница вела на чердак. Да и вообще, китайское представление о том, стоит ли считать первый этаж первым или нулевым, порой весьма расплывчато.
Последний лестничный пролёт, изгибаясь, упирался в закрытую дверь. Источник звука находился за нею: говорили по-китайски, но слова сливались в шумовую волну.
Я постучал, никто не ответил. Звук голосов не прервался от моего стука, поэтому я решил, что источником может служить работающий телевизор или радио, и за дверью вовсе не обязательно кто-то есть. Осторожно, словно бродячий кот, заглянувший в человеческое жилище, я толкнул дверь. Она подалась.
Открывшаяся моему взору комната была залита светом, струившимся, как мне показалось, разом со всех сторон. В воздухе плавал прозрачный пар, лучи солнца пронзали его, дробились и преломлялись в мельчайших капельках влаги. Сквозь пар и свет предметы казались нечёткими, словно выхваченными из миража. Комната была заполнена растениями, в каждой из четырёх стен были большие затуманенные окна, за которыми сквозь налёт испарины можно было различить потрясающий вид на горы Цан.
Место, куда я попал, напоминало небольшую оранжерею: повсюду были свежая зелень и цветы. К стенам прижимались громоздкие шкафы и полки с цветочными горшками; ноздри заполнил запах земли, пахло свежестью и затхлостью одновременно – так в августе пахнет река. На одной из полок стояла жаба из полупрозрачного зелёного нефрита. Капли влаги оседали на статуэтке, жаба искрилась и казалась живой. Цветочные горшки покрупнее располагались на полу, в дальнем углу стояла кровать с бледно-сиреневым паланкином; а передо мною, спиной ко мне, на инвалидном кресле сидел человек перед старым ламповым телевизором с выгнутым экраном. Поразили волосы обитателя тайной комнаты: очень длинные, почти до пола, и совершенно седые. По телевизору показывали что-то вроде сводки новостей, но изображение было нечётким. Звук тоже дребезжал и прерывался, так что слова мандаринского диалекта было сложно разобрать.
Эта картина пробудила сладостное, томящее чувство. Словно бы припомнился давний детский сон, и я на миг застыл в попытке вспомнить его подробности, но миг прошёл, воспоминание ускользнуло. Забылось и недавнее удивление во дворе около дома, и сам дом. Я просто стоял и смотрел на эту комнату, наполненную цветами и распылителями пара, на белые лучи, озарившие силуэт в кресле, на серебряные волосы в жемчужной пыли тумана.
Зыбкое отражение лица обладателя длинных волос тонуло в телеэкране, на котором всё время что-то мелькало. И отражение это было страшным, но осознал я это уже потом. Контуры отражённого в экране лица меняли очертания, а его части перетекали одна в другую. Человеческий рот превращался в оскал звериной пасти и вдруг наползал на лоб, оставляя затянутую кожей поверхность на том месте, где только что были губы, в то время как сизый воловий язык вываливался из лба; глаза играли в догонялки, и иногда их становилось больше двух, иногда оба глаза терялись в упавшей на лоб чёлке, а иногда всё лицо вдруг вспыхивало гроздью паучьих гляделок…
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я самопроизвольно сделал шаг вперёд и вдруг был остановлен рукой, мягко упавшей мне на плечо.
‒ Не надо тревожить её, – шепнул мне в ухо Манфу. – Пойдём завтракать.
Он настойчиво потянул меня к выходу, и я подчинился. Манфу аккуратно закрыл дверь, отрезав меня от созерцания странной комнаты. Спускаясь по лестнице, я спросил Манфу, что за человек живёт наверху.
‒ А это и есть наш прибор, – последовал ответ японца.
3
Внизу за столом уже собрались все вчерашние лица. От чая и мисок с лапшой шёл пар. Присутствующие смотрели на меня, пожалуй, с интересом, но точно не с неодобрением, и я внутренне расслабился. До этого момента меня не покидало ощущение, что я, возможно, сделал что-то не так.
‒ Как прошла встреча? Старушку не разбудил? – спросил Чуань Дзон, обнажив в улыбке крепкие, неровные зубы.
‒ Тянь Ся в порядке, кажется, она предпочла не замечать юношу, – вместо меня ответил Манфу. Он тоже улыбался. Здесь, видно, имел место какой-то лишь им самим понятный юмор, потому что я решительно не улавливал, что такого забавного случилось.
‒ Постепенно ты ко всему здесь привыкнешь, если не надумаешь сбежать раньше времени, – дружелюбно промолвил Хуршид и похлопал по стулу рядом с собой, приглашая меня к столу. – Сейчас надо поесть, сегодня мы затянули с завтраком.
‒ По утрам, если нет других дел, мы медитируем на одной горке рядом с домом, – объяснила Син Чен. – Сегодня погода хороша, мы немного задержались, грелись на солнышке.
‒ Ох, не впутывайте меня в вашу эзотерику, – сделал грозное лицо Хуршид и тут же миролюбиво добавил. – Я не медитирую, я гуляю и славлю Аллаха по-своему.
Мы набросились на лапшу. За едой разговоры не велись, и я заметил, что на лицах моих хозяев царит умиротворённое выражение. Я счёл это хорошим моментом для того, чтобы задать, наконец, волновавшие меня вопросы, поэтому, в процессе борьбы с горячей и бесконечно-длинной лапшой, не спеша обдумывал их.
‒ На меня произвёл большое впечатление ваш вчерашний разговор, ‒ сказал я наконец, ‒ настолько, что сегодня утром я обнаружил любопытную вещь: не стало того тростникового коридора с табличками, по которому я шёл вчера. Закралась мысль, не влияние ли это силового поля, о котором вы говорили. Лишь потом я осознал: тростник был не настоящим, и утром вы просто убрали его, уж не знаю зачем. Ведь так?
Присутствующие обменялись быстрыми, как искры, взглядами.
‒ То, о чём ты сейчас рассказал, очень логично, знаешь ли, – ответил Чуань Дзон, – ведь разговоры на ночь, как известно, производят наибольшее впечатление. Мой ответ прост: да, мы перенесли тростник. Он нам надоел, пора придумать что-то более, скажем так, элегантное. Устраивает? – И он, внезапно посерьёзнев, заглянул мне в глаза. Обычно я не боюсь прямых взглядов. В детстве я жил в неспокойном районе, и прямой взгляд означает для меня вызов. Отвести взгляд – значит моментально проиграть. Тут же я поймал себя на том, что рассматриваю бульон на дне моей миски, а Чуань Дзон продолжает сверлить моё темя.
‒ Если ты так говоришь, то я тебе верю. У меня нет причин сомневаться в вашей искренности. Пока нет… – наконец нашёлся я и вернул китайцу прямой взгляд, но тот уже отвернулся.
‒ Мы не хотим тебя дурить, – сказал Чуань Дзон, – однако мы пока сами не знаем, что ты за человек, знаешь ли. Сейчас твой характер становится для меня немного яснее. Я скажу тебе прямо, если бы ты не закончил свою речь вопросом «ведь так?», мой ответ про убранный папоротник – то есть тростник – был бы единственным, что ты от меня услышал. Тебе бы этого объяснения было достаточно; да вообще для большинства людей простые ответы, соответствующие их ожиданиям, – наилучшие и единственно возможные. Но ты, скажем так, сомневаешься в правильности своей догадки – значит, твой разум оставил для тебя лазейку, чтобы докопаться до истины. Твой разум, скажем так, ощущает себя достаточно сильным, чтобы принять нечто противоречащее привычной реальности. Мир изменчив и многообразен, знаешь ли, но в человеческом восприятии он, скажем так, ещё более дезорганизован. В этом доме, помимо истории его строительства, нет секретов и тайн. Поэтому я дам тебе другой ответ: мы не знаем, о чём ты говоришь. Мы не видели ни тростникового коридора, ни табличек. Между сторожкой, где живут охранники, и нашим домом, сколько я себя помню, была пара километров соснового леса, а за ним – дорожка и изгородь из ветвей, довольно уродливая. Мы её обновляем периодически, и летом на ней распускаются цветы вьюна, знаешь ли. Зимой она непритязательна, уж прости…
‒ Как я понимаю, в качестве верного мне следует рассматривать второй вариант. Тростниковый коридор, который я видел ночью, на самом деле не существовал, – услышал я собственный мрачный голос. По затылку снова поползли мурашки, вернулось ощущение двойной реальности, и мой разум изнемогал от невозможности разрешить этот парадокс.
‒ Этого мы тебе не говорили, – без тени иронии сказал Хуршид.
‒ Готовые ответы притупляют ум, – сделав примирительный жест ладонью, вклинился Манфу. – Мы же не хотим испортить тебе удовольствие от наблюдения за играми собственного мозга. Наслаждайся. В конце концов, если ты пробудешь с нами ещё несколько дней – а мы тебе рады, не сомневайся, – то такая игра, возможно, войдёт у тебя в привычку. Ты узнаешь больше о своих способностях. Просто не гнушайся делиться своими ощущениями с нами. Мы тебе поможем в трудную минуту, а ты поможешь нам. Помнишь, вчера мы говорили, что ты можешь принести пользу в нашем бизнесе в качестве источника иной точки зрения? Так и есть. Мы тут все гуманитарии. Ты инженер. Мы привыкли к этому месту, ты – нет. Ты можешь помочь нам, если захочешь. Но если тебе всё это неинтересно и странно, если ты готов позволить своему разуму поставить стену между тем, что тебе «показалось» и тем, что ты видишь в настоящий момент, ты не потеряешь лица. Это сделает тебя сильнее, сделает менее подверженным влияниям извне. И мы будем уважать твой выбор, ты наш гость, и ты ничего нам не должен.
‒ Спасибо, – съязвил я. Мурашки продолжали ползать по затылку, но я уже успокоился и внезапно почувствовал симпатию к Манфу – и не только к нему, а ко всем своим новым друзьям. От них исходили спокойствие и доброжелательность, которых мне сейчас недоставало.
‒ Я хочу остаться с вами, мне здесь интересно. Со всеми вашими сумасшедшими намёками и историями! Ну, расскажите мне теперь про ваш «прибор»! Мне занятно, какую очередную двусмысленную отговорку я получу.
Я не был уверен, что моя тирада не прозвучала грубо – в конце концов, не всегда удаётся с точностью предсказать, какой эффект произведёт эмоциональная речь, произнесённая на чужом языке. На всякий случай я смягчил сказанное улыбкой.
‒ А тут всё просто, – сказала Син Чен. – Ну то есть как просто?.. Фэн Тянь Ся, которую мы иногда в шутку называем прибором, существует вполне объективно, иллюзорной её никак не назовёшь. Её муж, Фэн Ши Ман, был состоятельным человеком. Не только состоятельным, но и добрым. Ценил неоконфуцианство, был меценатом. Он много сделал в деле восстановления отдалённых и заброшенных памятников архитектуры. Как-то раз, отправившись в горы Цан, чтобы в сопровождении прислужников и мужа поклониться святым в здешних молельнях, Тянь Ся внезапно пропала. Заблудилась – ведь в те времена эти горы были далеки от нынешней инфраструктуры – и забрела сюда.
Сонный муравей выполз из трещины в столешнице и неуклюже, как пьяный, пополз по запястью Син Чен. Она его не замечала.
‒ Тянь Ся пришлось продираться сквозь заросли, ведь место было заброшенное, ‒ продолжала китаянка, ‒ Человек в трезвом уме не станет в поисках выхода ломиться в дремучий бурелом. Она, пожалуй, была в трансе или сильно напугана. Одним словом, так она и нашла этот дом. Было это почти шестьдесят лет назад, сейчас ей девяносто семь. Что-то в этом доме её весьма впечатлило, и она настояла, чтобы господин Фэн, находившийся на короткой ноге с местными властями, приобрёл это местечко и сделал тут основательный ремонт – надо думать, в условиях влажного климата деревянный дом был в ужасном состоянии. Здесь, кстати, они с мужем укрывались в годы культурной революции, а также помогали представителям интеллектуальной элиты. Так что дом, в некотором роде, сыграл свою роль в современной истории страны. Сама Тянь Ся, впрочем, хоть и любила дом, но подолгу находиться здесь не могла, её начинали мучить кошмары и головные боли. Несмотря на это, уже в почтенном возрасте, они с мужем переехали сюда насовсем; вскоре после переезда, кстати, господин Фэн умер. После смерти мужа его имущество перешло к Тянь Ся, и она тоже занялась благотворительностью, хотя и совсем в ином духе, чем покойный супруг: поддерживала различные сектантские кружки. Деньги не экономила, давала всем, кто попросит, сама жила скромно.
Син Чен вздохнула задумчиво; муравей на её руке, упёршись лапками в выпирающую зеленоватую вену, замер.
‒ Дом Тянь Ся передала государству, ‒ сказала Син Чен, ‒ а наша компания в лице директора, Вана Юпина, выкупила его и взялась поддерживать тут порядок и развивать инфраструктуру. Летом здесь бывает, надо сказать, многолюдно… Да, кстати. Около пятнадцати лет назад Тянь Ся парализовало. Банальный инсульт. Она может говорить, правда, не очень чётко, и сохраняет светлый разум, но лишена самостоятельности передвижения, так что в наши обязанности входит ещё и труд сиделок. Впрочем, Тянь Ся не доставляет проблем. Несмотря на её главный недуг, у неё отменное здоровье. От постоянной врачебной помощи она отказалась и, к счастью, врача нам приходится вызывать сюда не часто, но каждый раз это маленькое приключение… С 2001 года она безвыездно живёт здесь. Так она решила сама. У неё проплачены деньги за проживание в комнате наверху на тридцать лет вперёд, и она не хочет съезжать.
Син Чен замолчала, но возникшую паузу никто не пожелал заполнить, и она заговорила опять:
‒ Мы давно интересовались этим домом, проводили кое-какие наблюдения, но конкретных результатов получить не могли. Кое-что нам помогли понять тибетские монахи, как-то гостившие здесь. В частности, рецепт чая с линьчжи – это они нам его оставили. Они же обратили наше внимание на то, что странная постоялица тут не случайно. Это мы и раньше, конечно, подозревали, но не могли понять, в чём тут соль. Монахи с ней побеседовали, потом пригласили нас. Распознать, что она говорит, – большой труд, но мы преуспели. Понимаешь, Аньпин, у неё дар – она чувствует пульсацию силового поля, хотя не является ни поэтом, ни художником, ни… пьяницей, это уж точно. Таблетки и капельницы если и влияют на её восприятие, то не сильно. Чай с линьчжи иногда влияет, иногда нет. Она способна предсказывать изменения в силовом поле, предвидит, когда оно будет не в духе. Её предсказания ещё менее точны, чем прогноз погоды в интернете, но это всё, что у нас есть. Иногда она ошибается. Иногда нет. Мы просто фиксируем то, что она нам говорит, и пытаемся увидеть закономерности. Иногда видим. Иногда… ну, ты понимаешь. Хотя, вижу я по выражению твоего лица, мало что ты понимаешь.
Син Чен улыбнулась уголками губ и, заметив наконец муравья, подставила ему ноготь большого пальца и бережно стряхнула насекомое в горшок с куцым, потемневшим от холода, саговником.
‒ Для нас это всё тоже очень неоднозначно, ‒ пожала она плечами. ‒ Одним словом, Тянь Ся – это наш «прибор»; она добровольно согласилась сотрудничать с нами и понимает свою уникальность. После того как её парализовало, негативное воздействие поля на её организм сошло на нет, она избавлена от мигреней, но не от страха. Иногда ей по-настоящему страшно. Доходит до того, что мы сутками сидим в её комнате и стараемся её успокоить, а это выматывает. Мне не доставляет больших неудобств мыть её и ухаживать за ней – спасибо мужчинам, они свалили на меня всю чёрную работу, хотя и помогают, когда я на них гаркну… Но часы её безумий… это ужасно. Самое удивительное, она сама предсказывает, когда её настигнет очередной приступ, так что мы готовимся заранее. Эти предсказания точны как часы, но в них нет никакой последовательности. Почему она так чувствительна? Одному небу известно. Ходят слухи, в прошлом она увлекалась разного рода эзотерическими учениями, читала очень специфичную литературу и пробовала заниматься колдовством. Такие увлечения не проходят бесследно.
Син Чен сделала большой глоток чая, разом осушив миниатюрную чашечку. На дне блеснула красная рыбка с отбитым хвостиком, и я подумал, что из этой самой чашечки пил сам сегодня утром.
Я сказал:
‒ Если отвлечься от очевидной фантастичности того, о чём вы говорите, я вам верю. Просто принять всё это довольно сложно, дайте мне время. Мне относительно ясна причина вашего нахождения здесь. Но я? Для чего вы с такой готовностью рассказываете всё это мне? Вы говорите обо всех этих вещах, а сами про меня мало что знаете…
Меня прервал Хуршид:
‒ Мы знаем о тебе достаточно. И не из каких-то таинственных источников, ‒ мягким движением он положил свою смуглую руку рядом с моей. ‒ Не с гор спустились, можем разбираться в людях. Мы отвечаем на те вопросы, которые ты нам задаёшь, ничего больше. Реагируем только на твой интерес. И ещё мы знаем, что оказался ты здесь не случайно…
‒ Конечно, меня же Манфу пригласил.
‒ Да, Манфу, – величественно кивнул Хуршид. Я до сих пор не привык к произношению иранца, и невольно склонил голову в его сторону, сосредоточившись на растянутых и напевных словах. – Но если бы тебе не было суждено сюда добраться, ты бы и не пришёл. Нашлась бы куча причин, препятствий. Ты же не встретил ни одной. Зимой здесь не бывает случайных людей. Я в течение пяти лет приезжаю сюда зимой, хотя не в восторге от местного климата. Китайцы живут тут почти безвылазно вот уже десять с лишним лет, это дело их жизни. Манфу – вольный стрелок, он приезжает ненадолго, но у него хорошие связи в интеллектуальных кругах, он – наш проводник в мир науки. И за это время… сколько тут было людей! Как много их летом – для меня это невыносимо. Но зимой… зимой людей мало, но нет случайных. Все либо сами приходят за тем, что им нужно, либо Аллах приводит их. Так хочет Аллах, так хочет силовой поток! Вот и тибетские монахи пришли, как я знаю, тоже зимой. И пришли сами, никто их не звал.
Манфу, увидев сомнение на моём лице, бархатным голосом произнёс:
‒ Не думай, пожалуйста, что у нас в отношении тебя есть какие-то тайные цели. Если тебе не по нраву наша компания, ты в любой момент можешь уйти. Для нас ты – иноземный гость, мы тебе рады. Но у нас тут особый уклад, много необычного, так что относись проще. В конце концов, это же приключение, не этого ли ты хотел? Хах!
Я внезапно осознал, что разлад в моей голове прошёл, мурашки перестали бегать по затылку, я почувствовал, что принимаю наличествующую реальность в её полноте. Потому что реальность перестала казаться мне чем-то действительно реальным. Так бывает, когда из зимней России на самолёте перемещаешься в тропическую зону, видишь море и пальмы. Море и пальмы реальны, но для тебя всё это оказывается какой-то сказкой, петлёй времени. Потом ты летишь назад и возвращаешь себе чувство реальности, но летний мир продолжает казаться небывалым, волшебным миражом. Так ощутил я себя и в тот момент, в том доме в горах, в окружении своих новых друзей. Их жизнь была сродни тропической зоне для северянина. В конечном счёте, мне некуда было торопиться, а здесь царила такая тишина, такое спокойствие… Несмотря на всю странность этого места, уходить не хотелось.
Я сказал:
‒ Не поймите меня неправильно. Я благодарен вам и счастлив находиться здесь. Вы все немного сумасшедшие, но мне интересно с вами. Я не привык быть в обществе философов, это новый опыт, пожалуй. И с вами, конечно, куда интереснее, чем среди моих коллег с их чертежами и беседами о деньгах, толстых жёнах и плохой погоде.
‒ Мы не философы, – сверкнула улыбкой Син Чен. – В каком-то смысле, мы все тут – люди искусства, хотя и не особо талантливые. Но в детстве нам внушили родители, учителя, друзья, что у нас есть какой-то талант, и мы поверили им. Так часто бывает. Ты вырастаешь и понимаешь, что твой талант ничего не стоит, вокруг множество куда более одарённых людей… В какой-то момент приходит разочарование, потом смирение. Ты просто занимаешься тем, что умеешь, и не задаёшь лишних вопросов. Но это место… это мечта для людей, чей талант не получил развития. В определённые моменты влияние поля усиливает твои способности и ты, кажется, становишься кем-то другим. У нас всех здесь есть творческие увлечения, которые мы не можем реализовать в обычной жизни. Я увлекаюсь живописью, Чуань Дзон играет на семиструнном гуцине и сочиняет музыку, Хуршид пишет стихи, Манфу – поклонник каллиграфии. Не то чтобы мы хотели прославиться, нам дорог сам момент творчества. Пока что все наши труды хранятся здесь, а этом доме… Если хочешь, могу тебе показать мои полотна.
Я, конечно, с радостью изъявил желание.
4
Все вместе мы поднялись на второй этаж и вошли в одну из дальних комнат, в которой жила Син Чен. Внутреннее убранство говорило о том, что номер принадлежит женщине. Шкафчик, наполненный костюмами в традиционном стиле, был приоткрыт для проветривания (погода была влажной и довольно тёплой, поэтому на вещах могла появиться плесень), кровать аккуратно заправлена, везде царили порядок и чистота.
Стены были увешаны полотнами, выполненными в стиле традиционной китайской живописи, в центре комнаты стояли три мольберта с картинами, изображающими горы Цан. Вид был явно из окон комнаты Тянь Ся, а картины были в разной степени готовности. Работы были хороши. Все они изображали традиционные сюжеты: водоёмы, леса, горы, древние деревни и джонки на волнах… На одной из картин был изображён пожилой мужчина, сидящий в беседке над водопадом и смотрящий вдаль на молочно-розовый закат. На его коленях лежала трёхглазая красная маска из тех, какие носят актёры в китайской опере. Лицо человека было выписано поразительно чётко, каждая линия и каждая деталь были ясны и рельефны, но стоило отвести взгляд ‒ лицо тут же исчезло из памяти.
‒ Твои картины восхитительны, – выдохнул я.
‒ Они хорошие, – улыбнулась Син Чен, – но не мои. Вернее, мои, но нарисованы они под воздействием силового поля, и я не могу поставить на них подпись или печать. Авторство – большая ответственность. Пусть пока остаются как есть, неподписанными.
‒ Ты рассуждаешь как писатели Древней Руси, – сказал я со смехом. В этом кругу интеллектуалов мне самому не терпелось блеснуть своими познаниями – доказать, что я достоин их общества. – Помнится, и писцы, и художники времён Средневековья полагали, что творчество исходит от Бога, человек – только проводник. Поэтому считали кощунством вписывать своё имя.
‒ Очень верный подход, – заметил Хуршид.
‒ Подход, действительно, оправданный, – сказал Манфу. – Творчество исходит от мирового поэтического источника, однако человек тоже вносит свою лепту. Человек, чтобы облечь дарованное ему вдохновение в удобоваримую форму, должен изучать своё ремесло. Готовый продукт – настолько же плод силового поля, насколько творение человеческих рук. Поэтому я не гнушаюсь ставить свою печать на моей каллиграфии, но не продаю свои работы, а раздариваю. Подберу что-нибудь подходящее и для тебя, Аньпин.
