Вячеслав Михайлович Карпенко
И мой сурок
Колючка
Рассказка
Всяк бугорок спотыклив да важен,
да не всяк – по уму…
(поговорка)
У Глаши не было ни брата, ни сестрички, а время детского садика кончилось. И у неё начиналась новая жизнь.
Зато был у маленькой Глаши большой друг. Дядя Володя, художник.
Вообще-то друзей у неё много вокруг, потому что всем она любила помогать.
– Ох, Глашенька, скоро осень, и ты в школу пойдёшь. Кто же мне за хлебом сбегает, – стала даже говорить соседская бабушка Зоя Николавна.
– Ничего, – отвечала девочка. – Мне ещё утром голубей покормить надо, а у кошки Милы скоро котята выведутся. И у Лёшки-терьера лапа больная. Я во вторую смену попрошусь учиться!
Много друзей и забот у Глаши, но самый большой всё же дядя Володя. Потому что он один умел всё-всё рисовать, и к тому же они оба любили зверей и цветы.
У художника в квартире жили: два ежа, старый кот Базиль, который лучше отзывался на имя Васька, лохматый, огромный и добродушный сенбернар Атилла, на нём даже верхом можно было проехаться. И ещё приставучая сорока Зинка.
На окне в круглом аквариуме плавали золотые рыбки и ползали улитки, да и окна почти не было видно – его завивали цветы, которые цвели редко, но поливаться хотели часто. Глашке приходилось об этом напоминать другу.
Подружились они из-за котят, сначала Милиных, а потом и просто чужих.
– Что-то от меня приятели прятаться стали! – смеялся иногда дядя Володя, рассказывая, где поселился очередной их подопечный. Но город большой, а знакомцев у художника много даже и за городом.
И ещё, когда Глаша приходила полить цветы и погладить Атиллу, художник рисовал ей зверей и птиц, и деревья, и стрекоз, и голубое небо, и солнышко на нём или тучи с дождём, а то и туман – это смотря по их настроению. И всё было очень похоже, так что маленькая Глаша могла долго сидеть у его картинок для неё, представлять себя среди зверей, птиц и леса и тихонько разговаривать с ними, совсем тихонько, чтобы не мешать.
Вот из-за такого рисунка всё и началось.
Вернее, началось всё тогда, когда в соседнем дворе Глашка, догоняя выпавшего из гнезда воробьёныша, наткнулась на колючку. И в одной руке принесла к дяде Володе занозу, а в другой – воробыша.
– Сейчас-сейчас, ты только не плачь, – приговаривал дядя Володя, сразу понимая, что произошло, и не сердясь.
– Я и сначала не плакала, это слёзы сами текут, а мама ругаться будет…
– Пойдём, я знаю, где его гнездо, а то вот Базиль уже интересуется! Сейчас покажу, где живёт этот желторотик, а потом мы тебя в момент вылечим и коленки отмоем.
Художник прикрыл полотенцем большую картину, которую он всё рисовал для выставки. «Всё равно не примут… не возьмут», – бормотал он про себя как песенку.
– Почему же не возьмут? Она красивая. – Сказала Глаша. Она уже видела эту тётю на портрете, и Атилла сидел рядом, положив голову к ней на колени. Голова была тяжёлая, а глаза Атиллы были ещё грустнее, чем обычно.
– Потому что потому… не возьмут и всё. Ты где-нибудь видела красных женщин и голубых собак? Вот и пойдём.
Он залез на дерево, где в дупле, оказывается, пряталось гнездо, а не под крышей, как она думала. Художник даже поднял её к себе, чтобы и девочка посмотрела на всех птенцов. Их найдёныш оказался самым взъерошенным и писклявым. На верхних ветках ругательски верещала воробьиха, но Глашка не удержалась и погладила птенцов. Они открыли клювы, запищали, один даже ущипнул за палец. Видно, им всё равно кто здесь, лишь бы накормил.
Дома дядя Володя вытащил из её ладошки большую занозу пинцетом и смазал руку одеколоном.
– Терпи, – говорил он и дул на ранку, а сорока Зинка суетилась рядом на столе. И сенбернар подошёл лизнуть, ободряя, но начал чихать от одеколона.
– А вот и видела! – сказала, чтобы не показать накатывающихся слёз и успокоить Атиллу.
– Что видела-то, птаха-понимаха?
Она понимала, что ему невесело и теперь не до неё. Художник встал, прогнал с плеча сороку и снял полотенце с картины. «Не примут… не возьмут…»
– Голубого Атиллу видела, – настаивала девочка. – Вечером зимой!
– Может, и видела, глазастая фантазёрка! Иди сюда.
Красная тётя на картине была красивой, но её глаза будто не видели голубого сенбернара, а рука с тонкими пальцами не гладила, а будто хотела оттолкнуть голову с колен. А глаза Атиллы грустно смотрели в красивое лицо.
Вот за эту атиллову грусть тётя Глаше и не нравилась. И хотя девочка ничего не сказала, художник снова закрыл картину.
– То-то и оно! – улыбнулся он почти как Атилла. – Не примут голубую собаку, не возьмут – не увидят. И женщина красная… так-то… они лучше знают, как художнику писать. Давай-ка лучше тебе порисуем, школе подаришь. Что изобразим?
– Всё равно она красивая, ваша тётя, – успокоила девочка и подсела к столу.
Художник уже рисовал речку.
Быструю горную речку, вода в ней бурлила, неслась по камням, а берегов у речки не было: вместо берегов над течением поднимались крутые скалы. И никому здесь не могло быть места, на этом рисунке, возле этой куда-то спешащей реки.
– Не нравится?
– К ней ведь никто подойти не сможет, а если олень пить захочет? – схитрила Глаша.
Дядя Володя засмеялся, взял второй лист, приклеил к уже нарисованному.
– Это мы сейчас поправим. Смотри…
С первого листа на другой упал водопад. Вода закипела под падающим потоком, закружилась в небольшом омутке и затихла на излучине у покатого берега, к которому подходила широкая тропа. Потом речка забурлила себе дальше, там снова поднимались скалы, и течению приходилось перепрыгивать через валуны. Но зато вокруг тропы, что подходила к самой воде, выросли густые кусты, поднялись деревья, и дуб отбросил тень на излучину. И появились звери.
Тропа была широкая, удобная и мирная: маленькое – всего-то с блюдце – озерцо-омуток могло всех напоить и примирить на время жажды.
Вот поднял голову с ветвистыми рогами красавец марал, с губ его ещё стекают чистые струи воды, а затуманенные глаза высматривают кого-то на другом берегу. И рядом с ним, скосив взгляд на роющегося в песке медвежонка, чуть замутив передними лапами воду, пьёт коричневая, почти чёрная, медведица.
На тропе уже хрюкает горбатый, с поднятой щетиной, с загнутыми на длинном рыле клыками, кабан. А у небольшого куста присел и насторожил уши заяц.
Кукушка кому-то задумчиво отсчитывает годы, сидя на суку старой ольхи. А выше неё из дупла выглядывает хитрая мордочка белки.
И шмель ровно гудит на красном диком пионе, а на шмеля, смешно склонив глазастую голову, удивлённо и завороженно смотрит косулёнок.
– Такая речка подходит?
– Да-да… подходит, здесь хорошо всем, – отвечает Глаша.
И здесь зазвонил телефон. Художник взял трубку и сразу стал серьёзным.
Под его руками ещё лежала разноцветная картина жизни у реки, в пальцах ещё каталась коричневая палочка пастели, но было видно, что уже забыл он и про водопой, и про зверей возле него. И про Глашку забыл, которую зачаровала мирная жизнь в картине.
Не к месту защипала царапина, напомнив про колючку и занозу. И про голубую собаку с красной тётей вспомнила, потому что дядя Володя говорил в трубку, а посматривал на свою завешенную картину и становился всё озабоченнее. Девочка посмотрела на царапину, на след от занозы, ещё совсем горячий, и подумала, что голубой собаке тоже было бы больно, наткнись она на колючку. А красной тёте?
– А я ту колючку всё-таки вырвала! – сообщила она.
– Колючку? Да-да, это хорошо… – рассеяно ответил художник и снова заговорил с телефоном. – Нет, это не вам, отвлёкся на секунду: у моей соседки занозу вытаскивали, вот она и вспомнила про колючку. Нет, совсем маленькая соседка, но да – красивая. Вот в первый класс с ней собираемся скоро. – Он засмеялся чему-то в трубку и стал медленно, не глядя почти, водить по рисунку у реки коричневой пастелью. – Да, конечно, сейчас принесу…
Положил трубку, потёр себе лоб и бросил пастель на речной рисунок.
– Ты побудь-поиграй, птаха-понимаха, всё равно твоя мама ещё на работе. А я скоро вернусь, тогда и чаю попьём. – Взял свою большую картину и ушёл.
Глаша ставит картинку на опустевший мольберт. Пришлось встать на цыпочки, но всё же установила: теперь сюда хорошо падал свет, и все звери будто сразу ожили. А вода – тоже будто живая – падала с уступа, ровно рокотала и кружилась в небольшом омутке и затихала на излучине у покатого берега.
У самой воды, утонув копытами в золотистом песке, высматривал кого-то на другом берегу марал в золотой короне рогов. Всё так же рылся в песке малыш-медвежонок, и косила на него глазом пьющая из речки медведица.
Глаша уже знала, что у водопада куковала кому-то кукушка, смеялась в дупле белка, и недовольно о чем-то хрюкал на тропе горбатый кабан с пожелтевшими загнутыми бивнями. Поводил ушами заяц под кустом, и гудел на цветке под удивлённым взглядом косулёнка чёрно-жёлто-полосатый шмель.
К солнцу подплывало еле видное облако, а речка, наполнив прозрачной водой озерцо у водопада, снова торопилась куда-то вниз от этой мирной тропы.
Девочка, зачарованная картинкой, поправила один её бок на мольберте. И, опуская руку, вдруг… укололась.
– Непорядок! – раздался скрипучий голос.
Даже Базиль-Васька, дремлющий на диване, поднял голову на этот скрип, а сорока Зинка подпрыгнула на открытой створке форточки и завертела хвостом. Встал с места возле кресла сенбернар Атилла и подошёл к замершей возле картины Глашке.
– Это я, я говорю – не-по-рррядок! – вновь раздражённо проскрипел голос.
И Глаша увидела, как на широкой мирной тропе, что вела к водопою, зашевелила бугристыми ветками-отростками… обыкновенная колючка. Коричневая колючка, в рассеянности посаженная художником на самой середине тропы. Она вроде как шевелила сейчас ветками с острыми шипами и прямо на глазах взрастала, занимая всю тропу. Даже кабан, на что у него толстая шкура, и то удивлённо и тонко взвизгнул, наткнувшись пятачком на колючку. И попятился в испуге.
Перестала куковать кукушка, и заяц задробил лапкой в тревоге, и медвежонок, напуганный, засыпал себе глаза песком, и шмель присел на красном пионе, сразу двумя лапками удивлённо потирая себе затылок.
Озадаченный пёс Атилла тоже сунулся носом к картине, но укололся видно и, по-щенячьи визгнув, отошёл на своё место.
– Вот так-то лучше – и лежи, где положено, нечего собакам разгуливать, где не положено, – скрипнула Колючка. – И маленьким девочкам в лесу нечего делать, глазеешь тут. Сиди в кресле и жди, пока я тебе дела не придумаю…
Глашке ничего не оставалось, как подчиниться: что же делать, если даже такой солидный и храбрый пёс спасовал.
А Колючка, ощутив свою власть, уже вовсю распоряжается на тропе.
– Ты же недавно пил, толстокожий грязнуля, – говорит она кабану, всё ещё нерешительно стоящему рядом. – Иди, занимайся делами.
– Я не грязнуля, – обижается кабан. – И мне надо войти в воду: там для меня камыш вырос.
– Ничего, вода здесь не для того, чтобы кабаны по ней хлюпали без толку. А тебе незачем зря куковать, лучше б полетела да узнала, как растут твои дети, – упрекает Колючка птицу.
– Они хорошо устроены, у них воспитатели очень заботливы, – оправдывается кукушка.
– Надо бы им подсказать, чтобы построже держали птенцов, а то так из кукушат вырастут такие же бездельницы кукушки, – вслух, будто она здесь одна, думает Колючка.
– Но ведь кукушки нужны деревьям, они самых вредных волосатых гусениц поедают, – пробует заступиться Глашка.
– Маленькие не должны возражать взрослым. Старшие всегда лучше знают, кто кому полезнее. Не так они и нужны, эти длиннохвостые, с толку лишь сбивают своим кукованием: я здесь загадала про себя, а она и полраза не гукнула! Вы все теперь должны почитать и слушать меня, раз я здесь поставлена порядок соблюдать.
– Никто вас для этого не ставил, – пробует возражать девочка. – Пока вас не появилось, было тихо и красиво…
– Это зачем же меня посреди самой тропы посадили, сможешь ответить? Вот и помолчи. Ты, как я вижу, недобрая девчонка, и везде мешаешься – недаром моя сестра сегодня проучила.
От такой несправедливости даже кот зашипел и спрыгнул с дивана, однако подойти близко не решается, только успокаивающе трётся о Глашкину ногу: не расстраивайся, мол…
Колючка кота даже вниманием не удостоила.
– Так вот, раз меня здесь поставили, значит, я должна за всеми следить. Здесь был полный непорядок. А вы меня слушайте, если хотите к воде подойти. Очередь установим, – принимается Колючка всеми распоряжаться и, как сказала, руководить. А что поделаешь – и вправду не пустит. Может, так и в самом деле положено. Здесь, на водопое, звери не привыкли спорить и ссориться.
Один красавец-олень постоял-послушал, да и перешёл на другую сторону реки, благо ноги длинные. «И рук-то нет, не то что головы, а туда же…» – бормочет на прощанье.
А Колючка уже совсем разошлась: тому царапину, тому занозу, того скрипом голоса доймёт.
– Не убегай, косой, а то больше сюда не попадёшь вовсе. Скажи-ка, что умеешь, лопоухий?
– Я?.. – Заяц растерянно оглядывается на всех. – Н-не знаю… морковку копать.
– Зато я знаю! Ты не посматривай на того рогатого, он шибко умный, думает. Так никуда ведь не денется, вернётся. А ты, косой, хочешь к воде подойти – окопай-ка вокруг меня тропу – натоптали, понимаешь, а я сиди теперь в такой жёсткой земле!.. Вот так, теперь можешь минут пять у речки побыть, умыться. Да не плещись попусту, знаем вас! – Кажется, что после зайкиных усилий Колючка ещё вширь раздалась.
А зайцу уже не хотелось ничего, и он юркает в кусты.
– Тебе тоже дело придумала, – скрипит Колючка кабану. – Нечего на меня пялиться, мимо не пройдёшь. Во-он от того дерева, где кукушка сидела, на меня тень падает. Подкопай-ка с одной стороны у корней, я медведицу заставлю с другой поднажать.
Колючка между делом колет подошедшего близко медвежонка.
Тот верещит и бросается к матери. Но медведица не решается возражать, только прижимает сына к себе, успокаивая.
– Но здесь мой дом! – прячется и вновь выглядывает встревоженная белочка.
– Ничего страшного, только о себе думаешь, а ты не одна здесь. И скорлупу не расшвыривай!
– Но у неё там бельчата маленькие, – напоминает Глаша.
– Новое дупло найдут, вон дрозд к зиме улетает, пустит пока… Моим родственникам тоже солнце нужно, а вы здесь топчетесь!
И Глаша видит, как увядает красный цветок, на котором сидит шмель. Потому что рядом проклюнулась новая колючка. И ещё несколько, пока ещё не таких значительных, как первая, разбегаются по тропе почти до самого песка у воды. Теперь уже и главная Колючка чувствует себя совсем хозяйкой.
– Хватит на сегодня, – скрипит она. – Мне тоже отдыхать нужно. Расходитесь все. И тебе пора домой, девчонка! А ты, медведиха, не будь дурой, отпихни этого кабана с тропы.
Кабан, который уже готов был подрыть дерево белки, послушно поворачивается уходить, медведица высматривает, как бы ей с медвежонком пройти, не задев колючую семейку. А косулёнок жалобно зовёт маму-косулю.
И кто знает, что ещё натворила бы назавтра Колючка у мирного водопоя.
Но здесь радостно пролаял Атилла, трещит онемевшая было сорока Зинка.
Вернулся художник.
– Вытри ноги, когда входишь в дом! – приказывает ему Колючка.
Художник сначала очень удивился – откуда на картине взялась такая зловредная Колючка? А там, дальше и вокруг неё, ещё новые подрастают… И всё вспомнил: как говорил по телефону, как машинально рисовал на тропе. И всё понял, потому что хорошо знал, как быстро они плодятся.
А на водопое у водопада – он теперь хорошо видит – уже нет спокойствия и гармонии, и красота увядает – всё перекошено оказалось в картине.
– Спасибо за напоминание, – улыбается художник Колючке.
И в самом деле – что толку спорить с глупостью и чванством, их надо бы просто не слушать. Да-а, скажут, а если они – на тропе?
– Вот только у вас здесь ещё одного животного не хватает…
– Вот видите, – Колючка обводит всех торжествующим взглядом, – не я ли говорила, что не зря здесь поставлена и расту!
– Не надо больше никого, дядя Володя! – пугается ещё за одну жертву Глаша. – Она же и его…
– А ты ещё мала, повторяю, чтобы нас судить, – перебивает Колючка.
– Знаю, знаю, – улыбается художник. – Наша вина, нам и спасать мир, не то сплошное лакейство разведётся.
Он берёт пастель, о чём-то думает немножко, прищурив глаз, потом ещё два цвета, вот – коричневый, чёрный и жёлтый – и рисует… не догадались? – Верблюда. Как и положено: буро-коричнево-жёлтого, правда, с одним горбом – дромедара.
Девочка смотрит на руку художника снизу, а Колючка даже вытянулась вся, чтобы разглядеть. Другие звери тоже незаметно посматривают – тесновато становится у речки.
– Нет-нет, его – убери! – приказывает Колючка.
Верблюд задумчиво смотрит куда-то далеко – может быть он видит свою пустыню, где есть простор и свобода? Кажется, ему никакого интереса нет ни до тропы, на которой он оказался, ни до падающих в омут струй, ни до растерянных зверушек возле колючек, ни до главной Колючки.
– А почему он такой грустный? – спрашивает шёпотом девочка.
– Да он просто голодный.
– Нет… Прочь! Я жаловаться буду…
Верблюд же встряхивает горбом и всё так же задумчиво и неторопливо начинает свой обед, или уже ужин, с этой самозванной повелительницы тропы. И остальных её родичей.
– Я думал, она вкуснее – такая-то важная, – бормочет верблюд. – А больше мне здесь и нечего делать, разве что попить на дорогу. – Он оборачивается к дяде Володе, в углу рта ещё торчит последний отросток так напугавшей всех Колючки.
– Пожалуй, ты прав, – соглашается художник. – У каждого свой мир, и не будем этому мешать жить. Удачи тебе там и полных колодцев на пути.
Он берёт мягкий ластик и осторожно, чтобы не нарушить восстановленного покоя, стирает дромадера – ведь этому верблюду надо побывать ещё во многих других местах, где вырастают колючки.
– Уже вечер на водопое, – напоминает Глаша своему другу.
– И ты права, – соглашается художник.
Несколько движений руки с ластиком и пастелями делают картину ещё красивее: солнце катится за гору и прощально шлёт сонные малиново-голубые лучи. И все звери будто меняют окраску, даже чёрно-жёлто-полосатый шмель становится немножко розовым и чуть голубоватым…
– А как же голубая собака? – вспоминает девочка. – Её приняли?
– Может, и приняли бы, – отвечает художник. – А может и нет. Только не донёс я её до выставки – подарил я ту голубую собаку.
У каждого своё море…
Была да жила морская свинка. В картонной коробке. Хорошо жила: в углу у неё всегда стояла чашка с чистой водой. И блюдце стояло – с разной вкуснятиной: то кусочек яблока, то морковка, а то и печенье окажется. И дно коробки устелено мягкой ватой. В вату можно и вообще закутаться – это если спать хочется.
В общем, тот ящик был её домом. И было свинке там хорошо.
– Это морская свинка, – сказали однажды.
Так её не впервой называли, ничего особенного. Но здесь…
– Ха-ха! Какая же она – «морская»?! Небось, даже и плавать-то не умеет. Да видела она море хоть разок?..
– Лучше бы имя зверушке придумали… То-олстуха!
Здесь уж вовсе обидно стало морской свинке. Она ведь не знала, что предки её во всех морях и океанах побывали. На кораблях, правда. Моряки увидели когда-то добродушных и безобидных зверьков в Южной Америке и стали брать свинок с собой в плавание. Всё веселее, да ещё детям живой подарок привезти можно…
Но наша морская свинка подумала: «В самом деле! „Морская“, а моря я не видела… Интересно, какое оно?..»
И надо же, как повезло ей: сел на открытую форточку скворец. Он и раньше к морской свинке заглядывал: в окно его скворечник видно на дереве-клёне. К осени листья на дереве разноцветными становятся: красные, жёлтые, оранжевые. Тогда скворец исчезает. Но сейчас – лето…
– Ты дорогу к морю знаешь? – подняла морская свинка свой чёрненький нос к скворцу.
Тут-то, в этот-то самый момент, и решила она добраться до моря. «А плавать я и по пути научусь!» – решила свинка про себя.
– И даже за море знаю! – подпрыгнул на форточке скворец. И размечтался: – Летишь всё прямо…
– Я же летать не умею, – напомнила ему морская свинка.
– Да… неудобно жить, – покрутил головой птах. – Как бы тебе объяснить… Да вот, смотри!
Скворец влетел в комнату и сел на большой шар. Красивый – разноцветный шар. Птица засеменила на месте жёлтыми лапками по шару, только коготки зацокали:
– Сейчас я тебе на глобусе море покажу!
– Ты хорошо глобусишь, – похвалила свинка скворца. – На этой… штуке и к морю докатиться можно?
– Да нет! Это вся-вся земля такая! Как глобус! Только больше, во сто тысяч раз больше, вот! И всё здесь видно, смотри: голубое – это море…
– А-а, – догадалась свинка. – Как много здесь моря! Потому такой шарик «го-лу-бос» и называется?
А сама подумала: «Возьму-ка я этого скворца с собой к морю!».
– Глобус называется, никакой не «го-лу-бос». И не поэтому, а потому что… глобус, и всё! Не мешай, а смотри, – прицокнул на неё скворец. – Вот коричневое – это горы. Зелёное – видишь? – лес. Жёлтое – пустыня. Знаешь, что такое пустыня?
– Не-а… Пустое что-нибудь?
– Глупости, везде кто-нибудь да есть. Живут. Вот нитки голубенькие, а ещё капли – речки с озёрами, вода, в общем… Понимаешь?
Морская свинка понимала главное: путь к морю непростым оказывался. Во-он сколько пройти надо: по горам, по лесам, по рекам и долам, по степям да по пескам… А ещё – по дням да по ночам! И всё одной?
– Знаешь, что я сама себе придумала? – лукаво спросила морская свинка у скворца. – Я тебя, пожалуй, с собой возьму. К морю!
И пустились они в путь!
Хоть и думала морская свинка, что нелегко будет до моря добраться – но чтобы так уставать! Так мёрзнуть! Самой о еде думать!.. Коробку ведь с собой не возьмёшь… И блюдечко…
Это улитка может на себе свой домик таскать!
Медленно ползёт улитка, тело у неё мягкое, даже рожки – она ими, как локаторами, всё время опасность улавливает – тоже мягкие. Зато домик-ракушка всегда с ней – чуть что, улитка вся в нём укроется, не каждому врагу по зубам!
Но пришлось и нашей морской свинке улиток попробовать – голод не тётка.
Всё же добрались они со скворцом до гор: горы у них первыми на пути оказались. Где тропинкой, где обочинкой, а где и просто без дороги. Трудно ходить в горах – камней много, а когда по лесу горному идёшь, то и корни толстые прямо из земли под лапами путаются… И холодно – поневоле улиткиному дому позавидуешь! Одно спасает: когда вовсе ночью стыло, друг-скворушка рядом присядет, крылом прикроет. Худо без него пришлось бы!
Зато интересно всё вокруг! Вот однажды под кустом уснули, а рано-рано утром вдруг разбудило свинку бормотание: «урл-ур-лю». Солнце ещё только чуть розовым небо покрасило, а рядом это «урл-урлю-лю». Морской свинке даже показалось вначале, что дома она – так голуби в городе иногда у неё на подоконнике ворковали. Но это были не голуби, потому что вслед за этим негромким бормотаньем вдруг раздалось «чуф-фы». И в ответ, будто кто угрожает кому, – новое «чуф-ф-фы»!
Выглянула свинка из-под своего куста. Оказалось, что куст её как раз на краю лесной поляны. А на поляне той две птицы большие – морская свинка и не знала, что такие бывают.
– Тетерев! – шепнул ей на ухо скворец. – Смотри-и…
Крупные чёрные птицы – явные петухи, они и вели себя, как петухи, – надували шею друг перед другом, веером разворачивали лирообразные хвосты, под которыми посверкивал белый подбой. Чернь на голове отливала зеленью, ещё больше подчёркнутой красными бровями. Косачи явно собирались выяснять свои отношения и ничего вокруг не замечали, кроме противника. То перебегали, то приседали и вытягивали шеи так, что головы почти сближались.
Казалось, что вот сейчас бойцы столкнутся в схватке, и вдруг… В азарте драчуны придвинулись к самому краю поляны, а именно этого ждала ещё одна зрительница: от толстого сука корявой сосны отделилась тень и накрыла одного из забияк, только что угрожающе чуфыкнувшему своему сопернику. Второй тетерев шумно, точно взорвалась ракета, взмыл в воздух.
У морской свинки всё внутри похолодело – это была настоящая опасность. Видно, рысь ждала здесь с самой ночи. И охота её оказалась удачной: мягкое рычание заглушило последний крик несчастной птицы, длинные уши с чёрными кисточками настороженно двигались, пёстрые бакенбарды делали морду хищницы благодушной, однако жёлтые глаза, казалось, замораживали всё кругом ужасом убийства…
Закончив пиршество, рысь долго ещё вылизывала свою дымчатую, с крапом по светлому брюху, шубу, а потом неторопливо и неслышно скользнула в заросли можжевельника.
Морская свинка со своим спутником постаралась побыстрее убраться прямо в противоположную сторону.
Здесь ещё и речка встретилась – ух-х!.. бурлит, несётся куда-то, холо-одная! Брызги сверкают!
– Как это – куда торопится? – удивился вопросу свинки скворец. – Тоже к морю бежит. Она в него, в море, впадает… не скоро, правда…
– А потом – выпадает из моря?
– Оттуда уж ни за что не выпадет. Растворится! – ответил бывалый скворец. – Вот по речке пока и пойдем. Только перебраться надо бы на другой берег.
Где по камушку, где и просто по воде пришлось – помог морской свинке через речку скворушка переправиться. Трудно без крыльев!
Но она упорная оказалась, хоть вовсе не приспособлена путешествовать. Толстенькая, и лапки маленькие, нежные. С коготками разве что, да что в них толку здесь… Хотя – вот корешок вкусный выкопать вполне может. И плавать, оказывается, умеет. Нет, назад поворачивать и не думает, хоть страшно вокруг.
Только на другой берег ступила – «Ой-о!» – пискнула: глаза-бусинки восторгом-испугом зажглись.
Чуть ниже на речке водопад грохочет. Не так чтобы большой, но всё же – пыль над ним на солнце водяная клубится-переливается. И в этой жемчужной пыли вдруг рыбье серебристое тело взлетело вверх из воды. Да не по течению, а – против потока, снизу вверх чуть не на метр – рыба летит. Даже зависла, кажется, в воздухе – морская свинка тёмные пятнышки на серебристой чешуе разглядеть успела. И жабры, и плавники разглядела, а морда хищная – зубы мелькнули, или показалось? Пролетела и снова ушла в воду – теперь уже выше водопада.
– Форель! – объяснил скворец. – Но ты тоже хорошо плаваешь. А она только в такой воде и живёт: холодной, чистой…
Но дальше, дальше надо бы быстрее, а как – когда лес совсем густой пошёл, морская свинка и вовсе потерялась в нём. Маленькая! А деревья, ох, огромные! Ёлки густые, лапы до самой земли. А под ними – темно-оо. Но зато и тепло, никакой ливень не страшен.
Здесь и белку встретили, на рябине сидела. Ягоды уже краснеть начали, красивыми гроздьями сквозь ажурные листья висят. А горькие ягоды – свинка попробовала, ей скворец сбросил веточку.
Белка весёлая попалась. Чем-то и на неё, морскую свинку, похожа. Только рыжая, а хвост длинный и серый. Ушки с кисточками остренькие. Да прыгает так легко: во-от-ля!
Научиться бы самой так!..
Скворец кого-то себе на ужин ловить улетел. И дорогу глядеть.
– Ты далеко ли? – спросила белка с деревянного сучка.
– К морю идём, – с достоинством ответила свинка. – Знаешь, что такое море?
– Ха! – засмеялась белка. – Мне ли моря не знать. Это когда много-премного грибов. Целое мо-оре грибов! – И мечтательно добавила: – Или вот ягод с орехами тоже!..
– Море – это откуда я родом, – сказала свинка. И пояснила: – Оно из воды сделано, голубое потому что. Скворец говорит. А ты грибы какие-то придумываешь. Морская свинка я!
– Сви-инка? Ты? – удивилась почему-то белка. А потом застрекотала-захохотала на весь горный лес: – Ха-ха-ха… хи-хи-хи! Ой, держите меня, а то свалюсь – свинка она! Свинка-половинка! Вон недалеко… свинка так свинка ходит… тысяча таких, как ты, в её шкуру влезет! Кабаном зовётся. Пойди-ка, глянь – познакомься с родственничком!..
И ускакала белка, с дерева на дерево прыгая и треща:
– Мо-оре ей подавай! Свинюшка-капелюшка!
«Так я сразу и подумала, что белка глупая. Иначе зачем бы ей такой длинный хвост?» – так решила про себя морская свинка. А когда скворец прилетел, всё же спросила:
– А может, здесь и вправду у меня родственники? Белка сказала…
– Слушай эту трещотку, – буркнул скворец и передразнил белкино стрекотанье. Он ведь по-всякому умел, даже по-человечьи несколько слов знал. – С кабаном тебе ни к чему знакомиться. Страшный, огро-омный, щетина торчит… Может, вы не очень близкие родственники…
– А хоть и дальние, – заупрямилась свинка. – Всё равно невежливо. Вдруг этот кабан дорогу ближнюю знает… – Это она уже по пути на поляну, куда белка показывала, сказала.
Кабан и в самом деле показался целой сивой горой! И при этом даже головы не поднял: рыл зачем-то землю под дубом. Рыл-порыл, а после остановился. Хрюкнул задумчиво, пожевал – жёлуди. Они и рядом на земле лежат – и копать вроде ни к чему…
– О-о! – прошептала морская свинка скворцу. – Какой гордый и буркатый! Он и вправду тоже… свинка?
– А какой это – «буркатый»? – справился удивлённый скворец.
Оказывается, и он не все слова знал! Свинка гордо посмотрела – ага!..
– Буркатый, и всё! Вот какой, – показала на кабана. – Ух!
Здесь к серой горбатой махине высыпала откуда-то дюжина поросят. Шустрые, визгливые да ещё и полосатые! Но кабан забурчал недовольно, а на белом клыке, что даже губу приподнял, какой-то корень повис. Стра-ашно. Даже поросята сразу исчезли.
– Здравствуйте! – всё же пискнула свинка чудищу, собравшись с духом.
Кабан не сразу и понял – кто это там. Чтобы увидеть, пришлось ему своим серо-чёрным горбатым туловищем поворачиваться. Шея-то у кабана неповоротная!
«Почти как у меня, – подметила морская свинка. – И вправду, родичи мы! Вот только вместо коготков что-то…» Она ведь в городе жила и копыт раньше ни у кого не видела.
– Добрый вечер! – как можно громче повторила свинка. Она уже вскарабкалась на обомшелый валун. – Я – морская свинка!
– Кабан я, – буркнул этот зверь недовольно, разглядев наконец путешественницу. – Какая такая ты «свинка»? И на подсвинка не потянешь!
Здесь эта буркатая громадина с маленькими глазками и страшными трёхгранными клыками на длинном рыле сразу и забыла о маленькой гостье. Упёрся носом в землю. Да как пошёл вперёд – только комья от борозды отваливаются. Он, оказывается, червей выкапывал – лакомство!
На его пути задрожал куст и склонился к земле. Обидно стало морской свинке.
– А ты… а ты!.. – как можно громче крикнула она. – А ты про глобус знаешь? И какое море голубое?! У тебя… даже блюдечка никогда не было! Вот!
Кабан остановился. Растерянно поднял рыло – задумался. О море он не мечтал – зачем ему? Глобус какой-то… Вот он знает, где люди картошку посадили… туда бы!.. да стреляют ведь… А что в блюдечке ему никто пить не давал, ве-ерно… Он взглянул на морскую свинку с уважением.
– Ты откуда взялась здесь? – спросил.