Вячеслав Каликинский
Легионер. Книга первая

Выслушав вторично вызванного внеурочно по гродненскому делу начальника Сыскной полиции, Зуров некоторое время помолчал, глядя на бесшумно меняющуюся за тройными стеклами окон кабинета суету городской жизни.

– Браво, господин Путилин! – наконец заговорил градоначальник. – Браво! Ваша служба – и вы лично, разумеется! – проявили столь много усердия в раскрытии этого дела, что прямо не знаешь, благодарить вас или… поругать хорошенько…

– Ваше высокопревосходительство, до сей поры я полагал, что задачи вверенной мне Сыскной полиции столицы заключаются именно в восстановлении истины и справедливости…

– Оставьте это, господин Путилин! – Зуров много раз доказывал свою личную храбрость на полях сражений и не боялся служебных интриг. – Нет ничего предосудительного в том, что я глубоко сожалею о том, что при огромном скопище негодяев и убийц в Санкт-Петербурге гнусное убийство, тем не менее, совершил потомственный дворянин, гвардейский офицер. Да-с, сожалею! А еще больше я сожалею о том, что столь очевидного безумства этого сапера не хватило на то, чтобы, ужаснувшись содеянному, сразу пустить себе пулю в лоб! Ваши люди следили за Ландсбергом в его поездке, Иван Дмитриевич? – неожиданно и безо всякого перехода спокойно спросил Зуров.

– Всенепременно. Вслед за Ландсбергом в Ковенскую губернию выехали, как я вам и докладывал, два моих опытных агента наружного наблюдения. Из их телеграфных депеш я знаю, что Ландсберг не покидал пределов поместья, почти не выходил из дому. Подробный отчет будет представлен вашему высокопревосходительству сразу после ареста.

– Да-да, конечно. А о самом офицере удалось собрать какие-либо дополнительные сведения? Я имею в виду мотивы, проливающий свет на причины этого ужасного, недостойного дворянина преступления?

Путилин невесело усмехнулся.

– Должен вам заметить, ваше высокопревосходительство, что господа офицеры гвардейских полков весьма щепетильно относятся к любым попыткам получить хоть какие-то сведения, касающиеся членов их воинского братства. Одного из моих агентов выбросили прямо из окна буфетной Офицерского собрания Саперного батальона. А второго, наводящего осторожные справки о Ландсберге в казармах, едва не зарубил саблей какой-то разъяренный «дерзостью штафирки» офицер. Тайную полицию, господин градоначальник, никто не любит. Ну, преступному элементу, как говорится, сам Бог любить нас не велел. А вот армейские офицеры, скажите, сделайте милость, ваше высокопревосходительство, они-то отчего на нас волками глядят? Одному государю служим, печемся, по мере сил, о пользе своей Отечеству. Впрочем, вряд ли вы, Александр Елпидифорович, станете в этом вопросе на сторону полицейских властей… Прошу простить невольный упрек, ваше высокопревосходительство! А что касается огласки – не извольте беспокоиться: подозрения относительно Ландсберга, согласно вашему указанию, содержатся от газетчиков в строжайшей тайне.

– Вот-вот, Иван Дмитриевич – в тайне! В строжайшей тайне, улавливаете? – градоначальник снова подошел к окну и продолжил, стоя спиной к Путилину. – Скажите-ка, Иван Дмитриевич, исходя из вашего многолетнего опыта общения с преступным элементом. – Большие пальцы сцепленных за спиной ладоней градоначальника быстро закрутились вокруг себя и снова замерли. – Скажите-ка, а если преступнику становится очевидным то, что его злодейство раскрыто, что арест последует с минуты на минуту… Что впереди – позор судебного разбирательства, ужасы каторги, отречение от него родных и друзей и тому подобное? Каковы обычно его действия?

– Я понял вас, Александр Елпидифорович, – бесстрастно улыбнулся в спину собеседнику Путилин. – Должен сказать, что в моей практике бывали случаи, когда злодеи при аресте делали попытки свести счеты с жизнью. Что же касается Ландсберга, то не могу, разумеется, поручиться за то, что он не предпримет такую попытку. Но если и предпримет… Должен вам заметить, что при аресте преступника полицейские чины всегда имеют в виду подобный вариант развития событий и держатся начеку.

– Начеку… Вот именно поэтому завтрашнее задержание Ландсберга я поручаю провести вам самолично, – Зуров подошел к Путилину, и, глядя ему прямо в глаза, закончил: – Встретите его на вокзале, объявите о подозрениях в его отношении. Предложите проехать для выяснения всех обстоятельств в казармы. Вместе с вами на Варшавском вокзале будут офицеры его батальона – я уже отдал распоряжение батальонному командиру, князю Кильдишеву. Так вот: вам предписывается действовать с этими офицерами в полной согласованности. Прошу обойтись на сей раз без этих полицейских штучек вроде обезоруживания подозреваемого, прилюдного хватания его под локти и прочего. Его товарищи и сам князь, вероятно, захотят первыми приватно побеседовать с прапорщиком. Возможно, непосредственно в казармах у саперов. Я запрещаю препятствовать этому, господин начальник Сыскной полиции! Побеседуют – а уж только потом можете выполнять свой долг.

– Вы предлагаете мне стать бесстрастным свидетелем минутного порыва отчаяния молодого человека? А на тот случай, если у него не хватит духу покончить с жизнью, то этот дух призваны поддержать его боевые товарищи? Извольте дать мне свое письменное указание на сей счет, ваше высокопревосходительство!

– Да не мое! Не мое это указание, Иван Дмитриевич! – закричал в голос Зуров. – Понимаете – не мое! Но самоличное! – градоначальник вернулся за свой стол, встал, опершись о него пальцами, и повторил уже почти просительно. – И не только мое – имейте это в виду! Даже не указание, если уж на то пошло, а… высказанные государем мысли вслух, что ли. В общем, вы свободны!

* * *

До прихода поезда Путилин успел переброситься несколькими фразами с двумя явившимися к тому же времени офицерами-саперами и дать распоряжение своей команде агентов, прибывших на Варшавский вокзал столицы на двух линейках. Офицеры были неразговорчивы, сыщики деловиты и собраны.

Когда паровая машина, удушливо шипя и плюясь во все стороны дымными и паровыми струями, подтащила к дебаркадеру пассажирский состав, Путилин уверенно пошел к третьему вагону. Офицеры следовали за ним в двух-трех шагах. Агенты и сыскные – кто с дворницкой бляхой, кто в полотняном переднике вокзального носильщика, кто под видом ротозеев – плотно взяли дебаркадер в кольцо.

Путилин, одетый в партикулярное платье, обращал здесь на себя внимание разве что своими диковинными пушистыми бакенбардами. Ландсберг с небольшим саквояжем в руке – Путилин узнал его по повязке на правой кисти и, разумеется, мундиру сапера, выйдя из вагона, смотрел только на двух своих однополчан.

– Господа! А вы-то здесь какими судьбами?! – удивился Ландсберг, и в этот момент Путилин, приблизившись, легко тронул офицера за локоть.

– Господин Ландсберг? Карл фон Ландсберг? – Путилин всматривался в лицо человека, знакомое ему по фотопортретам – и не узнавал его.

Глаза. Они жили на лице Ландсберга своей обособленной жизнью. Менялась мимика лица – от удивления по поводу встречи с однополчанами до недоверчивости к незнакомому человеку, неожиданно назвавшему его по имени. Глаза цвета холодной стали при этом ничуть не менялись – они смотрели так же отрешенно и как бы сквозь человека. Что-то дрогнуло в лице офицера, когда остановивший его, незнакомец мягко, но настойчиво повторил:

– Изволите быть Карлом фон Ландсбергом?

– Да, это я… Простите, но с кем имею честь?

– Я тайный советник Путилин. Начальник Сыскной полиции Санкт-Петербурга.

– Ах да, полиция! – Ландсберг словно бы и не удивился неожиданной встрече и замолчал, глядя себе под ноги.

– Вы задержаны, господин фон Ландсберг! – От того, что на портупее офицера не было кобуры с тяжелым револьвером, Путилин почувствовал себя гораздо увереннее. – Причина вам должна быть известной. Предупреждаю: вокзал оцеплен, бежать и сопротивляться не советую. Надеюсь, вы не желаете публичного скандала?

– Ничуть…

– Тогда предлагаю пройти вместе с господами офицерами, экипаж ждет вас. Сначала проедем в казармы батальона, там с вами желают поговорить. Желаете объясниться со мной – побеседуем по дороге. Будьте благоразумны, господин фон Ландсберг! – последнюю фразу Путилин произнес чуть громче – видя, что офицер оглядывается, будто проверяет его утверждение об оцепленном вокзале.

Пожав плечами, Ландсберг послушно направился за Путилиным к нескольким экипажам, стоявшим у вокзала отдельной группой.

– Вы обвиняетесь в том, что насильственно лишили жизни отставного надворного советника Власова и его прислугу, мещанку Семенидову, в его квартире в Гродненском переулке, – дождавшись, пока Ландсберг заберется в экипаж, произнес Путилин.

– Какая чепуха! – фыркнул было один из встретивших офицеров. Второй сжал ему локоть. Ландсберг хотел что-то сказать и даже приостановился, но потом махнул рукой и отвернулся.

Сыщиков, ехавших на пролетках следом за арестованным, на территорию батальона и в казармы не допустили. Путилина, шедшего чуть позади Ландсберга, в приемной полковника Кильдишева мягко придержали за локоть.

– Господин полковник желает побеседовать с прапорщиком фон Ландсбергом с глазу на глазу, – произнес над ухом Путилина адъютант командира с погонами подпоручика.

Второй раз за локоть начальника Сыскной полиции мягко придержали, когда Ландсберг через несколько минут вышел из кабинета полковника и в сопровождении двух офицеров направился к выходу.

– Соблаговолите подождать, ваше превосходительство! Прапорщик Ландсберг исполняет… исполнял, пардон, в батальоне должность финансового делопроизводителя. И на время полицейского дознания должен сдать дела, – так же тихо проговорил подпоручик, всем своим видом выказывая вздорность каких-то там полицейских дознаний. – И не извольте беспокоиться: господин фон Ландсберг никуда не убежит. Полковник Кильдишев поручается в этом своим честным словом. Или вы там у себя, в полиции, не верите в честное слово князя и боевого офицера?

Подпоручик явно нарывался на скандал, но Путилин счет за благо промолчать. Должность его соответствовала генеральской, старше его по чину здесь не было никого, включая командира батальона. Можно, конечно, было поставить это мальчишку-адъютанта на место, но к чему, зачем? Неприязнь же и даже ненависть строевых офицеров к полицейскому сословию была общеизвестной. И никакой скандал этого не изменит!

Путилин пожал плечами и снова опустился на диван, демонстративно глянув при этом на часы. Пусть мальчишки хорохорятся, решил он. Пусть – главное, Путилин был отчего-то уверен в том, что стреляться Ландсберг не станет. Хотя – в этом начальник сыска был также убежден – такую возможность ему непременно предоставят.

Так оно и вышло. Спустя четверть часа Ландсберг вернулся в приемную бледным до синевы – но сохраняя спокойствие. Лишь дрожащие пальцы говорили о том, что ему только что пришлось сделать трудный выбор.

Ретроспектива-2

Вернулся новый открыватель столицы в свой Басков переулок на извозчике – «ваньке», нанятом за 25 копеек. Это, конечно, было мотовство, пенял себе Карл. Да, мотовство – но как иначе, скажите на милость, доставить на квартиру будильник, глобус, большущий куль мятных пряников, проданных земляку немцем-кондитером из Ковенской губернии со скидкой, а также бумагу, тетради и банку с ваксой для сапог?

Поздно вечером того восхитительного дня Карл Ландсберг под оглушительное тиканье будильника размером со сковородку сочинял первое письмо домой.

«А завтра у меня начинаются занятия. Предметов для изучения очень много. Чтобы вы имели представление о военной службе, перечислю:

Общая тактика Фортификация Военная типография

Военная администрация Военная история Законоведение

Воинские уставы Воинская география Военная гигиена

Атака и оборона крепостей Минное искусство Подземно-минная борьба

Подрывное дело Подводные мины Строительное искусство

Железнодорожное дело Военные телеграфы Искровая связь

Электротехника Закон Божий Немецкий язык

Французский язык Латинский язык Древнегреческий язык

Русский язык и риторика Сопротивление материалов

Теоретическая механика Гидравлика

Военные дороги и военные мосты Русская литература

Верховая езда Фехтование Гимнастика

Огневое дело и баллистика

Самое главное: жить я, любезная матушка и братец Генрих, стану, как и др. воспитанники-вольноопределяющиеся, на вольной квартире, которую я уже нашел совсем недалеко от казарм. Это потому, что занятия начинаются очень рано. Квартиру, дрова и свечи оплачивать будет казна, однако нам сказали пока заплатить самим. Завтра выдадут деньги на питание, и мы будем выбирать артельщика для закупок и кашеваров для обедов. Хозяйская прислуга будет подавать утром и вечером чай с сахаром (моим), а все остальное придется покупать. Наверное, стирать придется тоже на квартире, спрошу потом у хозяина. Хорошо, что ты, Генрих, оставил мне 5 р., хватило заплатить за 2 мес. вперед, как и положено. Купил еще будильник и глобус, которые мне необходимы. Ну, вот пока и все. Горячо всех обнимаю – ваш Карл».

P. S. Мой квартирный хозяин – господин Власов Егор Алексеич, служил раньше по медицинской части, имеет чин отставного надворного советника. Жены и деток не имеет, принял меня очень хорошо!

Впрочем, очень скоро восторженное впечатление Карла от своего квартирного хозяина несколько поблекло. Поначалу же не было ничего удивительного в том, что юный Ландсберг искренне потянулся на доброжелательное внимание совершенно чужого человека. Да и сам старый холостяк Власов, никогда не имевший семьи, вполне искренне обрадовался возможности взять под опеку молодого человека. Однако своих многолетних холостяцких привычек Власов изменить не мог, да, пожалуй, и не хотел.

Егор Алексеевич Власов с молодости был расчетлив и недоверчив к людям. С годами расчетливость переросла в страсть к накопительству и скупость. Уже на второй день пребывания на квартире, перед обедом, Карл стал свидетелем довольно безобразной сцены. Власов, усаживаясь за стол, строгим голосом позвал служанку и учинил ей форменный разнос за цену, которую она утром уплатила на рынке за рыбу.

– Врешь, старая! – орал с брызгами слюны, и совершенно не стесняясь квартиранта, Власов. – Третьего дня рыба стоила по-божески! А нынче?! Воруешь у своего благодетеля? На свечи хочешь сэкономить, когда на богомолье свое отправишься?!

– Бог свидетель, невиноватая я, Егор Алексеич! – слезно оправдывалась старуха, как выяснилось впоследствии, дальняя родня Власова. – Постыдились бы молодого человека, ей-Богу!

– Ах ты, дрянь! – Власов, привстав, отвесил прислуге звонкую пощечину, отчего та, закрывши лицо передником, в слезах уковыляла на кухню.

Власов же, как ни в чем ни бывало, заткнул за воротник салфетку и с аппетитом принялся за обед, похваливая (?!) кулинарные способности Семенидовой и уговаривая Ландсберга взять еще кусочек. Впрочем, предложив добавку разок, Власов тут же забрал остатки к себе на тарелку, заставив Карла втайне пожалеть о своей деликатности и нерасторопности.

Узнав о том, что Семенидова приходится Власову хоть и дальней, но родней, Карл, улучив подходящий момент, спросил у нее: отчего она не садится за общий стол, а ест на кухне?

– Всяк сверчок должен знать свой шесток, – вздохнув, ответила старуха. – Не мне бога гневить, Карл Христофорыч! На старости лет в тепле живу, не в приюте. Егор Алексеич, когда меня к себе взял, то прежнюю кухарку рассчитал. Уважил, стало быть, меня! Ну а что ругает иногда – так на то он и хозяин!

Буквально через день-два, в очередной перепалке с Власовым, старуха в запальчивости попрекнула того тем, что хозяин платит ей, «сродственнице» меньше, чем другие господа прислуге. И за стол свой не садит, стыдится…

– Ду-ра! Дура! – наливаясь кровью, выкрикнул Власов. – За стол ее, убогую, не садят! Ты лучше вспомни – где я в юношестве у твоего деда сиживал, а? А какие объедки мне, как собаке, бросали? Вспомни, как ты, девчонка еще, надо мной смеялась! Помнишь? А нынче тебе тут не нравится? Так я тебя не держу-с! Не нравится – вот тебе Бог, а вот тебе порог!

Между тем к юному квартиранту отношение Власова было неизменно доброжелательным. Ежевечерне он деликатно стучал в дверь комнаты Карла, и если видел, что тот не сидит над учебником либо схемами-чертежами, то заходил, звал на внеурочный чай, расспрашивал о семье, о предках. И даже вызвался было начертать генеалогическое древо семейства Ландсбергов.

Словом, все было хорошо в новой, «взрослой» жизни Карла – если бы не изводила его приставаниями уличная ребятня.

* * *

– Немец-перец-колбаса, на веревочке оса! – зачастил фальцетом привычную дразнилку худой рыжий мальчишка, заметивший вывернувшего из-за угла Карла Ландсберга. Тот только вздохнул, нахмурился и, делая вид, что не имеет к дразнилке никакого отношения, продолжал шагать в сторону дома.

Но сегодня ватага мальчишек, ежедневно портящих жизнь вольноопределяющемуся Саперного батальона Карлу фон Ландсбергу, одной-двумя дразнилками и даже комком грязи в спину не ограничилась. Рыжий заступил Карлу дорогу, кривляясь, строя рожи и явно нарываясь на стычку. С другого тротуара за событиями внимательно следила стайка ребят постарше. Двух братьев-близнецов, сыновей лавочника из мясной лавки «Громов и сыновья», Ландсберг знал. Еще двое из этой компании были ровесниками Карла либо чуть постарше его. Парнишки были из бедных семей и вовсю заглядывали в рот сыновьям лавочника.

Чтобы не столкнуться с рыжим задирой, Карл был вынужден остановиться:

– Эй, малец! Тебе чего надо-то?

– Гривенник дай! – тут же нахально потребовал рыжий и даже протянул к лицу Карла грязную ладонь. – На конфеты да папиросы!

– Курить тебе еще рано! – снова по-взрослому возразил Карл. – А на конфеты зарабатывать надо, а не стоять с протянутой рукой.

А рыжий, изловчившись, больно ухватил Карла двумя пальцами за нос и громко закричал:

– Ах ты, немец-перец несчастный! Ты по нашенской улице скока даром ходишь – давай гривенник, говорю!

Рассердившись, Ландсберг без труда оторвал от своего лица грязную руку оборванца, ловко вывернул ее и легонько поддал рыжему под зад. Совсем легонько поддал – однако рыжий, нарочито взвыв от боли, покатился по тротуару. Мигом оказавшиеся рядом близнецы-крепыши, разом подворачивая рукава, стали грозно наступать на Карла:

– Ах, ты, гаденыш немецкий! Нашенских бить?! На слабых силу пробуешь?!

Краем глаза Карл заметил, как двое других парнишек зашли ему в тыл. Деваться было некуда. Отскочив назад, Карл прижался спиной к стене и быстро снял с шинели ремень, бляха которого была по гимназическому «стандарту» залита свинцом.

– А-а, он свинчатку в ремне таскает, немчура проклятая! – во весь голос заорал один из близнецов, доставая гирьку на цепочке. – Ну, мы тя тоже угостим кой-чем!

В горле у Карла мгновенно пересохло: гирька на цепочке – это было серьезно. Однако беды не случилось. Выглянувший из лавки мясник Громов прикрикнул на сыновей:

– А ну, байстрюки, марш домой!

Гирька мгновенно исчезла, а близнецы тут же стали громко жаловаться отцу на «нахального немца», который каждый день их задирает, а вот сегодня даже ремнем со свинчаткой хотел ударить.

Улочка была узкою, и лавочник Громов пересек ее в три шага. Легко вырвал ремень из рук Карла, разглядел тяжелую пряжку-биту и недобро прищурился:

– Ты чего же это, господинчик хороший, мальцов забижаешь?

– Неправда! – возмущенно крикнул Карл. – Я ни к кому не пристаю! У вашего сынка гирька на цепочке – что же, мне ждать, пока он ею стукнет?

– Гирька на цепочке? – переспросил Громов. – Не знаю, не видал ни разу! Да и не таковские мои Прошка с Данькой, чтобы босяцкое оружие иметь. А вот с тобой, мил-человек, мы сейчас разберемся! Дворник! – неожиданно рявкнул Громов. – Дворник, Тимоха, где ты есть?!

Он крепко ухватил Ландсберга за рукав и оглянулся в поисках дворника. Едва тот, зевая, показался из подворотни, Громов громко приказал ему:

– Свисти городового! Злодея словил, который мальцов забижает! А ты все дрыхнешь – свисти, говорю!

Дворник приблизился, близоруко присматриваясь к пойманному «злодею». Узнав Карла, он сокрушенно покачал головой:

– Какой же это злодей, Тимофей Савич? Побойся Бога – это же жилец господина Власова, очень порядочный молодой господин! Он тут неподалеку в полку саперном служит – а ты его злодеем кличешь!

– А мне плевать, где он живет и где служит, немецкое отродье! – не унимался Громов. – Вот сведет его городовой в часть, а я свидетелем пойду, как он ремнем со свинчаткой тут машет кажинный день!

– Ты б за Данькой своим лучше смотрел, – посоветовал дворник. – Вот кто гроза улицы-то нашенской! Отпустил бы ты, Тимофей Саввич, молодого господина добром. Да извинился бы перед ним за своих байстрюков – смотри, как бы тебе неприятностей от властей не вышло!

Громов меж тем продолжал скандалить и требовать городового. Понемногу на улице вокруг сгорающего со стыда Ландсберга начала собираться толпа. И неизвестно, чем бы кончилось дело, не покажись в улочке пролетка с двумя офицерами-саперами.

Совсем было проехали мимо офицеры – да один из них, Марк Ивелич, узнал вольноопределяющегося своего полка Ландсберга. Он велел извозчику остановиться, мельком что-то сказал второму офицеру и оба они, соскочив с пролетки, подошли поближе. Без особых церемоний отодвинув локтем лавочника, Ивелич строго подозвал к себе Карла:

– Вольноопределяющийся фон Ландсберг, ко мне!

Лавочник, услышав дворянскую приставку «фон», так и разинул рот, опустил руки. Воспользовавшись этим, Ландсберг вырвал у него свой ремень, мгновенно затянул его на шинели, расправил складки и шагнул к офицеру:

– Ваше сиятельство, господин прапорщик, – начал он, вытягиваясь во фронт.

– Вольно! – перебил его граф Ивелич. – Что тут происходит? Объясните, фон Ландсберг!

Путаясь в словах и отчаянно боясь, что ему не поверят, Карл быстро рассказал все.

– Все понятно, Карл! Успокойся! – Ивелич медленно повернулся к лавочнику и поглядел на него так, что Громов попятился. – Ты кого, быдло штатское, за обмундировку хватать посмел, а? Ты что – пьян? Перед тобой вольноопределяющийся нашего Саперного лейб-гвардии батальона, дворянин фон Ландсберг, дурак! Царев слуга, будущий офицер и защитник Отечества! Как ты посмел его лапами своими касаться, сволочь?!

– Дак… Дык не знал я, ваше сиятельство! – забормотал Громов, поспешно отступая в сторону спасительной лавки. – Гляжу, мальцы драться собрались – ну и, не разобрамшись…

– Пошел вон, скотина! – совсем было закончил разговор Ивелич, однако, заметив тяжело подбегавшего городового, передумал. – Городовой! Я прапорщик Саперного лейб-гвардии батальона граф Ивелич! Со мной – поручик Трошин и вольноопределяющийся фон Ландсберг!

– Слушаю, ваше сиятельство! – городовой молодцевато кинул руку к козырьку.

– Вот и слушай, братец! Во-он та пьяная скотина только что жестоко оскорбила в нашем лице мундир гвардейского офицера. Сведи-ка ты его, братец, в часть, да оформи протокол. Рапорт напишешь потом на имя его сиятельства князя Кильдишева, командира батальона.

– Слуш-шусь! – Городовой ловко ухватил за шиворот Громова и, подпихивая в спину второй рукой, потащил в полицейскую часть.

– Жалко, что «лозаны» отменены, – посетовал Ивелич, увлекая за собой Ландсберга в другую сторону. – А то хорошо бы этому быдлу, да по филейным частям…

У пролетки офицеры замешкались: и места там было только два, да и Ландсбергу, носившему солдатскую шинель, ездить в экипаже по воинскому уставу не полагалось, тут не спасала и трехцветная окантовка погон «вольноперов».

– Спасибо, господа! – шаркнул ножкой Карл. – Признаюсь, вы выручили меня из серьезных неприятностей!

– Пустое, Ландсберг! – махнул перчатками Ивелич. Он был старше «вольнопера» всего на два года, но разница казалась больше из-за лихих усов и щегольской парадной формы с саблей на боку.

– Слушайте, Ивелич, а если б вас не оказалось рядом? – ужаснулся вслух Карл.

– Хм! Трудно сказать… Гвардию, как ты видишь, городовые уважают. О том, чтобы свести в участок гвардейца, даже сильно нашалившего, не может быть и речи. Однако этого остолопа могла ввести во смущения твоя солдатская шинель.

– Что же мне делать, господа? Квартиру менять? Я ведь неподалеку квартирую, и по пути к дому Власова мне этого переулка никак не миновать! Меж тем эти паршивцы-мальчишки все время тут ошиваются.

– Ну-у, Ландсберг, это все, считайте, в прошлом! – рассмеялся Ивелич. – Лавочника, по моему наущению, наверняка посадят в «холодную» до утра. Хоть бы и для страховки, полагая, что господа офицеры действительно доложат своему командиру об оскорблении мундира. Завтра, вернувшись, он выпорет своих чад как сидоровых коз – и никто вас больше трогать не будет, уверяю! Поехали, Трошин!

Уже на следующий день, возвращаясь после занятий в казармах домой, Ландсберг убедился, что Ивелич был прав. С некоторой опаской завернув в переулок, ведущий к Спасской улице, Карл снова увидел своих мучителей-подростков. Однако сегодня их поведение разительно отличалось от вчерашнего!

Рыжий заводила и двое приятелей-переростков, игравших в «пристеночку», занятие свое тут же бросили и отвернулись. Сыновья же лавочника, пошептавшись, шмыгнули в лавку, откуда тут же вынырнул их отец. При виде Ландсберга он умильно заулыбался, и, кланяясь, бросился наперерез.

– Уж вы простите, господин офицер, ваше сиятельство, что я вчера вгорячах да спьяну вас обидел! Я, ваше благородие, седни с утра, как меня отпустили из полицейской части со внушением, первым делом своих байстрюков перепорол подпругой – ишь, ввели отца во искушение! Простите, ваше сиятельство, и меня, и сыновей моих! – лавочник добавил в надрывный голос слезу. – Не подавайте уж, за ради Бога, в полицию жалобу! Оштрафуют ведь, комиссиями замучают, а то и к мировому потащат. А у того, ваше сиятельство, разговор короткий: на месяц в «холодную» – и будь здоров! А торговлишка как тогда? Один я этих байстрюков рощу, мамка ихняя померла, а мачеха ихняя больше свое рыло в зеркало разглядывает, да прыщи давит. Когда ей за пасынками следить?

– Хорошо… любезный. Забудем, если…

– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство! – Лавочник грозно обернулся на лавку и прилипшие к окнам изнутри физиономии сыновей мгновенно исчезли в темноте. – Я их, сорванцов, в субботу еще разок выпорю! Для памяти, после баньки! Не посмеют-с более приставать! Спасибо, барин! Вы уж не побрезгуйте, – лавочник заговорщицки подмигнул Ландсбергу и вдруг снова рявкнул, оборотясь назад. – Данька! А ну, сей момент тащи сюда тот кусок телячьего филе, что я для генеральши Емчиновой давеча отложил!

– Что вы! Не надо! – запротестовал Карл.

– Не смущайтесь, ваше сиятельство, я ведь от всей души! Вы барин молодой, науку в казармах постигаете – вон, извините, с лица какой худой! Вам хорошо кушать надобно! А кухарка хозяйская – вы ведь у господина надворного советника Власова изволите жительство иметь? – на квартиранта, видать, совсем внимания не обращает.

Он насильно вручил смущенному Карлу изрядный кусок вырезки, аккуратно завернутый в вощеную бумагу и даже кокетливо перевязанный ленточкой.

– Берите-берите, ваше сиятельство! От души ведь! И скажите старухе Семенидовой, чтоб кажинный вторник ко мне приходила за таким кусочком мясца для вас!

Сгорая от смущения, Ландсберг раскланялся с лавочником и поспешил домой. Ему вдруг пришла в голову замечательная мысль: попросить прислугу приготовить из этого филея что-нибудь этакое – и пригласить Ивелича с Трошиным на домашний обед. Он был уверен: хозяин квартиры, явно благоволящий к офицерам-гвардейцам, возражать не будет.

Придя домой со своим «трофеем», Карл рассказал Власову историю мясной вырезки, перспективах еженедельного получения таковой же, и о своей задумке устроить для нескольких офицеров товарищеский ужин.

Егор Алексеевич пришел от идеи квартиранта в восторг и даже несколько раз попросил рассказать – какая рожа была у этого негодяя-мясника.

Задумка Ландсберга насчет ужина была Власовым полностью одобрена. Он велел Семенидовой принести «трофейный» филей в столовую, развернул и даже понюхал телятину, а потом приказал служанке отнести ее до субботы в домашний ледник.

Узнав, что среди приглашенных на товарищеский ужин будут граф Ивелич, барон Гейдрих и несколько других гвардейцев с боевыми заслугами, Власов пришел в полный восторг. Не закончив обедать, он побежал на кухню инспектировать имеющуюся дома посуду и столовое серебро.

«Инспекция» закончилась, впрочем, обычным скандалом: Власов обнаружил, что посуда для будущих гостей скверна, серебро плохо почищено, и к тому же не хватает одной чайной ложечки. В конце концов было решено взять приличную посуду, приборы и все прочее в прокат в ближайшем ресторанчике Грибова.

Ландсберг было приуныл, когда старуха Семенидова, немедленно посланная к ресторатору, вернулась от него с известием о том, что тот сдает в прокат столовые принадлежности только при условии найма его официанта и поставки вина из его же ресторации. Но Власов, уже видящий себя за одним столом с бароном, графом и другими героями войны, махнул рукой: гулять так гулять!

– Один раз живем, не правда ли, Карлуша?

И взял, несмотря на возражения квартиранта, все дополнительные расходы на себя.

На следующий же день, в среду, Карл, найдя в казармах Ивелича, Гейдриха и Тишкова, не без торжественности пригласил их в субботу к нему на квартиру – «отужинать чем Бог послал». Офицеры охотно приняли приглашение.

Однако вскоре на сверкающем горизонте предстоящей вечеринки появились первые тучки. За обедом квартирный хозяин был весел, как зяблик, а вот старуха Семенидова, в противоположность ему, выглядела мрачной. На обед она подала рыбу, которую квартирант ел один: Власов обедать благодушно отказался. Между тем в доме явственно пахло жареным мясом – тонкое обоняние Ландсберга умело отличить этот аромат от всех прочих!

Повинуясь больше интуиции, чем подозрению, Карл после обеда, улучив момент, спустился в ледник и с ужасом обнаружил, что доброй половины добытого им филея на полке нет! Это объясняло и отказ Власова обедать, и мрачность кухарки, и рыбу. Его мясо украли! Вернее – дерзко присвоили!

В отчаянии Ландсберг присел на кадушку с солониной, не замечая сырой изморози, царящей в леднике. Для него было совершенно очевидно, что мясо без спроса «ополовинил» хозяин. Но как он мог?! Без его, Ландсберга, согласия? Да еще в преддверии товарищеского ужина, которому и сам был явно рад, и даже великодушно решил поучаствовать в «складчине» с квартирантом, наняв в ресторанчике Грибова официанта с посудой и вином в придачу…