Вугар Асланов
В поисках своей планеты
– Я уже стоял около наших собак, лицом к лицу с волком. Он показался мне меньше, чем я его себе представлял, в любом случае каждая из наших собак хоть по величине тела и головы, хоть по толщине шеи и ширине груди, и размеру лап превосходила его. Теперь мы стояли друг против друга: на одной стороне четыре большие собаки и я с огромной палкой, на противоположной один единственный, как мне показалось, и не молодой, и не старый, волк. Немного погодя, я также почувствовал, что волк к тому же был еще и голодным, и этот голод, скорее всего, привел его к стаду, охраняемому четырьмя собаками. Волк смотрел на меня, не моргнув глазом, прямо и смело, я даже начал смущаться под его взглядом. Но меня больше удивляли собаки, почему за столько времени они не растерзали волка? Что же им мешало? Может, они боялись, что на предсмертный вой тому на помощь придут сородичи из волчьей стаи? Но, судя по всему, поблизости волков не было; в степи не виднелось ничего, напоминающее какое-либо живое существо. Стадо и пастух остались далеко позади и их также не было больше видно. А за холмами находились песчаные территории, где обитали не волки, а змеи, ящерицы да скорпионы. Я был зол на собак стада. Стал вспоминать все свои прежние надежды на них, то, как за все это время кормил их, часто отдавая им тайком отборные жирные куски, которые предпочитали есть сами пастухи – обычно пастухи, если режут барашка, бросают собакам только его внутренности. Теперь, глядя на их откормленные морды и толстые шеи, я чувствовал, что их нерешительность и бездействие злят меня. Что было бы, невольно думал я, если бы ночью на стадо напал не один, а несколько волков? Тогда наши собаки вовсе, наверно, не смогли бы, а то и не стали бы им мешать, отдавая на съедение волкам овец, а может, и меня тоже.
«Эй, давайте, давайте, хватайте его!.. Убейте, терзайте его!!!»,
– стал кричать я собакам. Но мои крики собак не воодушевили, они продолжали стоять, не шевелясь. Это разозлило меня еще больше. Я поднял палку над головой и хотел было сам возглавить атаку на волка. Но встретился с его взглядом, и у меня опустились руки. Место, где мы стояли, было у холма, и волк стоял на склоне, чтобы исключить, как мне показалось, нападение собак сзади. «Вот поэтому он и выбрал это место для боя», – подумал я. Да, волк готов был к бою, это я понял, когда увидел его глаза: мне показалось, что он прекрасно понимал и оценивал свое положение, еще я увидел в них насмешку. Он словно смеялся над нами и как бы корил меня: кого, мол, ты вырастил? И стоит ли им помогать – этим трусливым, избалованным, ленивым собакам – в бою против него одного? В тот момент я будто увидел в глубине его глаз всю его волчью сущность. В них не было страха или сожаления, будто он давно знал, что когда-нибудь именно вот так встанет один против многочисленных врагов и примет неравный бой.
Когда я все-таки поднял над головой палку, собаки воодушевились и, радостно залаяв, рванулись к волку. Волк напряг тело и шагнул вперед, он оскалился, обнажив большие и мощные клыки, и негромко зарычал. Собаки остановились и оглянулись на меня. Да, они ждали от меня поддержки, и я понял, что без помощи хозяина собака не то, что не может победить волка, но даже не нападет на него, у нее не хватает на это духа. Преодолев страх перед волком, я хотел палкой ударить его по голове, но в последний момент опять увидел его глаза. И меня снова поразила отраженная в них готовность к бою и смерти, но к волчьей смерти. И я с силой опустил палку перед ним, отчего взметнулась пыль и на земле осталась вмятина. Волк легко отпрыгнул, чуя силу этого удара, но тут же вернулся на свою прежнюю позицию. Я опять разозлился на собак и, махнув палкой в их сторону, попал в бок одной из них. Она так взвизгнула, что другие собаки отскочили и встали за моей спиной.
«Куда вы! Вперед!» – закричал я и отступившие собаки снова надвинулись на волка. Я чувствовал, что устал от этого малопочетного и несостоявшегося сражения, но все же решил вновь возглавить атаку. Я, еще раз поднял палку и со всей силы, закрыв глаза, нанес удар по башке волка. Палка, вырубленная из кизилового дерева, так твердеет, когда высыхает, что ее невозможно стругать ножом или вбить в нее гвоздь – она становится как камень. И если учесть, что у моей палки был круглый и тяжелый набалдашник, а сам я человек далеко не слабый, то можно представить, какой удар обрушился на голову волка, которую тот в последний момент сумел отвести в сторону, но не успел убрать лапу, по которой и пришелся удар. Хруст ломающейся кости и бешеный вой этого хищника отпугнули меня самого. Я шагнул назад, глядя, как волк, злобно рыча, ухватился клыками за сломанную лапу. Из перелома хлынула кровь, которую он тут же начал облизывать длинным и узким языком.
Собаки следили за движениями волка, и почуяв, что волк ослаб, ринулись к нему. Они при этом набрасывались на него не спереди, а с боков. Волк поднял голову и злобно зарычал, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, чтобы встретить собак. Они старались ухватить его то за лапу, то за бок, то за шею. Но волк отбивал их атаки, и сам норовил вцепиться в собак клыками. Они пытались окружить его, но им это не удавалось из-за крутого склона, на котором почти невозможно было удержаться. Как я говорил, это заранее было предусмотрено волком, когда он выбирал место для боя. Я понял, что сами собаки не могут с ним справиться и опять нужно мое вмешательство. Подойдя ближе, я опять высоко поднял палку и со всей силой опустил ему на голову. В этот раз волку не удалось ускользнуть от удара. Тяжелый набалдашник палки рассек шкуру, мне показалось, что череп волка треснул. Волк стал заливаться кровью, закрутился на месте. Собаки, вдохновившись моей поддержкой, бросились на него. Белая, даже решила атаковать его спереди, а другие, как и прежде, с боков. Самая смелая из наших собак вцепилась ему в лапу, но она забыла об осторожности, и оставила без защиты шею и спину. Может, понадеялась на других собак. Но волк не собирался упускать подвернувшуюся возможность. Он вонзил клыки в ее шею, а потом отпустил, встречая нападение других собак. Белая была серьезно ранена, и ее шкура покраснела от крови. Она вынуждена была уйти с поля боя, еле волоча ноги. Теперь она лежала в стороне и могла лишь наблюдать за боем.
Я еще раз ударил волка по голове, еще ближе подойдя к нему. Этот удар оказался не таким сильным, но все равно он сотряс волка. И тут же он резко повернулся ко мне, оттолкнулся от земли и прыгнул. Расстояние в тот момент между нами было небольшое, но то, что он мог достать меня в два счета, я не ожидал. Он стиснул челюсти чуть ниже моего колена. К счастью, я был в сапогах. Они выдержали захват, добраться до ноги волк не смог. Помогло еще и то, что сапоги были мне великоваты и не обхватывали ногу. Поэтому волк, ухватившись за голенище сапог, сумел только оттянуть его еще больше. Мне стало страшно, я увидел его клыки, его жаркое дыхание било мне прямо в лицо. Я попытался ударить его еще раз, но не смог размахнуться, и удар получился слабым. Тогда я стал бить его по челюстям, нанося короткие удары, но они мало действовали. Увидев, что он занят мной, собаки осмелели и одна даже успела вцепиться ему в бок. Волк, отпустив мою ногу, молниеносно обернулся вначале в одну, потом в другую сторону; две собаки успели отскочить, спасаясь от его клыков. Но та, которая зацепила его за бок, не смогла увернуться, и волк схватил ее за шею. Я, получив возможность вновь действовать палкой, ударил хищника по шее.
Волк пошатнулся и выпустил собаку. Она, как я понял, также была серьезно ранена, истекала кровью и вряд ли могла продолжать бой. Но и волк сильно ослаб. Я продолжал бить его. Он истекал кровью, но все еще держался и демонстрировал готовность продолжать бой. Я непрестанно наносил по нему удары куда попало – по лапам, по спине, по бокам, по шее, по голове, по морде, по челюстям. Волк, озлобленно огрызаясь, принимал каждый удар, бросался к палке, стараясь схватить и перегрызть ее. Но даже его клыки были беспомощны против высохшего кизилового дерева. Палку он мог только слегка царапать, и я легко вытаскивал ее каждый раз из его пасти. Он хотел бы еще броситься на меня, чтобы распороть мне живот, но ему мешали собаки, которые после каждого удара палки возобновляли свое нападение.
Волк слабел, но все еще не давал ни мне, ни собакам атаковать его сзади, продолжая удерживать свою исходную позицию, как бы упираясь спиной в холм. После моих очередных ударов у него сломалась еще одна лапа – теперь он держался только, можно сказать, на двух – и ему все труднее становилось защищаться. Мне было неприятно, даже отвратительно продолжать эту схватку, делавшую мне и собакам мало чести. Я все время думал о том, что, может, мне лучше оставить волка, взять собак и вернуться обратно в стадо. Но были ранены три собаки и разорван мой сапог, после этого вернуться к стаду и, признаться, что мы, то есть я и четыре собаки, не смогли одолеть одного волка, казалось постыдным и унизительным. Поэтому я не видел другого выхода, кроме того, как покончить с волком, и вернуться только после этого. Я начал бить волка еще сильнее и ничего уже не видел, кроме его изуродованного тела, слышал только хруст его костей, рычание и визжание. Когда я остановился, увидел волка уже лежащим на земле; шкура его была вся разорвана, голова, лапы и все тело потеряли свою первоначальную форму, и он весь был в крови. Собаки пытались разобраться с ним окончательно, но, когда он из последних сил раскрывал пасть, они отскакивали, а потом, видя, что он не может встать, опять бросались на него: окровавленного и покалеченного.
Мне было невыносимо смотреть, как они терзали и разрывали тело обессиленного волка. Теперь я бил его только по голове, по-прежнему под моей палкой трескались и хрустели его кости. Из пасти волка пошла смешанная с кровью пена. Теперь он не мог поднять головы и оказать хоть какое-то сопротивление собакам, которые, воодушевляясь этим еще больше, уже без страха раздирали его тело. Я увидел, что у волка распорот живот и видны кишки, а собаки, вцепившись в них, с остервенением рычали. Я бросился к собакам, отгоняя их от останков волка, поскольку не мог смотреть на эту жуткую сцену. Потом, отбросив окровавленную палку, начал думать о том, что же унести мне с этого поля боя, а что оставить?
Только теперь, подойдя к раненым собакам поближе, я заметил, что одна из них уже издохла. А вторая была тяжело ранена и хоть больше не истекала кровью, было понятно, что она потеряла ее много и сильно ослабла. Я мог унести или труп волка, или же павшей собаки. За волка, как мне говорили, заплатили бы двадцать пять рублей, а за собаку ничего. Я и сам тоже мог бы убитым, если бы он изловчился поточнее напасть на меня, решил бы вначале расправиться со мной, а не с собаками. Если бы я умер здесь, как эта собака, то никто из моих близких родственников не получил бы за меня ни гроша. Меня, оплакав, похоронили бы. Но если бы волк повредил одну из овец, за нее я должен был бы заплатить самое малое пятьдесят рублей или же отдать взамен свою. Меньше всего ценилась наша жизнь – моя и собак, служащих людям. Я, сняв ремень, обернул его вокруг трупа погибшей собаки, затянул его под передними лапами и потащил ее к стаду.
Дорога предстояла длинная, поэтому я решил бросить здесь же недалеко от убитого волка палку, чтобы она не стала для меня лишним грузом. К тому же она была вся запачкана кровью, к которой прилипли еще кусочки волчьей туши и мозгов, и внушала мне отвращение и брезгливость. Собаки отправились за мной. Мы шли к месту, где остановилось стадо, очень долго, потому что тяжело раненная собака двигалась с трудом, а другая прихрамывала, из-за этого приходилось идти медленно. Только к вечеру мы добрались до нашего лагеря. Мой напарник, увидев убитую и раненых собак, мою окровавленную одежду, поспешил к нам. Увидев, что на мне нет ни царапины, только слегка разорван сапог, пастух успокоился и стал заботиться о собаках.
– И где же труп волка? – спросил он, когда я с большой неохотой рассказал ему о случившемся.
– Я мог взять или собаку, или волка… Решил взять собаку, – ответил я неохотно.
– И оставил там двадцать пять рублей? – удивился пастух.
– Ступай сам и возьми волка, если хочешь заработать двадцать пять рублей. Мне они не нужны, – ответил я.
– Хорошо, я хоть куплю себе пару хороших хромовых сапог. Тебе нужно отдыхать, а я пойду за шкурой завтра, рано утром, когда придет сменщик, – решил тот.
Но наутро, как я позже узнал, он не обнаружил на том месте, где мы бились с волком, его труп. Он увидел там только следы битвы: подсохшие лужи крови, клочья волчьей и собачьей шерсти, кусочки внутренностей волка. Нашел он там и мою палку и хотел было хоть это взять себе в качестве добычи, раз я от нее отказался, но столько на ней сидело мух и до того она была испачканная, клейкая, что он побрезговал взять ее в руки. Словом, ему пришлось вернуться с пустыми руками. Что же стало с трупом волка? Вряд ли он мог воскреснуть после вчерашней гибели на поле боя и уйти оттуда. Может, его останки растащили коршуны, которых здесь много. Но если бы это были коршуны, то какой-то след после них должен был остаться, они же, обычно, жрут труп на том месте, где он лежит, а кости они бы не унесли. И еще мне показалось, по рассказу другого пастуха, что это было скорее всего дело человеческих рук. Ведь валяющиеся под ногами двадцать пять рублей мало кто не подберет, если увидит. Останки волка, думаю, подобрал после нас кто-то случайный – ведь эти места безлюдные, туда мало кто забредает, кроме пастухов.
Через несколько дней умерла другая тяжело раненая собака, и ее мы также захоронили, как и первую. Пятнистая собака вообще не пострадала, а еще одна тоже уцелела, осталась только хромой, из-за чего бедняжке пришлось уйти из стада. Ее увел один из хозяев и, наверно, отдал в цех заготовки кожи, а, может, выгнал, а она наверняка стала после этого бродяжничать и сдохла от морозов или голода. Но пятнистая еще долго служила у нас в стаде и сдохла года два назад своей смертью.
Вот что означает свобода для волка и для собаки. Для волка это вся жизнь, все, что у него есть и что ему необходимо, чтобы жить. Но для собаки, когда ее отпускают на волю, это трагедия, невыносимое, тяжелое существование. Оказавшись в таком положении, собака может напасть на кур или гусей, но никогда не нападет на стадо. Если и нападет на овец, то на тех, что содержатся отдельно, во дворах.
Больше волки не появлялись вблизи стада. В наших краях их осталось совсем мало. Их истребляют, чтобы заработать двадцать пять рублей… Но самое интересное произошло потом, через некоторое время после сражения с волком. Вернувшись домой, я несколько дней никуда не выходил. Картины этой бесславной битвы не оставляли меня, сколько бы я ни прогонял их от себя, как ни старался забыть о них. Но чем я больше сидел дома, тем больше тосковал, поэтому вновь отправился пасти стадо. А люди, услышав о двух убитых и одной раненой собаке, не говоря уж обо мне, сочинили в те дни, когда я сидел дома, легенду: будто я с четырьмя собаками устоял против целой стаи волков, которых было около двадцати, и в конце концов мы всех их победили, хоть и сами понесли тяжелые потери. И будто я был тяжело ранен, и врачи с трудом спасли меня. Эту легенду сочинили, конечно, сами пастухи, которые не хотели признаться в потере своих хваленых «волкодавов» в поединке с одним-единственным волком. Поэтому они и преувеличили число хищников. А дальше все пошло по нарастающей, и число волков стали преувеличивать люди, которые пересказывали друг другу историю об этой дотоле невиданной, неслыханной битве. Вначале я старался рассказать людям правду, чтобы развенчать эту выдумку, но все мои старания оказались тщетными. Я понял, что людей интересовал не я, а тот герой, который повел собак против целой стаи волков и победил. Люди ищут героя, и, когда находят, не хотят расстаться с ним и удерживают во что бы то ни стало. А о шкурах волков никто не говорил, ведь это было бы хорошим заработком: двадцать волчьих шкур по двадцать пять рублей – целых пять сотен.
Когда пастух закончил свой длинный рассказ, было уже совсем темно. Продолжая сидеть у костра, оба они какое-то время молчали; Абид был под впечатлением только что услышанного и, не отрывая взгляд от костра, о чем-то очень глубоко задумался.
– А эту «кровать», на которую ты взобрался, пастухи построили после того случая с волком, боясь повторного нападения. Но я думаю напрасно – волки давно здесь больше не водятся. Ночью на нем спят все, кто находится у стада… Кроме меня. Я предпочитаю спать на земле – летом на траве, а зимой стелю себе овечьи шкуры и укрываюсь тулупом. Я издали увидел, как ты лез на дерево, и подумал, что это мой сменщик хочет немного отдохнуть, перед тем как принять смену. Меня должны сменить завтра, рано утром, как это обычно делается, но мой брат тяжело заболел и попросил, чтобы я навестил его. И через отца, когда он приносил еду, я попросил передать другим пастухам, чтобы кто-нибудь из них сменил меня. Если сегодня, пусть даже поздно, я не пойду к брату, будет плохо, потому что он может умереть, не дожив до утра… Я знаю немало таких случаев. Однажды самый близкий друг моего отца, когда лежал при смерти, попросил навестить его. Было уже поздно, поэтому отец решил отправиться к нему на следующее утро, но друг не дождался его и скончался на рассвете. Отец все время жалел, что не пошел к нему сразу же. Теперь то же самое с моим братом, поэтому я тороплюсь навестить его. Так почему же до сих пор никого нет?
Пастух снова включил фонарь: тонкий луч света пронзил густую ночную темноту. Но опять никого не было видно.
– Я ведь просил отца передать мою просьбу всем сменщикам, чтобы кто-нибудь пришел, – огорченно покачал головой пастух.
Через несколько минут они все-таки заметили свет фонаря, двигавшийся в их сторону. Действительно, это был другой пастух, он приехал на лошади сменить своего напарника. Обменявшись с ним несколькими фразами, пастух поторопился домой, быстро собрав свой скарб в торбу. Абид отправился с ним вместе, потому что оставаться здесь он больше не хотел, тем более с другим пастухом, лицо которого показалось ему недобрым.
До города они дошли только часа через два, глубокой ночью и, распрощавшись, расстались.
Добравшись до дома, Абид, чтобы никого не будить, перепрыгнул через забор. Дома и во дворе были погашены все лампы. Родители и братья, не дождавшись его, легли спать. А завтра он должен будет отвечать на их утомительные вопросы и объяснять, где он пропадал весь вчерашний день.
Войти в дом без шума, не разбудив домашних, было невозможно, так как ночью в их доме всегда запирали дверь изнутри. И он решил переночевать на старом диване, стоявшем во дворе. Абид долго искал по всему двору чем укрыться, ощупывая и подбирая все, что мог различить среди ночи, пока наконец не обнаружил старое хлопковое одеяло, висевшее после стирки на веревке и успевшее уже высохнуть.
Подняла его мать, ходившая ранним утром проведать кур и узнать, сколько яиц снесли они за ночь. Увидев Абида, спящего на диване во дворе, она набросилась на него с криком:
– Куда ты пропал вчера?! Вставай-ка и ответь мне! Вот пришел и никому не говорит об этом. Негодяй!.. Из-за тебя мы всю ночь не спали, всех родственников и знакомых обошли. Где же ты был? Немедленно отвечай!..
На ее крики во двор выскочили отец и братья. Они хором принялись кричать на него и ругать за вчерашнее отсутствие. Абид сидел на диване, опустив голову, и слушал их крикливые, шумные упреки.
– Смотрите на него, он даже не краснеет. Хоть покраснел бы… Значит, на него наши слова не действуют.
Мать – как и учителя в школе – считала, что ребенок или подросток должен краснеть, когда совершает нехороший поступок и слушает заслуженные упреки. Этому Абид действительно научился и чувствовал каждый раз, как горели у него щеки, когда мать или учителя винили и стыдили его за поведение или какой-нибудь проступок. И теперь он был уверен, что все лицо его стало алым от стыда, но матери это казалось недостаточным, она никак не могла уняться и оставить сына в покое. Обвинив и пристыдив его в очередной раз, домочадцы наконец разошлись. Абид продолжал сидеть на диване, стараясь прийти в себя и избавиться от горечи, оставшейся после упреков и обвинений, обрушившихся на него.
Раньше он старался не придавать значения их словам, заставлял себя тут же забыть все, и это у него получалось. Хотя в душе оставался неприятный осадок. Углубившись в чтение в своей комнате, он ухитрялся отдалиться от всего и остаться наедине со своими мыслями, как бы возвысившись над людьми. Иногда, правда, этот неприятный осадок долго не проходил, особенно если он вызывал еще какие-то воспоминания из прошлого. Однажды, еще пятилетним, он хотел попросить мать, пожарить ему яичницу. Кухню к тому времени еще не успели достроить и холодильник стоял из-за этого все еще в спальне родителей. А в комнатах тогда еще не было деревянных полов, и на голую землю был настелен один черный толь[5]. Взяв яйцо из холодильника, Абид собрался отнести его на кухню. То ли от этой черноты пола, утомившей его глаза, то ли от того, что это была тогда его первая попытка самому взять в руки яйцо, мальчик почувствовал вдруг какое-то смятение и, не удержав яйцо в руке, уронил его. Мать находилась недалеко и, увидев, как мальчик разбил яйцо, закричала на него и сказала, что он ничего не может держать в руках и все роняет.
Прошло уже много лет после того случая, но Абид каждый раз, беря яйцо в руки, испытывал страх, что сейчас уронит его и разобьет, и опять вызовет гнев матери. Он ругал себя за это, пытался сосредоточиться и делал над собой немало усилий для того, чтобы перебороть свой страх. Но все равно, взяв яйцо, чувствовал, что у него начинают дрожать руки. Другой случай произошел, как ему казалось, даже чуть раньше. К ним как-то заглянул фотограф-любитель и сказал, что согласен снимать всех бесплатно, но только, чтобы все, кто желает фотографироваться, собрались вместе. Маленький Абид был один дома и, услышав эту новость, решил поскорее сообщить ее матери и побежал за ней на улицу. Он застал мать в соседнем дворе, в окружении соседок, которые, увидев прибежавшего, взволнованного мальчика, спросили, что случилось. Абид вначале сказал что-то не совсем внятное, но все же потом с большой радостью пригласил всех фотографироваться.
Его детская радость и радушное приглашение были не совсем поняты, а мать это еще и смутило. Абид удивился тому, как она восприняла его радостное волнение и с какой легкой насмешкой повторила сказанное им, будто стараясь оправдаться за сына. После этого ему стало стыдно, что он хотел обрадовать всех вестью о возможности вместе сфотографироваться и получить снимок в подарок. Потом все действительно вместе сфотографировались и получили снимки, но Абиду этот эпизод также запомнился. С тех пор он сильно волновался каждый раз, когда собирался что-либо сообщить людям, и, несмотря на все свои усилия, нередко действительно вызывал у них смех. Хотя и был уверен, что ничего такого не говорит и не делает, чтобы быть осмеянным. Поэтому Абид стал говорить все меньше, стараясь защитить себя от насмешек, которые напрягали его так, что он долго не мог прийти в себя после них.
Но самый тяжелый случай после тех двух произошел спустя пару лет. Была весна, и все члены семьи занимались уборкой во дворе. Вдруг и мать, и отец, и старший брат стали разом что-то говорить Абиду, он растерялся, не понимая, что же от него требуют. Те друг за другом начали повторять сказанное, и он, то ли оттого, что не совсем расслышал, не разобрал их слова, невольно, сам того не желая, попятился назад и нечаянно наступил на маленького цыпленка, бегавшего по двору и в тот момент случайно оказавшегося позади него. Он почувствовал что-то мягкое, податливое и теплое под ногой, еще не успев разобраться, что же это было, как на него посыпался поток криков и упреков всей семьи. Обернувшись, Абид увидел под ногой агонизирующего цыпленка, у которого он выдавил все нутро наружу, его подошва была обрызгана кровью, к которой прилипли частицы внутренностей бедного цыпленка. Он не знал, что делать: с одной стороны, ему стало жалко умиравшего из-за его неловкости и неосторожности цыпленка, с другой, он не знал, что же теперь нужно сделать, чтобы выполнить требования родителей и братьев, продолжавших кричать на него. В таком тягостном состоянии души, вызванном жалостью к погибшему цыпленку и смятением, он полностью лишился самообладания и какое-то время не понимал, что ему говорят и что происходит вокруг.
Не выдержав такого невыносимого испытания, он заплакал. После этого наконец-то родители с братьями умолкли, а сам он немного пришел в себя. Впоследствии Абид попадал временами в похожие ситуации; он часто ничего не различал вокруг, когда от него чего-то требовали, и начинал делать вещи, которые были непонятны окружающим или вызывали у них смех. У него создавалось ощущение, будто за ним гонятся, и он должен совершать все действия молниеносно, быстро, не задумываясь. При этом, если его просили взять со стола, где лежало несколько предметов, ручку и передать ее дальше, он передавал вначале книгу, потом, когда указывали на его ошибку и еще раз просили подать ручку, он брался в этот раз за тетрадь и, обычно, весь вспотевший и покраснев за свою несостоятельность, с нестерпимым, горьким чувством стыда наконец-то находил нужный предмет. Или когда нужно было взять и передать что-то из холодильника, он открывал дверцу стоящего рядом шкафа и, не представляя, нет, вовсе не зная, что там искать, он продолжал в нем копаться. Ведь остановиться или стоять без дела было нельзя, надо было что-то делать, кто знает, в его руках мог случайно оказаться и тот самый нужный предмет. И теперь Абид, пожалуй, больше всего в жизни боялся именно таких ситуаций. Но они, несмотря на все его усилия, нередко повторялись.
Когда Абид был еще маленьким, мать тяжело заболела, и очень долго ее не было дома. За ними смотрела бабушка, которая специально приехала от другой дочери, живущей далеко от них. Отец очень грустил о матери, даже плакал при теще, жаловался, что состояние жены очень тяжелое и она может умереть. Врачи ничего ему не обещают и не говорят, смогут ли они спасти ей жизнь. Вот почему, как часто говорила мать впоследствии, старшие сыновья оказались такими непутевыми, лишившись на время ее опеки и контроля. Бабушка за ними особенно не следила, оплакивая свою безнадежно больную дочь.
– Это дети довели ее до такого состояния, из-за них она заболела, – жаловалась она отцу. – Ни один из них не радовал ее душу. Когда она ко мне приезжала, часто плакала, говорила, что она была образцовой и в семье, и в школе, а теперь является такой же на работе, но дети ее не радуют. Старшие сыновья неприлежные, не хотят заниматься уроками. Младший, как не посмотришь, то слов не понимает, то делает все не так, как нужно, и какой-то неподвижный к тому же.
И так бабушка была уверена, что в болезни матери были виноваты только ее неблагодарные дети, и это горе она не могла больше переносить.
– Она говорила мне, – продолжала бабушка, – вот смотрю на детей других женщин, соседок или работающих со мной, и удивляюсь. Во всем они уступают мне – и по уму и, главное, по нраву. Даже среди этих женщин есть такие, которые отличаются легким поведением, но какие у них дети! Потом рассказывала, что от учителей никогда доброго слова о старших сыновьях не услышала, зато они хвалят детей этих непутевых женщин.
Мать все-таки вылечили, и она вернулась домой ровно через год. Абид сидел дома на полу и играл с маленькой игрушечной машинкой, которую недавно купил ему отец, и не заметил, как она вошла в дом. Вдруг, подняв голову, он увидел недалеко стоящую женщину, которая, остановившись в нескольких метрах, внимательно смотрела на него, продолжающего играть с машинкой. Что это была за женщина? Абид вдруг почувствовал, что изнутри овладело им напряжение и какое-то непонятное, давящее чувство охватило его. И только теперь он догадался, что это его мать, хотя она за этот год сильно изменилась, волосы ее были очень коротко пострижены, лицо стало более гладким и бледным.
– Ты что, Абид, не узнаешь меня? – спросила она негромко.
Абид молчал, хотел вновь вернуться к своей игре, но почувствовал, что она потеряла для него прежнюю привлекательность, которая была до прихода матери.
– Не узнаешь меня, Абид, не узнаешь? – повторила она подряд несколько раз.
Абид, подняв голову, устремил на нее равнодушный взгляд. Да, это была действительно его мать: теперь он узнавал ее черты лучше. Ему показалось, что в этот раз в голосе матери было что-то умоляющее и просящее, даже страх. Он вновь ничего не ответил и, взяв машинку, сильно толкнул ее в противоположный угол комнаты. Она со стуком ударилась о плинтус и, перевернувшись на бок, немного отскочила, а ее колесики продолжали с жужжанием крутиться. Мать, наконец-то оставив его, выбежала во двор, где уже собрались родственники, знакомые и соседи. Абид отправился за ней к выходу, но, увидев собравшуюся толпу, не захотел идти дальше, хотя все-таки краем уха уловил слова матери:
– Абид меня не узнал, представляете, не узнал – неужели я так изменилась?
– Да, маленький мальчик год не видел свою мать, конечно, не узнает. Еще ты действительно изменилась. На старших не смотри, они уже многое различают, я знаю по своим, – кажется, эта говорила тетя, старшая сестра матери.
Толпа продолжала гудеть, люди начали носиться в суете: одни стали таскать дрова, другие уголь и скоро поставили самовар в середине двора. Еще поставили несколько столов, а к ним стулья. Женщины часто забегали за какими-то вещами в дом и, замечая стоявшего у входа и следившего оттуда за всеми Абида, удивленно спрашивали, почему же он не спускается во двор и не играет с другими детьми? Но Абид замер на месте и молчал. Наконец на него перестали обращать внимание. С другой стороны, он не мог оставаться так, стоя у входа в дом, до конца торжества. Поэтому Абид неохотно спустился во двор, и, после того как его расцеловали все старшие родственницы, ушел в сад. За ним помчались и другие дети, которые хотели посмотреть, что же он там делает. Взяв валявшуюся под одним из гранатовых деревьев длинную и тонкую палку, Абид вдруг бросился на них. Среди них были мальчики и девочки постарше его, но все они сразу кинулись обратно из сада во двор, оставив его одного.