Всеволод Шахов
Глубокая выемка
…Дождь. Лопата с трудом входила в склизкую глину. Угрозы… лозунги… уже не понять, что из них что… Дать сто двадцать от нормы. Ударные темпы. Утро – каша в ржавой консервной банке, день – каша под ногами в забое, ночь – каша в голове. Третьи сутки… пятые… седьмые… авральные… Больше уже невозможно… кто-то тянет с койки… орёт громкоговоритель… сначала лёгкие тумаки, потом всё тяжелее и тяжелее… удар за ударом…
Фёдор расслабился и спокойно смотрел на дорогу. Плелись оборванные, истрёпанные, грязные, истерзанные – пополнение слабосильного лагпункта. Очередные списанные счастливчики. Шестеро заключённых, низко опустив головы, едва перебирая ногами, брели по грунтовке. Позади, – вертлявый всадник на белом коне, – начальник лагеря. Вооружённой охраны и не нужно.
– Фёдор, зайди ко мне, – в проёме окна добротной избы показалась тёмная густая шевелюра доктора. Одна сторона дома – приёмная для больных, другая – жилое помещение.
– Ты вроде на поправку пошёл, ходить начал… – Фёдор присел на табурет, – у меня к тебе просьба, – доктор закрыл папку с бумагами и поднял глаза.
– Да, Алексей Иванович, – Фёдор напрягся, непривычная галантность между зеками казалась абсурдом. Но, как ни странно, интеллигентность Алексея Ивановича, не вытравленная условиями лагеря, вызывала уважение.
– Нужно помочь провести захоронение двух тел. Веньку нашего знаешь? – Федор кивнул, вспомнив: "А, это тот парень лет шестнадцати, угрюмый, но вроде не враждебный, тридцатипятник – то ли карманник, то ли квартиры чистил. Теперь по хозяйству в лагере помогает".
– Вот к нему подойди, он знает, где и как, – доктор смущенно добавил, – У одного заключённого сердечный приступ, у другого…, – замялся, – травмы.
– Да, всё сделаем честь по чести, Алексей Иванович, – Фёдор ответил твёрдо.
Венька ждал около полуразрушенного сарая. Телега, запряжённая гнедым мерином, стояла рядом. Как только Фёдор подошёл, Венька кивнул и отвёл в сторону подгнившую дверь, едва державшуюся на одной петле. Фёдор нерешительно ступил внутрь и остановился – глаза не сразу привыкли к темноте. Дощатого пола не было – утоптанная глина. В углу справа, под небольшим оконцем, лежал покойник – маленький, в арестантской робе. "Откуда такая роба? такой здесь не видел… наверное, не с нашего участка". Тюбетейка прикрывала лицо. "Узбек что-ль? совсем тощий – кожа да кости…" Фёдор посмотрел по сторонам.
– Венька, где второй?
– В телеге лежит. Ещё вчера приготовили. Давай этого тащи.
Фёдор, сглотнув, подошёл к покойнику. Нерешительно сдвинул тюбетейку – жёлтая кожа на осунувшемся лице старика. "Надо чем-то накрыть…" – вполголоса, потом громче: "Венька, дай какую-нибудь мешковину". Стараясь не глядеть в испещренное морщинами лицо, кое-как обернул тело, и подвёл свои руки под спину покойника. "Да он просто невесомый". Фёдор, аккуратно переставляя ноги, дошёл до телеги. Венька накрыл покойников куском рогожи, забрал из сарая две лопаты и положил с краю телеги.
Венька повёл мерина под узцы, Фёдор плёлся сзади. У ворот, на выходе из лагеря, стояли двое вохровцев: часовой с винтовкой и другой, тоже в форме, но без оружия, который и сказал: "Я – на сопровождение". Зашагал позади Фёдора.
Мерин совсем не опасался того, что Венька подвёл его к самому откосу канала.
– Давай одного здесь, другого здесь, – ногой очертил контуры могил, – хотя зачем? В одну положим.
– Может подальше от склона? Весной всё нахрен размоет! – вохровец оценивал расстояние.
– Ну, если будешь сам копать, то, пожалуйста, – Венька, тем не менее, немного отступил от склона, вычертил новый контур и воткнул лопату в рыхлую землю кавальера, – я слышал, поверх ещё будут грунт насыпать, когда откосы начнут зачищать.
– Вообще-то, приказ из Дмитрова вышел. Следующих будете хоронить на специальном кладбище в лесу, – конвоир не унимался, – два километра отсюда.
На этот раз Венька промолчал. Удовлетворённый последним словом, вохровец заприметил невдалеке отличное место для отдыха – поваленное дерево.
– Да, такую землю копать одно удовольствие, – Фёдор почувствовал, что действительно силы вернулись, и через полчаса общая яма глубиной метра полтора была готова.
– Этого давай вдвоём, тяжёлый, – Фёдор обхватил руками туловище покойника, – чего его так запеленали?
Голова и верхняя часть трупа были основательно обёрнуты мешковиной и перетянуты верёвкой. Венька схватился в районе лодыжек. Подняли.
– Я когда один занимался – просто перекатывал из телеги в яму и всё… без этих деликатностей… а здесь прям честь по чести, – Венька пыхтел и говорил, – этого вчера из особого отдела ещё живого на телеге привезли, но уже не ходячий… вид страшный, крови много, кишки виднелись… потом помер. Алексей Иванович велел прикрыть.
Перенесли на край ямы и старика. Фёдор снял лапти, размотал портянки и босиком спустился в яму, неспешно стащил и положил рядом оба трупа. Старику прикрыл лицо тюбетейкой.
– Вот так, неизвестно кто, неизвестно откуда, – Фёдор поднял лицо к небу, на пару секунд смежил глаза. Тёплый июльский ветерок слегка обдувал голову.
– И часто этим делом занимаешься? – сбив с лопаты налипшие куски глины, Фёдор спросил тихим голосом.
– Я ж привык… – Венька уклонился от ответа, – вон, считай от той вешки. Рядком. Весь год – сплошь басмачи.
– М-да, метров сто…
– Телегу оставляете у ворот и идёте в столовую, вот записка, покажете Ашоту, – вохровец передал бумажку с размашистой закорючкой–подписью, и добавил, – распоряжение начальника лагпункта.
Ароматный дымок из белой тарелки… тарелки с ободком… коричневый медвежонок сидит на дереве… улыбка, да, у него улыбка… насмешка художника… ну и ладно… главное… Фёдор быстро работал ложкой, хлебая щи. Напоследок, небольшой кусок мяса разделил на волокна и по чуть-чуть клал в рот, тщательно высасывал и пережёвывал. Сок из вываренных волокон перетекал в… да не важно куда… внутрь перетекал… Мяса Фёдор не видел месяца два.
Было и второе блюдо. Тоже удивительное – приличный кусок курицы и картофельное пюре. Фёдор ел медленно, смакуя каждый кусок: "Как в раю. Когда ещё доведётся?"
– И так всегда кормят? – Фёдор заговорил, маленькими глотками отхлёбывал компот.
– Нет, только когда привозят… из особого отдела, – Венька сконфуженно уставился в стакан с компотом, – знаешь чего… мне помощник к зиме нужен… Алексею Ивановичу я уже говорил. Ты как?
Фёдор прикрыл глаза и выразил на лице улыбку: "Так не бывает. Полгода осталось сидеть, а здесь, похоже, можно выжить".
3
Егорыч приподнял перевёрнутую вверх дном тарелку. Огромный таракан заметался в поисках нового тёмного места. Глубокая кастрюля стала таким убежищем, но Егорычу кастрюля оказалась нужнее, и он бесцеремонно взял ее в руки. Таракан, обезумев, побежал по стенке кастрюли, набирая скорость и наматывая круги по окружности. Сделав кругов пять, не удержался, свалился на дно, то ли от потери ориентации, то ли от бессилия. Егорыч плавно придавил таракана пальцем и стряхнул мёртвое членистоногое в ведро с мусором.
– Ну вот, опять мыть, – Егорыч плеснул воды на ладонь, затем в кастрюлю. Протёр стенки кастрюли пальцами и вылил грязную воду. Вытерев руку о штанину, поставил кастрюлю на электрическую плитку, налил воды и положил туда разрезанные на четыре части несколько картофелин.
– Удивляюсь на тебя, Егорыч. Зачем такой ритуал проводил? Мол, вымыл. Вода ведь всё равно кипит, пока картоха варится, там и дезинфекция пройдёт, – Ковалёв завершил наблюдение всей сцены, хрустнул огурцом, с наслаждением, пережевал.
– Ну, наверное, чтобы соблюсти манеры, – Егорыч хмыкнул, – не знаю, так положено. Правильно, Виктор?
– Да я привык к тараканам. У нас в городе это обычное явление. Я себя приучил, говорю: "Ведь, если вне помещения, на воле, каких жуков-пауков встречаю, то не шарахаюсь, а иногда даже и рассматриваю. И тогда, с тараканами, что изменилось? Только что с человеком рядом живут". Вот такой самообман. – Виктор почувствовал, что захмелел, уставился на стакан. – Вообще, у нас говорят: тараканы есть – значит есть, что есть.
– Ха-ха, слышал, Егорыч? – Ковалёв наливал водку. – Ты у нас хозяйственный, всегда у тебя закусь. Да, ещё ты у нас шутник, вон, что с вилкой сделал. Ковалёв повертел в руках алюминиевую вилку, крайние зубья которой были отогнуты под девяносто градусов. Ковалёв центральными зубьями подцепил дольку огурца, на отогнутые насадил несколько колечек лука.
– Похохми-похохми, остроум… – Егорыч ткнул Ковалёва в бок. Тот расхохотался. – Ладно, Егорыч, не кипятись.
Сидели уже часа два. Снова, почти одновременно махнули из стаканов. Благо теперь наливали понемногу. Закусили. Разговор от технических проблем, которые послужили поводом для неформальной посиделки, плавно переходил к бытовой болтовне.
– Ты, Саня, вот расскажи, что там сегодня утром случилось у пятого барака? Слышал, поутру повешенного на берёзе, напротив входа, наблюдали. Слухи ходили: специально долго не снимали – мужики не давали. Мол, пусть спецотдел полюбуется. Говорят, весь в синячищах – искусно отделали. А спецотдел в это время дрых.
– Да уж, в стиле дворцовых казней сделано. Думаю, спецотдел и дал добро. Как там, в истории дворцовых интриг средневековья: "…постоянная подковёрная борьба и, периодически, из под ковра выбрасывают мертвеца". Да, есть такой активист, недоделанный… вернее, был. Пытался и нашим, и вашим сыграть… тьфу ты, вернее "и ихним". Я ему как-то объяснить пытался, что так не удержится, а ему невдомёк, всё талдычит своё… упрямый. Вот и итог.
Ковалёв достал сложенный вдвое лист бумаги.
– Вот очередной шедевр, когда-то давно он написал. Кусочки зачитаю. Это он на бригадира в газету подал. "Тебе, бригадир… как и многим учиться не поздно. Не ссылайся, что нет времени. Это просто отговорка. Если ты учтёшь силу и значимость культурной массовой и разъяснительной работы, то тебе работать станет куда легче."
– И не боится ведь такое на всеобщее обозрение выставлять, – Егорыч усмехнулся.
– Но за это ведь не убивают? – Виктор пространно вопрошал.
– Ну, этот шёл напролом, перебарщивал, ясно было – долго не протянет, скоро подрежут. Я ему говорю, утихомирься, а он и не думает, да и чёрт с ним. Егорыч, помнишь на Беломорстрое, был такой Солоневич? – Ковалёв повертел бумажку, сложил, убрал в карман.
– Это который физкультурник? в очках, деятельный такой… ах да, брат ещё у него, вроде, врач. Ну, они вместе держались.
– Не только брат, ещё сын с ним, тоже сидел. Да, держались они вместе, Ну, вот, выпивали с этим физкультурником как-то. Так он всю подноготную об активистах красиво изложил. – Ковалёв чуть подался вперёд и продолжил. – Так вот, как он рассуждал. Основная масса трудящихся, в общем-то, живёт отнюдь не сладко, Нормально поесть и в тепле поспать не всегда удаётся. Естественно, те, кто с мозгами или кто умеет руками работать – не пропадут, но остальные… – Ковалёв поводил из сторону в сторону сухими губами, пытаясь смочить их слюной, – но остальные… Многие прозябают, но есть и те, у кого рефлекс выживания не даёт просто сгинуть и они ищут пути. А путь в новых реалиях лежит через общественно-административную активность. Благо развелось всяких общественных организаций, которым надо "содействовать". И наш кандидат в активисты начинает действовать. На каком-нибудь очередном собрании выскочит и с ярой энергией начинает щеголять стандартными фразами о борьбе классов, о поддержке генеральной линии родной пролетарской партии, о решающей пятилетке и так далее. Таланта особого не надо, благо выучить фразы начинающий активист ещё способен. Порой порядок фраз не обязателен, смысл почти всегда отсутствует.
Ковалёв замолчал, наблюдая, как теперь уже Егорыч ловко разливал очередные грамм тридцать по стаканам, умело выдерживая уровень. – Чего это руку поменяли? – вскользь, вполголоса, заметил Ковалёв. Махнули. Виктор не допил, поморщился и быстро закинул в рот кусок хлеба. Ковалёв положил локти на стол, лицо вновь стало серьёзным.
– Но активность должна конкретизироваться. Мало сказать, что мы стоим на страже, нужно указать, кто мешает безотлагательному и незамедлительному торжеству социализма, что мешает “непрерывному и бурному росту благосостояния широких трудящихся масс”, что мешает выполнению и перевыполнению. Но вопросы эти слишком сложны для нашего активиста и он делает ход попроще, например, заявляет с трибуны: "по моему пролетарскому, рабочему мнению, план срывает инженер Иванов. Потому, как он, товарищи, не нашего пролетарского классу, он – из буржуазных интеллигентов". Для инженера Иванова это не имеет значения, о нём Ге-Пе-У и так знает, но активист заработает капиталец: болеет, дескать, нуждами нашего пролетарского цеха и перед доносом не остановится. Ну а дальше активист получает конкретные задания: выуживает прогульщиков, разоблачает лодырей, выискивает вредителей. Пройдя этот этап, он доказал, что душа у него твёрдая и прохвост получает некоторый пост в системе. На всякое шевеление властей активист реагирует потоком энтузиазма и административным экстазом. Самый нелепый лозунг возводится до новомодного советского явления, в котором активист изголяется как может, отталкивая своего соседа, и карабкается наверх. Всякие непрерывки, сверхранний сев, бытовые коммуны, соцсоревнования, борьба с религией – всё охватывается пламенным ажиотажем, где сгорают зародыши здравого смысла.
Ковалёв закончил длинное изложение.
– И что неужели много таких? – Виктор решительно потёр кулаком лоб.
– Попытки делают многие, жрать-то получше хотят, но основная часть спотыкается на фазе доноса, не у всех душа достаточно крепка, прорвавшихся через этот кордон судьба тоже не особо жалует – находят повешенными или в грязной канаве, – Ковалёв не то улыбнулся, не то оскалился, – такова жизнь, думают, что таким путём свободу получат… А, вообще, я считаю, свобода – это когда нет необходимости врать! Егорыч, смотри, у тебя картоха уже сварилась.
Егорыч подскочит, засуетился около кастрюли. Виктор почувствовал, что его тянет ко сну. Сложил руки на столе и опустил на них голову. В ушах медленно нарастал гул, перед глазами появилась пелена.
Картинка проступила не сразу.
Виктор брёл, покачиваясь из стороны в сторону при каждом шаге. Озноб пронизывал руки и ноги. Остановился. Опять пошёл. Почти ничего не видя, добрёл до груды разбитых тачек за складом. Одни были без колёс, другие – с отбитыми бортами, третьи когда-то лишились рукояток. Кладбище тачек. Присел на первую попавшуюся. Пелена перед глазами не исчезала.
– Что, дружок, пришел нас в строй вводить?
– Кого это вас? – Виктор подскочил, ошарашенно ответил вопросом на вопрос.
– Ну, скорее мы – "что", чем – "кто", но люди называют нас Марусями. Всех одним именем кличут, фантазии не хватает, никакой индивидуальности, – кому принадлежал голос, Виктор не мог понять, но решил войти в словесную игру.
– Это, скорее, метафора. Вы для них, как женщины. Возьмут за ручки и водят. Некоторые вам что-нибудь на ходу рассказывают.
– Скорее не рассказывают, а матерятся на жизнь, если силы есть. Иногда, нам даже хочется им помочь норму перевыполнить, а то совсем исхудали.
– У тачечников каторжная работа, – Виктор нейтрально поддерживал разговор.
– Не все они правильно с нами обращаются. Кто-то не чувствует, где центр масс находится, кто-то хватает ручки слишком далеко, а у многих банально и сил-то нет, баланс удерживать, – сиплый голос исходил, кажется, отовсюду.
– Что нужно в конструкции изменить, чтобы легче работать стало? – Виктор вдруг стал подозревать, уж не разговаривает ли он с тачками, но решил не допускать такой мысли.
– Смешно слышать. Кормить людей лучше надо и отдыхать давать, а то они порой падают с мостков от бессилия. Это было бы самым лучшим улучшением.
– Здесь такие темпы строительства объявлены, что, ого-го, вам и не снилось. Кстати, а с кем я разговариваю?
– Любят люди друг над другом издеваться, – голос сделался насмешливым.
Нейтральный ответ побудил Виктора к дурацкому обращению.
– Ничего вы, деревяшки, не понимаете, дело грандиозное делаем. На такие дела раньше не решались, а сейчас, когда новую страну создаём… мы не можем спокойненько работать.
– Нам, в общем-то, действительно наплевать, сколотил ящик, колесо приделал и вперёд: нас катят – мы катимся.
Виктор вскочил с тачки и решительно стал осматривать вокруг. Тачки разговаривают? Что-то неладное у меня с головой. Да ну, сон…
– Не бойся, сиди-сиди. Я ведь местная достопримечательность – на фотографии запечатлена. Ой, слово какое сложное. Хозяин – красавец, широкогрудый бригадир… возглавляет шествие, меня взял широким хватом и ведёт по мосткам. За ним – его бригада ударников, пятеро бравых, конечно помельче, чем главный, но тоже ничего. Вышагивают гуськом друг за другом.
– Видел такую фотографию в передовице, – Виктор вспомнил заметку в "Перековке".
– А меня, меня видел? – скрипучий возглас послышался откуда-то издалека. – Вообще-то, – акцентированный источник звука сместился к тачке слева, – мы, здешние тачки, подобно киргизской лошади, низкорослы и невзрачны, но необычайно выносливы. Такой симбиоз из разных пород тачек: шахтерских, железнодорожных, украинских, уральских. Мы, приспосабливаясь, приобрели здесь иной разворот ручек и низкие широкие бока – "крылья". И на этих боках мы вынесли многие тяготы и Беломорстроя, и МоскваВолгостроя. О нас, о “крылатых” тачках толкуют в бараках, обсуждают на собраниях, упоминают в частушках. Вот, послушай, – звук изменился, стал ритмично-мелодичным.
"Маша, Маша, Машечка,
Работнула тачечка.
Мы приладили к ней крыла,
Чтоб всех прочих перекрыла".
Виктор затряс головой, пытаясь согнать нелепицу, и громко заговорил.
– Ваш век закончился. Ручной непосильный труд уйдёт. Скоро повсеместно будут использоваться экскаваторы и самосвалы.
Виктор стал рассказывать о новых типах экскаваторов, более расторопных, с поворотом стрелы на триста шестьдесят градусов, с универсальными ковшами. И когда он остановился, то опять услышал скрипучий звук, будто исходивший от соприкосновения ступицы и колеса.
– Виктор Петрович, может, всё же мы пригодимся? Может, можно как-то поставить к нам мотор. Мы головы без хозяев жить, хочется нам ещё поработать.
– Может быть, – Виктор не смог категорически отказать, – …может быть.
– …Витька, чего-то ты, дружок, совсем закемарил, давай перекладывайся, – Виктор с трудом разлепил глаза и огляделся. Егорыч тряс за плечо. – Перекладывайся говорю на мою лежанку, здесь переночуешь… Ну, ты даёшь, столько во сне о новых экскаваторах говорил, мы с Александром Павловичем аж заслушались.
Виктор покорно поплёлся к лежанке, лёг.
– Давай, Егорыч, щас под картоху выпьем, – Ковалёв снова наливал, – у меня как раз стихи есть для этого случая. Выпили. Ковалёв стал читать наизусть.
Когда-то было вдохновенье,
Минуты страстного "кормления" ума.
Теперь настало время упоенья тем,
Что мысль реализована моя.
Но этот миг проходит – противна пустота.
Душа кричит: "Работать!". Сама и делает сполна.
Идеи, мысли, образы – един источник "тем".
Они же развиваясь, воплощаются затем.
Вот говорят: "Дурак какой-то,
О чем-то думает всегда!"
Но, я-то знаю, что за достиженье цели
Расплачиваться мыслями приходится всегда.
4
– Ну что, Александр Владимирович, как смотрины, так опять хорошая погода. Везучий ты на это… что ж, пусть и природа с нами порадуется. Вон какую штуку забабахали! – Афанасьев, перепрыгивая через ступеньки, взлетел на эстакаду с гидромониторами. Рабочие шустро расступились, двое поднырнули под ствол гидромонитора – дали протиснуться начальнику.
– Сейчас пустим, Григорий Давыдович, – Будасси последовал за ним, степенно наступая на каждую ступеньку. Скрипучие сапоги жалобно стонали.
На железнодорожный путь, между эстакадой и смывной площадкой, медленным ходом подавали гружёные платформы. Глина при ярком свете не казалась такой мрачной, как в забоях под клубами паровозной угольной сажи. Выставив две платформы напротив смывной площадки, паровоз остановился. Два человека синхронно сбросили запоры по краям первой платформы и откинули борт. Борт, под небольшим наклоном, лёг горизонтально на смывную площадку, образуя мостик.
– Ближний к гидромониторам борт не откидывайте, – Будасси давал указания сначала рабочим снизу, а затем и стоящим у гидромонитора, – давление есть? Всё готово? Будем работать двумя верхними гидромониторами, нижние задействуем для окончательного смыва упавшего грунта. Вторую платформу пока не трогаем… Да, можно пускать! – Рабочий держал деревянные водила поворотного механизма и сосредоточенно уставился на цель.
– Подача воды!
Струи со свистом вышли из насадок. Рабочие по предварительно уточнённому плану направили струи на середину платформы в верхний слой глины. Двигаясь горизонтально, снимали гребень высотой сантиметров тридцать. Дойдя до края, направили струи вниз, прорезав канавку. Теперь одна струя, находясь внизу, двигалась горизонтально подмывая грунт, а другая, действуя вслед за первой подхватывала осыпающийся грунт и сбрасывала его на площадку.
Будасси, наблюдал за процессом и понемногу мрачнел.
– Александр Владимирович, что-то не так идёт? – Афанасьев искоса посматривал на Будасси.
– Похоже, проблема, – Будасси провёл ладонью по вспотевшей лысине и взялся за подбородок, – нижний гидромонитор не справляется. Уклон, кажется, маловат, не протолкнём к жёлобу. Действительно, грунт, смытый с платформы, оставался на площадке.
– Так давай напор увеличим! – Афанасьев предложил вариант.
– У нас две с половиной атмосферы – максимальное давление. Можно еще пол-атмосферы добавить, отключив верхний гидромонитор, – Будасси сам побежал к гидромонитору.
Мощная струя врезалась в большой комок глины. – Нет, не получается. – Брызги смеси разлетались во все стороны, не давая желаемого результата – направленного движения смеси к жёлобу.
– Всё! Отключай! Отгоняйте платформы на ручную разгрузку в тупик, – Будасси распорядился и побрёл к Афанасьеву, – Григорий Давыдович, пока решения нет.
Афанасьев смотрел на неподвижную глину, так и не скатившуюся в жёлоб.
– Ты понимаешь, что будет, если установка не заработает? Ты знаешь, с каким трудом, на каком уровне вся эта твоя затея согласовывалась? Через два дня комиссия нагрянет и что тогда?
– Понимаю, тем не менее… – Будасси внешне был спокоен и уже внутренне общался сам собой, – надо с напором струи и уклоном площадки поиграться.
– А чего тогда состав велел отогнать? Давай пробуй, играйся! – Афанасьев со злостью ударил по перекладине перил эстакады и направился к деревянной лестнице, огрызаясь, – играется он… игрушки придумал…
5
У него их три. Две, стандартной длины по метр с небольшим, висят несколько поодаль, в глубине комнаты, а третья – особая, укороченная, прямо над рабочим столом, около окна. Он её сделал из стандартной: просто взял, да и укоротил сантиметров на тридцать. Чем не устраивала старая длина, он уже не помнил. Может вровень с письменным столом хотел сделать, а может предполагал, что книги там будут стоять увесистые и боялся, что полка прогнётся. Склонный к щепетильности, он держал под рукой книги сугубо технические, относящиеся к текущей проблематике. И если несколько корректировал направление деятельности, то менял и состав книг-помощников. Сейчас, пробегаясь по названиям, он, со вздохом, заметил – нужная теоретическая книга отсутствовала. Когда он был помоложе, страсть к красивым расчётам с множеством формул захватывала его гибкий ум, но, с возрастом, это уходило, и скорее всего, не на второй план, а уже навсегда.
Пестрящие корешки мягких и твердых переплётов располагались не вразнобой, здесь соблюдались два правила, присущие Будасси – эстетический вкус и прагматизм. Прагматизм заключался в том, что в свободном пространстве над торцах книг меньшего формата лежали толстые записные книжки с выписками ключевых текущих проблем.
В отличие от книг художественной литературы, тёмные корешки которых показывались с дальних полок, корешки и обложки этих были жизнерадостных цветов – от оранжевого до голубого. И когда ход мысли наталкивался на препятствие, Будасси прикрывал глаза и, через пару секунд удовлетворённо щёлкал пальцем и сам себе восклицал: "Точно, в голубенькой книжке подобный расчёт приводился". Раньше на него часто что-то находило и он, кажется, бесцельно, часами, просматривал справочники, руководства по специальным технологиям, по тонкостям в расчёте конструкций, считая это важным времяпрепровождением,
Сегодня Будасси был подавлен. Он подошёл к полке, взял одну из книг, полистал, хмыкнул, поставил обратно. Вспомнились моменты защиты своего дипломного проекта в университете: нелепые вопросы аттестационной комиссии и несколько развязное поведение председателя. Как они были недовольны, что, помимо чертежей, он представил для наглядности и ряд рисунков в свободной художественной форме. Тогда, молодой Будасси был рассержен, что комиссия не принимала его убеждения, а ведь уже тогда он знал, что в проект надо входить с пониманием возможных гипотетических проблем, которые могут возникнуть. Но сегодня Будасси был подавлен и рассержен за это на самого себя. Взгляд остановился на небольшой книжке с пожелтевшей обложкой "Беседы о механике" – самая первая, которую он покупал ещё в школе. Вот самое начало. Рассуждения чуть ли не на пальцах, формул мало, да если и есть, то кажутся несколько наивными. Ну, конечно, сейчас-то наивны, спустя столько лет, после всех этапов проб и ошибок, как любят говорить молодые руководители. Но он уже знал, что к простым вещам можно пробиться только через сложные.
Поймал себя на мысли, что с каждым годом всё меньше читает технических книг и чаще подходит к полкам с художественной литературой. И не то, чтобы работа стала проще, хотя во многом это и так, скорее она становилась рутиной и типовые решения просто доставались из закромов памяти, корректировались и использовались. А опыт, навешанный на эти решения, не давал усомниться в неправильности. Но последние годы… да и этот просчёт со смывом. И на старуху бывает проруха… Будасси знал, нужна пауза, нужно отвлечься, перевести работу мозга на разгрузку от мыслей, бегающих по кругу. И он подошёл к двум полкам над кроватью. Где-то, лет до двадцати, он мало читал художественной литературы, а вот потом прорвало – проглатывались целые тома произведений русских классиков. И уже в зрелом возрасте, Будасси сформировал сбалансированное представление о литературе, обёрнутое нестандартными суждениями.
Припомнился эпизод из той, беззаботной жизни, когда в одной командировке в Средней Азии, на одной из пьянок, слушал рассуждения библиотекаря местного клуба. Полуузбек-полурусский Тимур, под удивлённые взгляды собеседников, разглагольствовал о силе художественного слова. Из глубины времени доносился его шепелявый тонкий голосок.
– А вот, вы, пробовали объяснить, как выглядит обыкновенная рыба человеку ни разу ее не видевшему? Хотя, вы, наверное, насторожитесь, спросите в штыки: "Где, интересно, должен жить такой человек? В пустыне? Но и там встречается вода и, скорее всего, рыбы". Ладно. Представьте, что человек слепой и тогда, на каких принципах построить словесное описание? Думаю, можно попробовать на предметах, которые осязаемы. Допустим, скажем слепому: "…это скользкое живое существо". Да, он почувствует что-то трепыхающееся, скользкое, как кусок мыла, если дать подержать рыбу, но что дальше? Как ему представить движение в воде? Например: "Это животное, делающее волнообразные движения и поэтому плывет". Возможно, человек понимает, что значит волнообразные движения, правда, если он сам плавает в воде, извиваясь телом. Что дальше? "Она помогает себе плавниками…" Вот здесь должен наступить ступор. Плавники? Как их ощутить? Допустим: "…это слепленные жёсткие волосы, управляемые мышцами". Человек явно на такое не способен. Вроде как руки-ноги, но гибкие. Какое возникает отождествление? Ступор? Похоже… "У рыбы есть чешуя…" Приплетём шелуху от семечек. На ощупь пойдет. Сработает? Пощупать можно. Еще: "Как у многих живых существ у рыб есть глаза, нос, рот, жабры…" Дальше опять препятствие. Дышать под водой – это возможно? Что жабры дадите пощупать. Ничего примечательного – какие-то твёрдые образования. Необъяснимый факт, берущийся как утверждение. И в итоге получаем: "Рыба – это живое существо, скользкое как мыло, с глазами, носом, ртом, управляемое слепленными волосами и дышащее под водой сколько угодно, а еще… с нее слетает шелуха.
Под общий смех, Тимур заключал: "Это я к чему? К тому, что каждый из нас, по сути, слепой… и представляет написанное автором только так, как ему кажется… Обман самого себя, но при этом удовольствие получаем".
А после было предложение всей нашей командировочной партии, вместо гостиницы, поселится у него в отдалённом доме. Он обещал сделать документы для отчёта в бухгалтерию. Предложение было встречено одобрительно – каждый уже пересчитывал в уме, сколько он выгадает от этой авантюры, тем более, что изыскательные работы по постройке водоотвода затягивались. Но молодость не всегда практична. В этом деле, главное, не перегибать, но эйфория от выпитого раздвинула рамки необходимого и реальный срок отсидки "за растрату госсредств" коснулся всей дружной компании.
Будасси не думал, что обойдутся так круто и винил во всём обстоятельства. На той местности невозможно было провести мелиораторные работы. Это знал главный, знали и подчинённые, но боялись возразить кому-то в верхах, подписавшему план работ и включивший расходы в сметы. Кто-то должен был ответить, и ответили эти весёлые ребята. Ничего не скажешь: "Тимур и его команда".
…Обстоятельства, обстоятельства… Будасси удивлялся, как жизнь подкидывает дурацкие авантюры. Так и эта злополучная баржа с камнями на Беломорстрое. Конечно, когда власть держит тебя за яйца, тут ничего не поделаешь. Сговора вроде как не было, а вроде как был. Все знали и молчали. И местная власть тоже знала. Конечно, поворчали, но дело быстро замяли – ведь не кто-то ворует, а сам начальник Беломорстроя Берман.
Будасси усёк сразу, что верхушка Беломорстроя присмотрела Афанасьева и, по чуть-чуть, вводила его в свои делишки – получать личную выгоду от бесплатного труда зеков. Афанасьева одновременно и выдвигали по служебной лестнице и подряжали на смутные схемы. Да, Будасси понимал… понимал и соглашался на завуалированные предложения. Ну, там, на Севере, было не до шуток. Выживание напрямую зависело от начальства. К тому же, уже не мальчик. Это двадцатилетним тюрьму или лагерь ещё можно пережить, а когда дело к старости, то… вот даже простейший расчёт не могу провести.