Юлия Вознесенская
Мои посмертные приключения
– Не верь этому ханже и мракобесу, Анна! Разве от меня надо спасаться? Неужели ты не поняла, как я тебя люблю и как ты дорога мне?
– Любишь ты ее, как волк овечку! Молись Господу, Анечка, прямо сейчас молись. Господь милостив.
– Я не умею молиться, дедушка.
– Один раз ты воззвала к Нему: «Господи, помилуй!» – и это помогло тебе стряхнуть с себя чары Сатаны.
Сатана издевательски захохотал:
– Заврался, святоша! Современный человек давно превратил вашу молитву в простую присказку, эти слова ничего не значили как для Анны, так и для Того, к Кому будто бы были обращены.
– Снова ложь! Господь слышит даже случайную молитву, потому что Он знает: ничего случайного из человеческой души не исходит. Анна – христианка и в минуту опасности поступила по-христиански, призвав Бога на помощь.
– Она – христианка?! Чушь какая…
– Да, плохая, грешная, но все равно христианка. Я сам присутствовал при ее крещении во имя Отца и Сына и Святого Духа.
– И это меня называют отцом лжи, когда у тебя, святоша, что ни слово – то и вранье! Как ты мог быть при крещении своей внучки, если твоя дочь была девчонкой, когда ты так неосторожно и глупо ввязался в спор с пьяными матросиками?
– Я присутствовал при крещении младенцев Анны и Алексея незримо. Крестивший их священник был пастырь недостойный и ленивый, он боязливо спешил, исполняя таинство, но благодать Божия незримо восполняла его.
Он пропустил момент отречения от Сатаны, а я, и ты это помнишь, лукавый, сам провел акт отречения от тебя с крещающимися младенцами Алексеем и Анной. Это было в среду на Страстной неделе, в пятьдесят пятом году.
– Да-да, Анечку и Алешу крестили в это время, значит, это все так и было! – воскликнула мама, крепче обнимая меня.
– И крестить их додумалась чужая бабка из чистого суеверия – чтобы дитятко не преставилось! – не сдавался Сатана. – А ее братца так и вовсе прихватили за компанию. – Он все больше кривлялся и становился все безобразней; уже совсем исчез сверкающий костюм оперного Мефистофеля, и вместо него висели черные лохмотья, сквозь которые виднелась кожа цвета мокрого асфальта; из кончиков пальцев, раздирая кожу красных перчаток, проросли черные когти.
– А вот насчет того священника ты правду сказал: он вскоре отказался от сана и верно служил мне до самой своей смерти. Ну и после смерти, само собой, попал ко мне. Так что крещение ее вряд ли действительно.
– Всякое крещение действительно, если совершено по правилам, независимо от достоинства или недостоинства крестившего.
– У меня на этот счет свое мнение, и я остаюсь при нем! Я не признаю ее крещения!
– Так что же ты боишься ее крестильного крестика?
– Боюсь? Мне просто противно, когда люди, всю жизнь прожившие по моей подсказке, – ведь эти тварюшки всегда подчиняются либо мне, либо твоему Хозяину, а сами не способны даже согрешить самостоятельно – противно, когда они вдруг бездумно обвешиваются вашими бирюльками, носят сами не зная что.
– Бирюльки, говоришь? А вот проверим! – дедушка обеими руками взялся за висящий у него на груди крест и поднял его над головой со словами:
– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!..
Сатану затрясло, заколотило, отшвырнуло в конец коридора, в сторону окна. Корчась на полу и содрогаясь, он прохрипел:
– Будь ты трижды проклят, жалкий святоша! Анна, предательница! Мы еще с тобой встретимся, ты никуда от меня не спрячешься! – и с этими словами он исчез.
Я опустилась в бессилии на пол. Мама склонилась надо мной и погладила по голове:
– Прости меня, доченька, это я во всем виновата: не водила тебя в церковь, не учила ни молитвам, ни заповедям Господним.
– И сама не ходила, и сама не молилась! – строго сказал дедушка.
– Да, если бы не ты, мучаться бы мне в аду. Я ведь и перед смертью не захотела покаяться, и не отпевали меня по-христиански. Если бы не твое мученичество, отец…
– Папа, – поправил ее дед. – Тебе я в первую очередь просто папа, а уж потом и сан, и мученичество мое.
– Мама, дедушка! О каком мученичестве вы говорите? Разве ты, дед, не умер от голода в Гражданскую войну? – спросила я.
– Анна! Как ты разговариваешь со своим дедом… то есть с дедушкой? Ты что, забыла мое отчество?
– Почему? Я помню – Евгеньевна. Но как-то неудобно называть дедушкой молодого человека, почти вдвое младше меня, а Дед – это звучит вполне даже современно. Можно вас так звать?
– Зови как зовется!
– Имя твоего дедушки – отец Евгений, вот так изволь к нему и обращаться!
Как давно я не слышала маминых нотаций, как по ним соскучилась! А мама продолжала тем же строгим тоном:
– Твой дедушка – святой. Его распяли на церковных Царских вратах большевики-матросы, это было в девятнадцатом году. Он пытался помешать им ворваться в алтарь во время литургии. Они подняли его на штыки и прикололи к вратам, издеваясь: «Виси, как твой Христос висел!» – и не давали никому подойти, пока он не умер. Он висел так до самого вечера, молясь за распинателей, а прихожане стояли вокруг, плакали, но ничем не могли ему помочь.
– Почему же ты раньше не рассказала мне об этом, мама!
– Сначала боялась, а потом… Ты сама помнишь, как мы жили, – без Бога, без Церкви. Я ведь стыдилась своего отца! Сейчас-то я понимаю, что виновата не столько даже перед тобой, папа, сколько перед Алешей и Аней.
– Мама, а где теперь Алеша?
– Вместе с дедушкой.
– Ты с ним виделась?
– Да, но очень недолго, а теперь уже, наверно, до самого Страшного Суда больше не увижусь…
– Скажи, ему там хорошо?
– Очень хорошо. Так хорошо, что я и сказать не могу. Оказывается, доченька, когда Алеша был уже совсем плох, Дарья Ивановна, соседка наша, позвала к нему тайком священника, он Алешеньку исповедал и причастил. Ты в это время была в школе, а мы с папой на работе. И вот теперь Алешенька наш в Раю!
– А ты, мама?
– По дедушкиным молитвам и великой милости Божией я нахожусь в спокойном месте, над которым у Сатаны нет власти и где можно молиться Господу[2]. Но как хочется походить по травке, услышать птичку! Ничего этого там нет, только камень и камень… Папа, пока еще есть время, научи Аню самым важным молитвам!
– Поздно, Машенька. Ты-то их знала с младенчества, в детстве без молитвы не вставала и не ложилась и за стол не садилась. Вот в нужный момент они и вспомнились.
– Ну, хоть благослови иерейским благословением!
Дедушка подошел ко мне совсем близко и перекрестил меня.
– Поцелуй благословившую тебя руку, – сказала мама. Я не поняла, зачем это надо делать, но послушно поцеловала Дедову руку, будто отлитую из упругого света.
– Видишь, мама, как я послушна в церковном воспитании, можно отдавать в воскресную школу! – засмеялась я.
– Чему это ты радуешься? – спросил Дед. – Не рано ли пташечка запела?
– Сама не знаю. Мне так легко и свободно без своего привычного тела, вы с мамой появились, вот и про Алешу я такие хорошие новости услышала. А с вами-то мне как хорошо! Я даже про эти ужасные встречи забыла.
– Ты еще кого-нибудь успела встретить, кроме Сатаны? – встревожился Дед.
– Да, тут еще какие-то поддельные инопланетяне зазывали меня слетать на Альфу Эридана.
– Господи, спаси и помилуй! – воскликнула мама.
– Ну-ка, расскажи! – потребовал Дед.
Я рассказала.
– Это были бесы, – сказал Дед. – Современных людей они дурачат современными методами. Но они все равно отвели бы тебя к Сатане.
– Дед! А почему это мне такая честь, что он сам за мной явился?
– За мученичество мне дана от Бога благодать ходатайствовать перед Ним за моих потомков до конца времен, вот Сатана и хлопочет: ему обидно, что столько людей могут спастись без особых подвигов.
– А разве я не последний твой потомок? У меня ведь детей не было, и сама я умерла.
– Есть и будут у меня потомки, успокойся.
– И все они спасутся?
– Если сами будут к этому стремиться. Против воли человека Бог не может его спасти. Ах, дурочки вы мои милые, если бы вы жили хоть слабенькой христианской жизнью, как бы мне легко было вас прямиком в Рай проводить! А теперь нужны не только мои молитвы, но и всей Церкви на земле и на Небе, и всех ее святых.
– А разве ты не можешь устроить так, чтобы за нас с мамой вся Церковь молилась?
– Ты думаешь, это просто? Подумай сама, а кто из ваших родственников и друзей будет за вас молиться? Вас окружали на земле такие же равнодушные к вере люди, как и вы сами.
– Я очень надеялась, что ты придешь к вере, – грустно сказала мне мама.
– Если бы я знала!
– Знание и вера – разные вещи. Но не унывайте: есть еще молитвы всей Церкви о всех прежде усопших христианах, в том числе и о заблудших, и об умерших без покаяния и лишенных христианского погребения. Вот на них и будем уповать, да еще на великое Божие милосердие.
– И что же теперь меня ждет?
– Это все все в руках Божиих. Но поверь, что за тебя я буду просить Его до дерзновения. Да и Ангел Хранитель твой обещал не отступиться от тебя перед Богом, хоть и грешна ты перед своим Ангелом. А что это он медлит? Как бы опять бесы не набежали.
– Я уже давно стою здесь и слушаю, – раздался звучный и очень мелодичный голос. Я оглянулась. Неподалеку от нас стояло светящееся существо, с ног до головы окутанное покровом, будто сотканным из светлых огненных струй.
– Вот и он, твой Ангел Хранитель! – обрадовался Дед.
Покров распахнулся и превратился не то в огненные крылья, не то в два потока сверкающих лучей, падавших от плеч Ангела к его ногам. Его лучезарное лицо было прекрасно и серьезно, и не было в нем ни капли той опереточной, подчеркнуто земной красоты, которой меня, как последнюю дурочку, очаровал поначалу Сатана. Тот хотел нравиться, старался нравиться, и это ему удавалось. Ангел был красив совершенной, но безмерно далекой от земных канонов красотой. К ней не подходили такие понятия, как шарм, обаяние или очарование. В нем не было даже явно выраженной принадлежности к мужскому или женскому полу: больше юноша, чем девушка, он был так идеально чист, что и любоваться его красотой было бы непристойно. От него исходили сила, спокойствие и любовь старшего к младшим, то есть ко мне и к маме. А вот к Деду, и я это заметила сразу, Ангел относился с величайшим почтением, как к старшему. Так вот что значит – святой! По их небесному чину, выходит, он главнее ангелов. И это мой родственник, как-никак… Приятно! Как и следует старшему, Дед представил мне Ангела:
– Вот твой Ангел Хранитель, который был тебе дан от святого крещения и незримо сопровождал тебя всю твою жизнь.
– Это так, – серьезно подтвердил Ангел. Он даже не улыбнулся мне, а ведь у него должна была быть чудесная улыбка. Обидно!
– Вы – мой Ангел Хранитель? Так почему же в моей жизни было так много несчастий, бед и ошибок? Простите, но я совсем не помню, чтобы кто-то, пусть даже незримо, остерегал меня от них.
– Я много раз пытался говорить с тобой, но ты меня не слышала. Иногда мне удавалось помочь тебе через других людей, через ангелов и даже через стихии. Но против твоей сознательной воли я не мог на тебя воздействовать.
– Почему нет, если это было для моей пользы?..
– Потому что свобода воли человеку дана Божиим произволением, и ангел не может преступать ее пределы.
– А еще твои грехи заставляли его держаться на расстоянии, – добавил Дед. – и все это, увы, не осталось без последствий. Вскоре ты поймешь и оценишь сущность прожитой тобой жизни, и тогда ты сама найдешь ответы на многие вопросы, которые, я вижу, из тебя так и просятся наружу. А сейчас нам надо спешить.
– Похоже, я сегодня в моде: меня то и дело куда-нибудь срочно и настоятельно приглашают. Куда на этот раз?
– На поклонение Господу, – сказал Ангел Хранитель своим звучным голосом.
Я тут же прикусила язык. Хорошо это или плохо, я не знала, но что это очень важно – догадалась.
Дальше обстановку принялся разъяснять Дед:
– Мы должны пронести тебя сквозь земную атмосферу, которая кишмя кишит бесами. Надеюсь, что нам это удастся с Божией помощью. А теперь прощайся с матерью. Мы подождем тебя.
Дед с Ангелом Хранителем отошли в сторону и стали о чем-то разговаривать, а мы с мамой крепко обнялись.
– Мамочка, ты никак не можешь отправиться с нами? Мне так не хочется с тобой расставаться!
– Мне тоже, доченька моя…
– Мы больше не увидимся, мама?
– Увидимся, если ты окажешься там же, где и я.
– Я постараюсь, мама!
– Глупышка… Передай мой поцелуй Алешеньке, если увидишь его.
Мама в последний раз обняла меня, опустила руки, отошла, не спуская с меня глаз, а потом исчезла.
Глава 2
– Путь через мытарства[3] труден и опасен, – сказал Ангел Хранитель, – ты должна полностью довериться нам, чтобы не попасть в беду.
Я охотно это обещала. Дед с Ангелом подхватили меня под руки, и мы начали стремительно подниматься. За несколько мгновений промелькнули палаты больницы, которые мы пролетели насквозь; никто из больных нас не заметил. Мы прошли сквозь крышу больницы и взмыли над ней, поднялись над зеленым больничным парком, потом я увидела Мюнхен с высоты полета птичьего, а после – самолетного, а затем мы вошли в облака, потому что день был пасмурный.
Мы долго в молчании летели сквозь сияющую облачную пустоту. Когда я захотела о чем-то спросить Деда, он остановил меня:
– Тихо! Здесь кругом бесы, это их стихия. Мытарств не миновать, но не стоит привлекать бесовское внимание прежде времени.
Я замолчала.
Туман впереди вдруг сгустился и потемнел. Я подумала, что мы летим на грозовое облако, и почему-то вспомнила, как опасна встреча с грозой для самолетов. Хранитель сжал мне руку и через мою голову сказал Деду:
– Это они! Готовься!
Темное облако стремительно надвигалось, и вскоре нас окутал тяжелый и смрадный смог. В этой полутьме роились мерзкие полупрозрачные существа, состоявшие как бы из плотной вонючей слизи; одни из них были похожи на давешних «инопланетян», другие на гигантских летучих мышей, и вся эта нечисть крутилась-вертелась вокруг нас, взлетая и стремительно ныряя вниз, угрожающе рыча и визжа; этот хаотичный полет сопровождался грохотом не то грома, не то каких-то барабанов. Шум стоял несусветный, похлеще, чем на дискотеке, и сквозь этот грохот можно было расслышать: «Наша! Эта душа наша! Давайте ее сюда!»
– Придется остановиться, – сказал Хранитель. – Говори с ними ты, святой! А ты, Анна, внимательно слушай, но в разговор не вступай.
Мы остановились в воздухе. Хранитель накрыл меня своим крылом, стало не так страшно.
– Что предъявляете вы этой душе, слуги дьявола? – спросил Дед.
Из роя бесов выдвинулся один, чем-то отдаленно напоминающий номенклатурного чиновника: в руках бес держал раскрытую папку и перебирал в ней какие-то бумаги.
– Вот тут все зафиксировано: празднословие, брань, грязные слова, богохульство и прочие словесные грехи, – проскрипев это, он захлопнул папку и потряс ею над уродливой башкой.
– Не все сразу, – остановил его Дед. – Если ты явился обвинять, то предъявляй обвинения по одному.
– Нет, сразу! Все сразу! – закричали кругом бесы. – Чего тут тратить время, и так все ясно! Некогда нам, пачками отправляем в ад этих болтунов, хватать не успеваем – стаями летят. Отдавайте ее нам, и дело с концом!
– Обвинения – по одному! – упрямо потребовал Дед.
– Ладно! Ей же хуже!
Бес-чиновник снова раскрыл свою папку и начал бубнить все глупости, ругательства, неприличные анекдоты, какие я произносила в своей жизни, причем начал с детской брани типа «дурак», «зараза», дразнилок вроде «Колька-дурак курит табак» и подобной чепухи. Я догадалась, что у них тут всякое лыко в строку.
Вдруг из толпы бесов выдвинулся еще один, голый, но в пионерском галстуке, и запищал:
– Пионеры – юные безбожники! «Летчик по небу летал, нигде Бога не видал!» Она богохульствовала с детства – подавайте ее сюда!
Я, конечно, была в пионерах, как и все наше поколение, но слов этих никогда не произносила. Я дернула Деда за руку, и он понял, в чем дело.
– Подожди-ка, когда она это говорила?
Бес-чиновник засуетился, завозился в бумагах:
– Сейчас, сейчас… У меня все записано, минуточку… Не это… Не то… Ну, ладно, сама она, предположим, этих слов не произносила, но слушала их на пионерских собраниях и не возражала. Возражала или нет? То-то. Преступление через соучастие, как говорится в их уголовном кодексе.
– Оставим человеческие законы, мы не на Земле. Ты лучше скажи, бес, разве вы уже не предъявляли эти обвинения тем, кто совращал атеистическим мракобесием невинные детские души? Уверен, что за этот вздор уже ответили ее несчастные воспитатели.
– Допустим. Но мы не станем мелочиться, у нас найдутся и другие материалы на ту же тему. Не надо лукавить: ведь это не мы, а вы считаете богохульство тягчайшим грехом, мы только следуем традициям мытарств. Самим-то нам, конечно, только приятно слышать эту милую детскую непосредственность. Устами младенцев, как говорится, гм…
– А я доподлинно знаю, что никаких особенных духовных грехов за ней нет. Все, в чем вы ее обвиняете, – это плохое воспитание, а не испорченность души, многое она болтала несознательно – просто болтала. Зато мне известно, как и вам, что за правдивое и честное слово она, став взрослой, заплатила своей свободой, – и вот это уже было абсолютно сознательно!
– Знаю, знаю, слыхали мы про это их инакомыслие, болтовня одна! Да, вот, кстати, о болтовне. Виновна в празднословии, суесловии и пустословии. В одних только телефонных пустых разговорах с подружками проведено четыре года, одиннадцать месяцев, пять дней, шесть часов и тридцать шесть минут. У нас счет точный, как в банке!
– И не стыдно? – вмешался мой Ангел. – Сами же вы, будучи лишены возможности получать энергию от Бога, подключаетесь нахально к телефонным проводам и сосете по ним энергию из болтунов!
Но бесы, похоже, его не слушали. На нас обрушился новый поток брани, сальных анекдотов, жаргонных словечек из интеллигентского обихода. Дед не успевал и слова вставить. Вдруг листы с обвинениями вылетели из бесовской папки и устремились ко мне, будто карты, пущенные фокусником из колоды. Я закрыла лицо руками, но Дед поднял свой крест и крикнул:
– Крестом Спасителя да испепелятся все ее словесные грехи!
В воздухе запахло горелой бумагой и шерстью, листки с обвинениями рассыпались пеплом, а бес с визгом отбросил от себя горящую папку и начал дуть на обожженные лапы.
– Прочь! – грозно произнес Ангел, и вся бесовская свора шарахнулась в разные стороны, освобождая нам дорогу. Мы вылетели из вонючего облака и понеслись сквозь редеющий туман в чистое небо.
– Мы, кажется, прорвались? – спросила я.
– Сквозь это мытарство – да. Но впереди достаточно других, – сказал Дед. – Поэтому будь осторожна и помни: НЕ БОЯТЬСЯ, НЕ ВСТУПАТЬ В СПОРЫ и МОЛИТЬСЯ!
И вновь продолжался полет в тишине, полной тревоги. Я не знаю, на какой мы были высоте, но мимо нас не пролетали птицы, я не видела и не слышала ни одного самолета. Мне пришло на ум, что пересекаемое нами пространство находится не в атмосфере или стратосфере, а в каком-то другом измерении. Иногда мне казалось, что мы висим в синеве неподвижно, я не чувствовала сопротивления воздуха, и только редкие клочья неприятного тумана проносились мимо нас, да шумели чуть слышно огненные крылья, струясь за плечами Ангела.
И тогда становилось ясно, что мы летим с немыслимой скоростью.
Вскоре снова показались бесы, но в этот раз они вели себя не так нагло и шумно. Опять один из них оказался перед нами и начал предъявлять мне обвинения во лжи:
– Она лгала по ничтожным поводам, но зато постоянно! Лгала матери, что у нее все в порядке, когда та беспокоилась о ней, а сама ждала ареста… Ее и судили «за клеветнические измышления»! Впрочем, это мы пропустим… Она лгала подругам, что счастлива с мужем и он ей верен.
Подобных обвинений у него было множество, но он перечислял их скороговоркой, не требуя ответа и опасливо косясь на крест в руках Деда. Мы ему не отвечали и продолжали движение, а он летел сбоку, суетился и выкрикивал что-то уж вовсе несуразное:
– Она стишки писала, а мысль изреченная есть ложь! И вообще – всяк человек ложь есть!
Почти совсем отстав, он выкрикнул:
– Она не любила лгать из гордости! Вот поглядим, как она за гордыню свою ответит!
Потом, когда этот бес отстал окончательно, появился другой, совсем ничтожненький на вид и вовсе даже не страшный, и заверещал поганым голоском:
– Сплетница, сплетница! Все женщины сплетницы! Сколько раз при ней перемывались косточки ее подруг? Пусть ответит!
Ангел, не прерывая полета, бросил через огненное плечо:
– Отстань, адская козявка! Ты сам знаешь, сколько раз по ее слову прекращались сплетни и как часто она говорила о людях только хорошее, если при ней их осуждали. Ты хочешь, чтобы мы сочлись?
– Нет, нет! Скатертью небеса, убирайтесь и уносите ее прочь! Только учтите, что она это делала не по вашему ханжескому учению, а по своей гордыне.
И мы отправились дальше.
Через некоторое время Хранитель предупредил:
– Впереди мытарство чревоугодия.
– Вот уж в чем не грешна!
Хранитель заглянул под крыло, и я умолкла, встретив его серьезный предостерегающий взгляд.
Нас воющей толпой окружили бесы, похожие на раскормленных свиноматок, но среди них попадались и тощие экземпляры: худобой они напоминали дворовых кошек эпохи ранней перестройки, но зато у некоторых на тощих шеях были повязаны крахмальные белые салфетки, а в лапах они держали ножи и вилки. Почти все они, и тощие и толстые, непрерывно что-то жевали, пуская слюни и роняя из пасти куски пищи.
– Стоп, приехали! – объявил важный толстый бес и раскинул лапы, загораживая дорогу. – Эта душа не обжиралась и не гурманствовала. По глупости и по бедности, надо полагать. Но она и не постилась ни одного дня в своей жизни!
Вот это да! Христианские посты… А ведь крыть и в самом деле нечем.
Но проблема разрешилась самым неожиданным образом.
– Не постилась, говоришь? А кто просидел три года на тюремной и лагерной баланде? Кто отдавал свою пайку голодным сокамерницам на этапе? А выйдя на свободу после лагеря, не она ли держала голодовки протеста в защиту других узников совести, в том числе арестованных за веру? Сколько христианских постов уложится в это стояние за правду? Ну-ка?
Ух ты! Молодец мой Дед, мне бы все это и в голову не пришло.
– Не считается, не считается! – разочарованно загнусили бесы, но Дед крестом размел их толпу, как ледокол разламывает и разгоняет слабый лед. Мы двинулись дальше.
Три лагерных года выручили меня и на следующем мытарстве – лени. Как тут все неожиданно оборачивается: я-то считала, что лень вперед меня родилась. Каким бы любимым или важным делом я ни занималась, я всегда была готова оставить его при первой возможности и улечься на диване с очередной книжкой. Но все это было погребено под горой цемента, которую я перебросала в лагере совковой лопатой (это фасон лопаты, а вовсе не принадлежность ее к советскому строю). Вот уж не ожидала!..
Однако лагерь здорово подвел меня на следующем мытарстве – воровства. Бесы буквально закидали меня морковкой, картошкой и луком: это были краденые овощи, которые я выменивала на махорку у наших зэчек, работавших в овощехранилище. Скупка краденого! От этого отбились, напомнив про голод и авитаминоз, последствия которых давали себя знать и через годы.
Подвел меня и самиздат. Бесы засыпали меня чистой писчей бумагой, листами копирки, лентами для пишущей машинки.
– Вот! Все это было ею похищено на работе. У родного государства крала, воровка, хапуга, а ведь правозащитницей звалась!
Мне стало стыдно – кража есть кража… Но яже не виновата, что в магазинах с распространением самиздата копирку вообще перестали продавать, а продавцов канцелярских товаров КГБ уполномочил следить, кто часто покупал пачки бумаги для пишущих машинок. И следили некоторые, и доносили, и сколько народу на этом попалось! Но Дед с Ангелом не дали мне ни слова сказать в свою защиту. Из кармана рясы Дед вытащил тонкую рукопись и показал ее бесам:
– Вот это было напечатано на украденной бумаге и под украденную копирку. Хотите поближе познакомиться с этим текстом? – и он двинулся к ним с рукописью в руке. Тонкие сероватые листы вдруг засветились голубым пламенем, и бесы бросились врассыпную:
– Не надо! Не надо! Мы вас не задерживаем, убирайтесь!
Ах, я вспомнила этот текст! Это были письма заключенного епископа из Соловков к его духовным детям. Сколько возни тогда было с выверкой библейских цитат, с написанием слов незнакомого церковного лексикона! Я допечатала текст и с облегчением отдала его верующим в их подпольный журнал «Наша община», даже экземпляра себе не оставила, хотя обычно брала себе последнюю копию. И вот надо же, именно эти странички мне помогли теперь. Вот уж не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
Мы благополучно оторвались от разочарованной черной стаи, потом, почти не задерживаясь, пролетели подряд несколько мы тарств, на которых мелкие бесы выкрикивали что-то о зависти, скупости, лихоимстве и о каком-то вовсе мне не известном мшелоимстве. Все это были не мои любимые грехи, как сказал Дед.
Когда я почти успокоилась этими удачами, впереди показалось уже не темное облако, а плотная черная стена с красными сполохами, как будто на нас надвигалась осенняя ночь с грозой. Стало холодно и жутко.
– Что это там впереди? – спросила я в страхе.
– Мытарство гордости. Вот тут нам придется трудно, – озабоченно сказал Хранитель.
Далась им эта гордость, подумалось мне. Но туча шла и шла на нас и становилась все черней. Уже стали различимы злобные хари бесов, все ближе сверкали их волчьи глаза, а грохот стоял такой, будто камни сыпались с высоты на железную крышу.
Мы оказались в плотном коридоре, слепленном из сине-черных слизистых тел, и тут нам навстречу вышел сам Сатана. Он снова был красив и наряден, но теперь красота его носила, так сказать, демонический характер, и выражение лица не предвещало ничего хорошего, оно стало надменным и зловещим.
– Ну, вот мы и встретились, как я тебе обещал, Анна. Жалкое поповское отродье, не тебе ли я, презрев твое низкое происхождение, протянул руку помощи? Не тебя ли позвал любовно, как потерявшегося ребенка, обещая тебе свое высокое покровительство? Но ты отвергла меня, Князя Земли и воздушной стихии! Теперь я забираю тебя уже не как дочь, а как жалкую рабыню, как приговоренную арестантку, и твой лагерь покажется тебе раем по сравнению с тем, что ожидает тебя в моем ГУЛАГе!
– За что ты собираешься судить ее? – спросил Дед.
– Будто ты не знаешь, святоша! За гордыню, конечно.
– То есть за то самое, за что сам был низвержен с небес?
– Я чту и люблю гордость, но только свою. Гордость людишек, этой мыслящей земной плесени, мне отвратительна не меньше, чем твоему Хозяину, и я доволен, что могу их за это судить и осуждать.
– Если будет суд, то понадобятся свидетели, – сказал Дед.
– Пустые формальности! Но я, чтобы досадить тебе, распятое ничтожество, предъявлю вам такого свидетеля, какого вы не ожидаете. На моем суде свидетельствовать против Анны будет… сама Анна!
Все-таки любил Сатана театральные эффекты. Он взмахнул рукой в красной перчатке: из мрака вышли бесы, неся на головах что-то вроде щита, а на щите этом, подбоченившись, стояла пигалица в юбчонке короче некуда, голенастая и патлатая. Я даже не сразу узнала себя, ведь прошло столько лет! И это смешное создание произносит вдруг моим голосом:
– Я не понимаю, как можно вообще прислушиваться к мнению родителей! Мне уже двенадцать лет, и я сама способна разобраться в том, что хорошо и что плохо. А они – отсталое поколение, мещане и конформисты. У них на уме только работа, семья, бытовые потребности, – о чем с ними вообще можно разговаривать?
Я не удержалась и прыснула от смеха.
– Видишь, Сатана, сегодня она сама смеется над собой тогдашней, – сказал Дед. – Не велик же у тебя запас обвинений, если ты мелочишься и собираешь детские грешки.
– Тогда она смеяться над собой, слава мне, еще не умела, – пробормотал несколько обескураженный моим смехом Сатана. – Однако продолжим. Напоминаю уважаемому защитнику, что по правилам учреждения, которое он здесь представляет, дети ответственны за свои грехи с семи лет[4]. Но поправку я принимаю и перехожу к более поздним временам.
Он вновь взмахнул рукой, и я на возвышении превратилась во взрослую девушку, красивую и одетую не без вкуса. Задумчиво глядя вдаль, она многозначительно и серьезно рассуждала о том, что верит в неограниченность человеческого разума, в правоту самооценки и что нравственным законом для человека должна быть только его личная совесть, а первейшей его потребностью – самоуважение и самовыражение. Еще один взмах руки, – и девица превратилась в зрелую женщину, а речь стала еще убежденней: я доверяю только своим принципам… главное – не утратить чувство собственного достоинства… да, я горжусь принадлежностью к диссидентам, поскольку считаю их совестью России…
Анна на возвышении взрослела, не переставая говорить, а поскольку ее речи были мне хорошо знакомы, – я и сейчас готова была подписаться почти под каждым ее словом, – я больше смотрела на нее, чем слушала: все-таки занятно увидеть себя вырастающей из девочки в зрелую женщину за несколько минут.
Наконец Анна на помосте замолчала и застыла, будто кукла, у которой кончился завод.
– У тебя есть что ответить на все это? – тихо спросил меня Ангел Хранитель.
– А надо отвечать? Он ведь не предъявил пока никаких обвинений в гордыне, как обещал.
– Ты что, ничего не понимаешь? Все эти твои рассуждения, – он кивнул в сторону застывшей на помосте фигуры, – это и есть доказательства твоей гордыни.
Я взглянула на Хранителя, но его лицо было печальным и на меня он не смотрел. Зато Сатана ликовал. Странное дело, неужели они все трое усматривают гордыню в этих взглядах вполне обычного современного интеллигента? Да что такого особенного они услышали?
А пока я недоумевала, темный коридор по обе стороны от нас начал сужаться, и я ощутила, как от этих стен, грубо слепленных из бесовских туловищ, на меня веет лютым холодом. Я начала цепенеть, мои руки, которыми я держалась за Ангела и Деда, от холода сами собой разжались. Потом чья-то грубая лапа вцепилась сзади в мой затылок, и меня поволокло прочь от Хранителя и Деда. Я пыталась позвать их на помощь, но и голос мне не повиновался, и я не смогла издать ни звука.
Как только безжалостная сила оторвала меня от моих защитников, меня тут же со всех сторон облепили темные упругие тела. Они окутали мою голову будто мокрым ватным одеялом, и я уже ничего не могла ни видеть, ни слышать, ни сказать. С ужасом чувствовала я, как холод проникает в мое сознание, замораживает его и оно меркнет по мере того, как облепившая меня пульсирующая масса становится все плотнее и плотнее.
