Владимир Войнович
Два товарища
13
В клубе возле сцены стоял окруженный колхозниками Вадим и, выбрасывая вперед правую руку, читал:
Мы в угольных шахтах потели,
Пилили столетние ели.
Мы к цели брели сквозь метели,
Глотая махорочный дым.
Фуфаек прокисшая вата
Мне тоже знакома, ребята.
Привыкли кирка и лопата
К рабочим ладоням моим.
– Здорово протаскивает! – сказал восхищенно Марочкин.
– Я чего-то не понял, – сказал стоявший рядом с Марочкиным Анатолий. – Это кто там в шахте потел? Ты, что ли?
– Нет, не я, – смутился Вадим. – Нельзя так буквально понимать стихи. Я – это мой лирический герой.
– А я думал, ты – это ты и есть, – сказал Анатолий.
– Ну это все равно что я. Это мой внутренний мир.
– А я думал, ты и снаружи такой, – разочарованно сказал Анатолий, и все засмеялись.
Только Гошка дернул Анатолия за рукав и сказал тихо:
– Брось, зачем ты?
Илье стихи Вадима очень понравились. «До чего складно, – подумал он с завистью. – Мне бы так». С трудом протолкавшись к поэту, он попросил:
– Можно вас на минутку?
– Можно.
Они заперлись в библиотеке и в течение полутора часов вели секретный разговор, после которого Илья сбегал домой и, достав из-под кровати заветный лирический мешок, вернулся в клуб.
– Вот, – сказал он, передавая мешок Вадиму, – здесь все. Только смотри, чтоб ничего не пропало.
Илья шел домой, и настроенние у него было хорошее. Ему было приятно оттого, что он поговорил сегодня с таким интересным человеком. Все-таки образованный и пишет. И печатался в четырех газетах и одном журнале. Когда они сидели в библиотеке, Илья прочел Вадиму несколько своих стихотворений. Вадим стихи похвалил, но сказал, что на месте Ильи он писал бы прозу. Например, записки заведующего клубом.
– Опишите обычные свои трудовые будни. По-моему, это будет очень интересно и актуально.
Придя домой, Илья достал из тумбочки чистую тетрадь и написал на обложке:
«ДНЕВНИК
заведующего клубом
Ильи Ефимовича Бородавки.
Начат в селе Поповка 14 августа 1960 года».
Илья открыл первую страницу и своим красивым почерком написал: «Сегодня в наше село Поповка прибыл молодой поэт. Он охвачен патриотическим подъемом убрать казахстанский миллиард…»
Дальше ничего не писалось. Илья посидел, поскреб обратной стороной ручки в голове и, ничего не придумав, лег в постель, к теплому телу жены.
Когда Вадим шел с мешком по улице, встретился ему Анатолий и спросил удивленно:
– Что несешь?
– Илья Бородавка, – сказал Вадим, вытягивая руку с мешком. – Собрание сочинений в четырех мешках. Мешок первый.
В заливных лугах за Ишимом косили сено. Гошка вез сено в Поповку. Машина была перегружена, и Гошка с тревогой замечал, что на ухабах передние колеса отрываются от земли. Подъезжая к мосту, он сбавил скорость, но это его не спасло. Мост был горбатый, и на самом въезде машина задрала нос и поползла назад. Гошка выжал сцепление и тормоз. Машина встала на задний борт и покачивалась. Река, Поповка, горизонт ушли вниз. Над ветровым стеклом висели облака. Гошка выругался и вылез из кабины.
Машина стояла на заднем борту и сушила на солнце передние колеса.
Подъехал Анатолий. Он обошел машину и почесал в затылке.
– Дела! А у меня и троса буксировочного нет.
В кабине у него сидел Вадим.
– Эй, Вадим! – крикнул ему Анатолий. – Сбегай в правление, пускай трактор сюда гонят.
Вадим вылез из кабины и нехотя затрусил в гору.
– Бегун, – глядя ему вслед, проворчал Анатолий. – Слушай, Гошка, ты зачем Саньке разрешаешь с ним по вечерам заниматься?
– А что? У них же репетиции.
– Репетиции… Смотри, дело, конечно, не мое…
– А что?
– Да ничего! Часто у них репетиции.
– Отстань.
В последние дни он почти не видел Саньку. Работала она по-прежнему на стройке, где Гошка уже не бывал. А по вечерам Санька уходила в клуб и пела под аккомпанемент Вадима разные песенки. Времени для свиданий не было. Отчасти такое положение вещей Гошку даже устраивало – ему надо было готовиться к пeресдаче немецкого. Но какая-то смутная, еще не осознанная тревога волновала и его.
Гошка поднял с земли щепочку и стал счищать налипшую на сапог глину. Потом разогнулся и увидел Саньку. Перепрыгивая через лужи, Санька бежала к реке. Косынка у нее развязалась, она на ходу сорвала ее с головы и бежала, размахивая косынкой, как флажком.
– Уф! – Санька перевела дыхание и посмотрела на Гошку. – А Вадим мне сказал, что ты совсем перевернулся.
– А ты испугалась?
Санька посмотрела ему в глаза.
Испугалась. Видно по ней. При чем здесь Вадим?
Гошка насмешливо взглянул на Анатолия.
– Чего ты на меня уставился? – спросил Анатолий.
– Ничего. Вон трактор идет.
От Поповки к реке торопился «ДТ-54». Из его кабины высовывалась кудрявая голова Аркаши Марочкина.
14
Как только начали убирать силос, Саньку перевели на новую работу – весовщицей на автомобильные весы. Теперь она часто виделась с Гошкой, потому что, перед тем как везти силос к яме, Гошка должен был заезжать взвешивать машину. Время было горячее, перекинуться словом некогда, и все-таки, издалека завидев Гошкин «ЗИЛ» с покореженным левым крылом, Санька радовалась, что вот опять она сможет увидеть его.
В этот день Гошке не повезло. С утра он проколол заднюю камеру, и, пока менял колесо, другие сделали уже по две ходки, а Павло-баптист успел сделать три. Смонтировав колесо, Гошка гонял машину на полной скорости, чтобы догнать других, но тут новая неприятность – сломался комбайн.
Когда в конце дня Гошка подъехал к весам, на них стояла машина из Кадырской автобазы. Шофер, здоровенный парень с выпирающей под майкой грудью, размахивая руками, спорил о чем-то с Санькой.
– Вот, – сказал он подошедшему Гошке, – на прынцип идет. Одну ходку, говорю. За свое, что ли, боишься?
Сев в кабину, он сердито хлопнул дверцей, так что весы ходуном заходили, и укатил.
«Здорово Санька его, – въезжая на весы, подумал Гошка, – какой умный, ходку ему».
Санька поставила рычаг весов на защелку и, посмотрев в свой блокнотик, сказала неуверенно:
– Гоша, я тут что-то напутала. У тебя шесть ходок только?
– Правильно, – сказал Гошка. – Шесть.
– Как же это? У других по восемь, по девять…
– Так получилось. Я много стоял.
– Ну ладно, – сказала Санька и стала заполнять путевку. – Восемь ходок хватит?
– Ты что? – Гошка вырвал путевку из ее рук. – Не надо.
– Ну а чего? Пускай, – просительно сказала Санька.
– Не надо, Саня, обойдемся.
– Как хочешь! – Санька обиженно поджала губы. – Я хотела как лучше.
– Разве так можно, Саня? – сказал Гошка и взял Саньку за локоть. – Ведь ты ему вон не приписала.
– Так то ж ему… – сказала Санька и расплакалась. – Так то ж ему… Проезжай давай. Не мешай работать.
15
Накануне концерта художественной самодеятельности Санька и Вадим поздно задержались в клубе. Ушли участники хора, ушли трое исполнителей одноактной пьесы про лодыря «Баранчук проснулся», а Вадим еще долго сидел за роялем и заставлял Саньку повторять то ту, то другую строчку «Подмосковных вечеров».
– Ты пойми, это твой коронный номер. Ты должна исполнить это с блеском. Ты должна исполнить это не хуже, чем… – он назвал фамилию известной певицы.
– Сравнил! – сказала Санька. – Она певица, а я кто?
– Горшки обжигают не боги, – сказал Вадим, – надо работать! Способности у тебя есть.
Он закрыл крышку рояля, и они вышли в коридор. Санька смотрела, как Вадим возится с дверным замком, все никак не может закрыть его. Странный человек этот Вадим. Он ни к чему не приспособлен, ничего не может. Его сейчас поставили работать грузчиком на силосе, эта работа выматывает его, но вечером он аккуратно приходит на репетиции и занимается в клубе допоздна. Он не похож ни на Гошку, ни на Анатолия, ни даже на тех летчиков, которых она знала в своем городе.
Вадим говорит туманно и, наверно, поэтому красиво. И его хочется слушать. Он много знает. И совсем непонятно, зачем он сюда приехал и что ему здесь надо.
– Пойдем!
Вадим наконец справился с замком. Они вышли на улицу.
– Смотри, – сказал Вадим и остановился.
Санька оглянулась вокруг, но ничего не увидела.
– «Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит», – с чувством прочел Вадим. – Красиво. Люблю ночную степь. Ты знаешь, когда я учился в школе, мы ходили в турпоходы. Больше всего, Саня, я любил ночные привалы. Пылает огонь, трещит хворост, и искры уносятся в синюю тьму. Сейчас бы пойти в поход. Далеко. Километров за сто. И чтобы вокруг ни деревни, ни человека – никого и ничего.
По улице мимо клуба шли парни с гармошкой. «Увидят с Вадимом, сплетен будет…» – подумала Санька и заторопилась.
– До свидания, Вадим, я пойду.
– Уже уходишь? – грустно спросил Вадим. – Хочешь, я тебя провожу?
– Нет, нет, я сама.
Она пошла домой и думала о Вадиме. Зачем здесь живет этот парень? Хочет в поход ходить. На сто километров. Санька не слышала, чтобы у кого-нибудь из ее знакомых возникало такое желание. Вот хоть бы у Гошки. Гошка… Конечно, он прав в этой ссоре. Но Саньке тоже не хотелось сдавать позиции. И вот уже четыре дня они не разговаривают. И опять виновата она. Гошка раза три пытался заговорить, но Санька каждый раз становилась глухой. Гошка ездил злой и измученный. «Надо будет завтра мне помириться с ним», – подумала Санька и ускорила шаги. Пора было спать.
16
Над Поповкой плыли облака, настолько тонкие и прозрачные, что сквозь них просвечивали звезды. Дядя Леша расправил в бричке слежавшееся сено и, улегшись на него, положил рядом с собой ружье-централку. Спать не хотелось. Сегодня было заседание правления, и на нем решили платить колхозникам от шестидесяти лет и старше пенсию, как на производстве.
Яковлевна, которая рассказала об этом дяде Леше, насчет размера пенсии ничего толком не знала. Вроде бы должны платить по тридцать трудодней в месяц да еще надбавка за выслугу лет. За двадцать пять лет – десять процентов, за тридцать лет – не то пятнадцать, не то двадцать процентов. Дядя Леша сначала подсчитал, сколько получится, если надбавка будет двадцать. Выходило неплохо – тридцать шесть трудодней без всякой работы. А если пятнадцать? Дядя Леша снова стал подсчитывать, но тут же сбился со счета. Он плюнул с досады и стал пересчитывать еще раз, но на этот раз его сбили Гошка и Санька, которые шли мимо склада и разговаривали о чем-то. «Может, насчет пенсии», – подумал дядя Леша и прислушался. Говорила Санька:
– Ты, Гошка, хороший, только… ну я не знаю, как сказать. Вот смотри: ночь, cтепь… Ты хотел бы пойти в поход далеко-далеко, километров… на сто?
– Нет, не хотел бы, – сказал Гошка. – Мы как-то в армии ходили на двадцать пять километров, я портянку плохо намотал и ногу стер до крови.
– При чем здесь портянка? – вздохнула Санька.
– Как – при чем? Чтобы ходить в походы, надо уметь портянки наматывать.
– Вот видишь… портянки. А вот скажи, ты хотел бы совершить какой-нибудь подвиг?
– Зачем?
– Ну ни за чем. Просто так.
– Просто так не хотел бы, – сказал Гошка. – Вот если б для дела…
– А для меня?
– Для тебя?
– Да, для меня. Соверши для меня какой-нибудь подвиг.
– А какой? Ну хочешь, я тебя… на руках понесу?
– Понеси меня на руках, – упавшим голосом сказала Санька.
Дядя Леша не поверил своим ушам, приподнялся на локте и неодобрительно посмотрел вслед уносящему Саньку Гошке. Виданное ли дело – девок на руках носить! И вслух передразнил: «Хочешь, я тебя на руках понесу!»
Чудная молодежь пошла! Он вот свою жену никогда на руках не носил. Да и то сказать, в ней и смолоду пудов шесть было…
– Стой! Кто идет? – крикнул дядя Леша и на всякий случай потянул к себе заряженное солью ружье.
– Я, – ответила, приближаясь, расплывчатая в темноте фигура, и дядя Леша узнал в ней собственную супругу.
– А я уж тебя хотел солью, – сказал дядя Леша. – Чего пришла-то?
– Та вот сметанки тоби прынэсла. Исты будэшь?
Дядя Леша только сейчас вспомнил, что он сегодня не ужинал. Он встал с брички и, разминая затекшие ноги, сказал:
– Пойдем, вон там на приступочках посидим.
– А ружье где?
– Там, в бричке. Нехай лежит.
Яковлевна размотала тряпку и вынула из нее маленький глечик со сметаной. Дядя Леша ел сметану долго, потом вымазал остатки хлебом и положил корку в глечик, потому что выбрасывать – грех. Вытер губы, посмотрел изучающе на жену и поманил ее пальцем:
– Поди-ка сюда.
– Чого тоби?
– Иди, иди, не укушу.
И когда Яковлевна подошла, дядя Леша неожиданно обхватил ее руками и попытался приподнять. Яковлевна, вырываясь, размахивала руками и кричала полусердито:
– Пусты… Дурэнь старый… Тоже выдумал шутки…
С годами дядя Леша ослаб, а жена, видимо, еще прибавила в весе. Дядя Леша отпустил ее и, махнув рукой, сказал огорченно:
– Ладно, иди… бомба водородная.
Яковлевна ушла. Дядя Леша долго вздыхал, думая об ушедшей силе, но потом мысли его опять вернулись к вопросу о пенсии. Дядя Леша подумал, что, когда ему назначат пенсию, он вместе с женой уедет к сыну, который служит летчиком где-то на Кавказе. Он подумал о том, как обрадуется сын, и представил себе эту встречу в лицах. «Здравствуй, сынок», – сказал дядя Леша слабым голосом, обращаясь к воображаемому сыну, и сам себе ответил радостно: «Здравствуй, батя! Очень радый вас видеть! Как доехали?» – «Ничего, спасибо…»
– С кем это ты разговариваешь?
Дядя Леша вздрогнул и увидел перед собой Гошку. Проводив Саньку, Гошка возвращался домой.
– С собой. Это мне по должности моей одинокой полагается, – пояснил дядя Леша. – Из-за скуки своей разговариваю. Дома хоть с бабой поговоришь, а здесь… – сторож махнул рукой.
С бабой! Вот живет человек всю жизнь со своей женой и всю жизнь зовет ее «баба». И может, за всю жизнь ласкового слова ей не сказал.
– Дядя Леша, а ты свою бабу любишь?
– Чего?
– Ну, она у тебя хорошая?
– Да как тебе сказать… – задумался дядя Леша. – Ничего вроде бы. Тяжелая она, – вздохнул он, вспомнив недавнее.
17
Экзамен принимала старая Гошкина учительница, которая не была требовательной. Она заставила только прочесть несколько строк и проспрягать два глагола. И Гошка испытал то едва ощутимое чувство легкой обиды, когда требуют очень мало, а ты способен на большее. Потом Гошка пошел к директору, и ему тут же вручили хрустящий аттестат. Гошка пожал протянутую ему холодную руку директора.
«Ну вот, – подумал он, – среднее образование». Оно ему досталось с таким трудом, и он даже удивился, что особой радости по этому поводу не было. «Так, наверно, всегда, – подумал он, – когда добьешься чего-нибудь, уже не интересно». Сейчас все ему почему-то давалось очень легко. Даже машина завелась с пол-оборота.
Выезжая из брода, Гошка увидел на берегу человека. Человек поднял руку. Гошка затормозил.
– А, наше вам! – в восторге закричал человек и сверкнул стальными зубами. Это был тот самый фотограф, с которым Гошка писал сочинение. Фотограф был тогда первым из заочников, кто завалился.
– До Ивановки подвезешь? – спросил он.
– Садись.
– Свой парень, – сказал фотограф, влезая в кабину, но, когда немного проехал, вдруг спросил озабоченно: – А сколько возьмешь?
– Десятку.
Фотограф дернулся к дверце:
– Останови.
– Зачем?
– Ох ты – десятку! Другие и трояку рады.
– Ладно, сиди. Ничего я с тебя не возьму.
– Ха-ха, шутник! – радостно воскликнул фотограф, удобно устроившись на сиденье, и начал рассказывать, что, кроме сочинения, он завалил и геометрию с тригонометрией, и химию, но ему наплевать, потому что сейчас среднее образование – все равно как раньше четыре класса, и вообще на своей работе он обойдется без него. Вылезая против Ивановки, он спросил:
– Может, все же возьмешь трешницу-то?
– Вылазь.
– Как хочешь, – сказал фотограф и, поправив на бедре фотоаппарат, пошел прочь.
18
В первый же день уборки Илья Бородавка отобрал десятка два книг из тех, что поинтересней, и, связав их стопкой, вышел на дорогу ловить попутную машину. Ему повезло. Не прошло и пяти минут, как на дороге появился Гошкин «ЗИЛ-150». Илья забросил книги в кузов, где лежал большой фанерный ящик с продуктами, и они поехали.
Было жарко. Хвостатое облако пыли тянулось за идущей впереди «Волгой».
– Хорошие книжки везешь? – спросил Гошка.
– А как же! Самые зачитанные выбрал.
– А когда же ты свою книжку дашь почитать? – пошутил Гошка.
– Свою? Да вот жду, чего из Москвы ответят. У меня, Гошка, грамотности не хватает. А стихотворения я писать могу. Талант у меня к этому делу есть, это я знаю. Вот насчет прозы не скажу. Тут я не силен. Захотел я описать нашего председателя, какой он есть. Ну и пишу: «Высокий, стройный, с умным взором в глазах». А он, может, и высокий, да толстый, как беременная баба. Какая уж тут стройность. Не получается, да и все. – Илья вздохнул. – А насчет стихов – это мне раз плюнуть. Другой раз, поверишь ли, идешь – и вдруг в голову чего стукнет. Приду домой, запишу. Через пятнадцать минут стих готов. А вот грамотность – да-а. Тут мне еще надо над собой работать. Говорил я Вадиму: «Исправь ошибки, а потом деньги и все такое на двоих». – «Некогда», – говорит. Не хочет заработать, что ли? А знаешь, я сегодня стих накатал. Послушай: «Воспоминание о любви».
Стихи были длинные. Когда Илья поинтересовался Гошкиным мнением, Гошка ответил:
– Не знаю. По-моему, непонятно.
– Так это ж стихи, – снисходительно объяснил Илья.
На стане народу было полно, и все занимались разными делами: одни натягивали на колья палатку, другие копали в земле печку, третьи перетаскивали вещи.
Гурий Макарович Гальченко, которого назначили на стан бригадиром, шел с Пятницей по краю поля и недовольно размахивал руками.
– Як тут косылы – нэ поймэшь. Тут навесной жаткой, там прыцепной. Тут ни одного валка, тут три валка зразу. Абы скосыть.
Потом Павло-баптист привез шефов – рабочих с консервного завода. Шефы сбрасывали на землю вещмешки, чемоданы, матрацы и тащили все это в палатку. Вместе с ними приехал на стан Вадим, который первую машину проспал. Вскочив на ящик с продуктами, Вадим торжественно произнес:
– Приветствую тебя, пустынный уголок!..
– Эй ты, уголок! – крикнул Микола. – Ящик проломишь!
Гурий Макарович собрал шефов в кружок за палаткой и проводил перекличку:
– Знаменский!
– Знаменский, – поправили его.
– Це по-вашему, по-городскому, а по нашему Знаменский, – сказал Гурий Макарович, но в следующей фамилии сделал поправку на городское произношение. – Волынский!
– Волынский, – поправили его.
– А, вас нэ поймэшь! – Гурий Макарович махнул рукой. – Буду читать по-своему.
После переклички следовал инструктаж. Инструктаж был кратким и выразительным:
– Ну шо вас тут инструктыровать? Це трактор, це комбайн, це копнитель. Прошлый год у нас тут тоже булы городские, так некоторые путалы. Ну, трактор и комбайн вам знать нэ надо, вы будэтэ работать на копнителе. Правильно вин называется чи соломополовокопнитель, чи половосоломокопнитель, вам це тоже знать нэ нужно. Шо вам трэба для работы? Дви руки, шоб дэржать выла, дви ноги, шоб нажимать на педали. Шо ще? Курыть на копнителе нэ положено, но хто курэ, всэ одно нэ вдэржится. Значить, шо? Курыть осторожно. Прыгать на ходу з копнителя нэ положено, но прыгать прийдэться. Значить, прыгать так, шоб нэ попасты пид колэсо. Всэ ясно? Вопросов нэма? Пишлы розпысуваться за технику безопасности.
На поле выехали после обеда. Гурий Макарович расставил все семь комбайнов так, чтобы они были на одинаковом расстоянии.
Аркаша Марочкин хотел трогаться первым, но Гальченко его остановил:
– Нэ лизь попэрэд батька в пэкло.
Он еще раз прошел по краю поля, потом поднялся на свой комбайн и поднял руку:
– Поихалы!
И сразу загудели моторы, заработали приводы комбайнов, тронулись с места трактора. Первые метры валков потекли в молотилки.
Илья Бородавка, вернувшись со стана, вспомнил, что видел он за этот день, и написал в своем дневнике:
«Сегодня началась борьба за казахстанский миллиард! Наш бригадир Гурий Макарович Гальченко встал на своем любимом комбайне и своим свежим голосом сказал: «Поехали!» И сердца у всех задрожали в сладостном волнении, будто лопнула в них какая струна. И все закричали «ура».
Илья подумал и дописал:
«А на копнителях с вилами в руках стояли наши дорогие шефы. Они пели веселые песни».
Дальше ничего не получалось.
«Эх, был бы я писатель», – грустно подумал Илья и отложил дневник в сторону.
19
В этот день, когда на стане был Илья Бородавка, произошла некоторая заминка с распределением кадров. Закрепив комбайны за комбайнерами, трактора за трактористами и копнители за приезжими шефами, Гурий Макарович совсем выпустил из виду Вадима. Вадим подошел к нему:
– А мне что делать?
– Тоби? – Бригадир был явно озадачен. – А шо ты можешь робыть?
– Вин на рояли грае, – подсказал Микола.
– Гм… на рояли… От бида. А в мэнэ сим комбайнив и ни одного рояля. Ну, а шо ще ты можешь робыть?
Вадим пожал плечами.
– Вин ще вирши пыше, – подсказал Микола.
– Значить, вирши… Так издательства в мэнэ тоже нэмае. Щось в тэбэ таки спэциальности нэподходящи. А шо, як я тэбэ поваром назначу? Работа дуже проста, интеллигэнтна. Бэрэшь видро воды, видро крупы и жменю соли. Казан е, кизяк е, солярка е. Работай.
Но очень скоро Гурию Макаровичу пришлось раскаяться в своей неосмотрительности. Вечером, когда комбайны пришли с поля и все, расхватав алюминиевые миски, кинулись к кухне, оказалось, что никакого ужина нeт. Гречневая каша наполовину не доварилась, а наполовину пригорела.
– Шо ж ты так, а? – сетовал Гурий Макарович на незадачливого повара. – Можно ж було воды добавыть.
– Вы сказали – ведро, я ведро и налил. – Вадим был расстроен. Гальченко посмотрел на него и пожалел:
– Ну ладно. А як насчет чаю?
– Чай есть.
– Тягны сюды сахар, масло… Шо ще у нас есть… Колбасу. Хлопцы, сьогодни будэм вэчерять сухым пайком.
– Шо? – возмутился Микола. – Цилый дэнь робылы…
– Мыкола! – Бригадир повысил голос.
После этого случая Гальченко составил график, по которому пищу варили все в порядке очередности. Вадим стал постоянным рабочим по кухне. В его обязанности входило залить котел водой, растопить кизяк, принести, если нужно, продукты.
Однажды очередной повар Степан Дорофеев стоял на кухне и огромной суковатой палкой помешивал кашу в котле. Вадим, кусая карандаш и изнывая от жары, лежал в палатке и сочинял очередное стихотворение. Потом встал и подошел к Степану.
– Хочешь, стихи новые прочту?
– Стихи? А чего ж, валяй, – поощрил Степан. Он оперся на палку и приготовился слушать.
Еще туманы бродят по земле,
Еще не встало солнце за спиною,
Но на комбайне, как на корабле,
Я отправляюсь в плаванье степное.
Пусть от жары в глазах круги рябые,
Дымит земля поземкой ковыля…
Земля, ты – покоренная рабыня,
Я – бог и повелитель твой, земля.
– Ну как?
– Ничего вообще-то. – Степан почесал в затылке. – Занятно. Слышишь, а как это все у тебя получается?
– Что – как?
– Ну вот так, чтоб складно было?
– Не знаю. – Вадим замялся. – Это трудно объяснить.
– Да-а… А зачем это ты все сочиняешь? Трудно небось голову ломать.
– Нелегко. Но, понимаешь, стихи помогают людям жить, работать…
– А-а, работать, – сообразил Степан. – Это я, значит, кашу варю, а ты мне помогаешь?
И Вадим не понял – то ли Степан шутит, то ли всерьез говорит.
