Влас Дорошевич
М. Н. Ермолова
– Брау!
прервать тишину замершего зала.
Вся московская критика на местах.
Занавес поднялся, и суд начался.
Суд?
Разве кто смел судить?
* * *
Ракшанин будет долго сидеть в редакции, рвать листок за листком.
– Охват был, но захвата не было.
Нет! Это слишком резко!
– Охват был. Но был ли захват? Полного не было.
И это резковато!
– Был полный охват, но захват чувствовался не всегда.
Резковато! Всё же резковато!
– Был полнейший охват, местами доходивший до захвата.
Смело!
Но пусть!
Так же напишет и сам Васильев-Флёров.
И только один Пётр Кичеев явится с совсем полоумной фразой:
– Ермолова играла скверно.
Даже не «г-жа».
До такой степени он её ненавидит!
Редактор посмотрит на него стеклянными глазами.
Зачеркнёт и напишет:
– Ермолова была Ермоловой.
П. И. Кичеев завтра утром сначала в бешенстве разорвёт газету.
А потом сам скажет:
– Так, действительно, лучше.
* * *
А у вас были недостатки, Марья Николаевна!
Идёт «Сафо», – трагедия Грильпарцера.
В антракте человек не без вкуса говорит:
– Она превосходно умеет поднять руку. Красивый жест! Но опустить! Самое трудное в классическом костюме! Опустит и по ноге шлёп!
Это «шлёп»… «шлёп»… «шлёп»… идёт аккомпанементом по всей трагедии.
