Влас Дорошевич
Странные случаи
И, немедленно, бросившись в город, захватил с собой револьвер.
Богом Всемогущим клянусь вам, для себя. Мне ни на одну секунду в мысли не приходило направить его против неё.
Бедняжка решила довести «спасительную» вивисекцию до конца.
Когда мы увиделись, она, для моего спасения, решила сыграть роль.
Только теперь я понимаю, чего ей это стоило.
Но тогда… Если у вас сердце, поймите, что должен был почувствовать я, когда она на все мои напоминания, мольбы, отвечала мне:
– «Оставьте меня. Вы мне надоели. Я люблю другого».
Не имел ли я оснований выхватить револьвер, чтобы пустить себе пулю в лоб?
Себе! Клянусь, что даже в этот момент мне в голову не приходила ещё мысль убить её.
И только, когда я вынул револьвер, предо мной вихрем пронеслись страшные мысли.
Я застрелюсь, а она, насмеявшаяся, надругавшаяся надо мной, будет жить, будет счастлива, будет называть меня дураком, – меня, который отдал ей жизнь.
И меня охватило такое зло за свою жизнь, которую я сейчас погублю, за насмешки надо мной, за издевательства над моим чувством, за все муки, за все страдания, – за всё меня охватило такое зло, что всё внутри меня крикнуло:
– «Так нет же! Врёшь!»
Я выстрелил в неё, потом в рот себе.
Меня зачем-то отходили. Может быть, кому-нибудь, для чего-нибудь нужно, чтобы над человеком, которому уж всё равно, произнесли приговор…
Я не прошу вас добиваться оправдательного… Но чувство моё, мою бедную любовь, вы оправдайте, если посягнут заподозрить её чистоту…
О, Боже! Что досталось этому «чёрствому эгоисту, себялюбцу, человеку с каменным сердцем» от г-на товарища прокурора. Но «себялюбца» оправдали, несмотря на его «каменное сердце».
Присяжные поняли, что не комедию люди играют, пуская для финала себе пулю в рот.
Но это случается редко, гораздо чаще только убивают и не доходят до самоубийства.
Их успевают обезоружить.
Эти люди, дающие время себя обезоружить, и во мне, их защитнике, возбуждали сомнение.
Возбуждали до тех пор, пока я не слышал их объяснений, – тех настоящих объяснений, которых не слышит публика, которые слышали мы с глаза на глаз в маленькой арестантской камере.
У меня было два таких дела.
Их было бы неинтересно рассказывать.
Любила, разлюбила, хотел застрелиться, застрелил. Вечно одна и та же канва.
– Что же, однако, помешало вам покончить с собой? – спросил я одного.
– Суду я этого даже не скажу, суд мне не поверит. Но вам мне незачем врать. Когда брызнула кровь, когда она помертвела, когда она упала, я забыл даже о самоубийстве, как забыл весь свет. Меня охватил ужас за неё. Она умирает. Я кинулся к ней. «Лёля! Лёля!» Может быть, она ещё жива, останется жить… И, говорят, я даже очень далеко отшвырнул от себя револьвер, – инстинктивно. Но для обвинения это бесспорная улика.
