Владислав Русанов
Гонец московский
Глава четвертая
Желтень 6815 года от Сотворения мира
Москва, Русь
Оттолкнув Нютку, Никита взметнулся вверх в высоком прыжке.
Толпа ахнула.
Может, со стороны это выглядело удивительно, но, обучаясь у Горазда, парень выкидывал и не такие коленца.
Он успел заметить ошарашенное лицо молодого воина. Губы еще улыбались, радуясь незатейливой шутке. Неотесанную деревенщину проучил. Ну не весело ли? Зато глаза уже округлились.
Закручиваясь, подобно молодому, только нарождающемуся смерчу, Никита от души приложил всаднику посохом поперек лопаток.
Дружинника будто вынесло из седла. Он кувыркнулся через конскую шею головой вниз, прямо в жидкую грязь, размешанную лаптями да сапогами москвичей и приезжих гостей.
Уже приземляясь, Никита не удержался и легонько наподдал гнедому коню по крупу. Чуть повыше репицы.
Скакун заржал, присел на задние ноги и с места рванулся вскачь, отбивая копытами по сторонам. Видно, здорово обиделся за непотребное обращение.
Зеваки, разинувшие рты вокруг, расступились, не желая попасть под удар.
Парень хотел броситься следом за конем, но поскользнулся – подвела привычка бегать по траве или палой листве. Рыночная грязь оказалась куда как коварнее.
– Куда?! – преградил путь дюжий ремесленник. Он раскинул в стороны руки-грабли, будто бы намереваясь схватить беглеца.
Никита мог бы сбить его с ног одним ударом, но гнев и обида уже отступили, а ударить беззащитного человека, вся вина которого заключалась в желании поймать нарушителя порядка, он не смог. Взмахнул посохом, в надежде, что кто-то из ротозеев отпрянет.
– Стой! – послышалось позади.
– Сдавайся, тать!
Первый голос грубый, словно охрипший от беспрестанного крика. Второй – юношеский, звонкий.
– Держи! Держи вора! – уже надсаживался кто-то в задних рядах. Какие слухи начнут гулять по Москве завтра, и думать не хотелось.
Очень хотелось, чтобы Нютку не задавили в толпе. И чтобы не пришлось никого убивать.
Может, лучше сдаться? Повинную голову, как говорится, меч не сечет.
Развернувшись, парень увидел еще двоих всадников, подъезжавших с боков. Явно намеревались зажать наглеца «в клещи». Один – мальчишка, не старше самого Никиты, но горя и беды не нюхавший, а потому сохранивший детское восторженное выражение на лице. Второй – седобородый. Черные глаза пронзительно сверкали из-под мохнатых бровей. На щеке – шрам. Не такой причудливый, как у Горазда. Просто белесая полоска, выделяющаяся на загорелой коже.
Юноша замахнулся копьем.
К его чести, он попытался достать Никиту тупым концом оскепища[33]. Очевидно, несмотря на все случившееся, не воспринимал посох как оружие, а потому не хотел бить острием безоружного.
Двигался он медленно.
Нет, может, чтобы мастерового или купца с дороги прогнать, этого удара хватило бы. Но не обученного бойца, которого день и ночь гонял наставник, не знающий, что такое снисхождение к детским жалобам на потянутые связки и боль в натруженных мышцах.
Никита отвел древко копья полукруговым движением посоха.
Краем глаза заметил, что седобородый не собирается его атаковать, а, опершись кулаком о переднюю луку, с интересом наблюдает за их забавой.
– Ах, вот ты как! – покраснел и обиженно надул губы юноша. Перехватил копье для удара острием. Сверху вниз. Так бьют скорее охотники, чем воины.
Опять слишком медленно.
Пока он замахивался, Никита успел шагнуть вперед и ткнуть посохом в лицо противнику. Конечно, он не собирался убивать или калечить мальца (почему-то предполагаемый ровесник казался ему совсем зеленым, «сопливым», как говорится), а потому задержал удар, способный без труда сломать кость, в полувершке от переносицы всадника.
Этого хватило.
Испугавшись стремительно летящей ему в лицо деревяшки, юнец отшатнулся, безалаберно взмахнул руками и полетел через круп.
Только подошвы сапог мелькнули. Чистые – в грязь еще не становился.
В толпе захохотали. Не смогли горожане сдержаться…
– Ну, держись, грязный смерд!
Оказывается, первый сбитый с коня противник уже поднялся на ноги и теперь приближается, держа двумя руками меч. Клинок зло мерцал. Будто волк зубы показывает. Боярин кривился и пытался отереть щеку о богатый плащ. Но он забыл, что плащ окунулся в липкую жижу вместе с хозяином, а потому лишь размазывал грязь по лицу.
«Кто ж из нас грязный?» – невольно подумалось Никите.
– По спине бьешь, да? Обманом норовишь? – Поверженный в грязь удалец изо всех сил пытался разжечь в себе обиду и праведный гнев.
– Я первым не бил, – твердо отвечал парень.
– Да кто ты таков есть? Как смеешь дорогу боярину заступать?
Острый кончик клинка двигался вправо-влево. Похоже, этот дружинник не дурак подраться.
– Бабка твоя с медведем снюхалась, слышь, лапотник! – встал рядом с боярином юнец с копьем.
– Назад, Мишка! – тут же загремел с коня седой. Он не только не обнажал оружия, а даже пальцем к рукоятке шестопера не притронулся. Зато смотрел с неподдельным любопытством, примечая каждое движение.
«Наверное, он наставник молодого боярина! – догадался Никита. – Учит его драться, как дядька Горазд меня. Потому и не спешит в бой ввязываться. Хочет посмотреть, на что ученик способен. А малец – стремянный, не больше того…»
Мишка обиженно засопел, но не посмел ослушаться. Отступил.
– Пять кун на Емелю Олексича! – послышался задорный голос в толпе.
– Хитер-бобер! – ответил густой бас. – Наверняка хочешь? Ясное дело, палка супротив меча не катит!
«Ну, я вам покажу – не катит!»
– Ниче! – встрял третий любитель биться об заклад. – Палкой он тоже могёт!
– Точно! – продолжал сварливый женский голос. – Вдоль хребтины боярина приголубил-то… Шустрый!
– Пустое мелешь! Не можно с палкой мечника победить! – это басистый.
– Принимаю! Пять кун на вьюношу! – крякнул еще кто-то. – Пущай он уделает Емелю-то!
– Дырка не круглая!
– А вот и поглядим!
«Поглядите, поглядите…»
Никита закрутил посох над головой.
Восторженный шепоток прошелестел по толпе.
«Ну да… Такого поди ни разу не видели».
Будто крылья стрекозы раскрылись под сумеречным осенним небом.
Мерцающий круг, в котором и не различишь, где один конец палки, где второй.
Боярин замедлил шаг, вытер правую ладонь о богато вышитую ферязь[34].
«Волнуется, – отметил Никита. – Значит, не так уж и уверен в своих силах».
Парень перебросил посох из правой руки в левую, но не так, как могло бы прийти в голову обычному человеку, а за спиной и застыл на одной ноге, устремив кончик деревянной палки в лицо Емельяну Олексичу.
Это был безмолвный вызов.
Боярин скривился, шмыгнул носом и наотмашь рубанул, целясь в посох.
Никита легко предугадал направление удара и убрал палку, вернув ее на место спустя долю мгновения.
Тяжесть меча далеко унесла руку Емельяна. Ему пришлось широко шагнуть, чтобы сохранить равновесие.
– Ах ты, пес смердящий! – воскликнул он и вновь попытался срубить кончик посоха.
Без труда повторив уловку, Никита различил за спиной смешки. Пока еще несмелые.
– На тебе! На тебе! – Емельян Олексич ударил еще дважды.
И опять не достиг желаемого.
Народ уже хохотал в голос.
– Совсем окосел наш Емеля! – послышался ехидный голос.
Боярин покраснел, как вареный рак. Отступил на два шага. Видно, понял, что дело предстоит нешуточное.
И вдруг прыгнул вперед, целясь теперь парню в голову.
Никита успел перехватиться двумя руками за посох, ушел в сторону. Широким взмахом ударил противника по ногам. Боярин сумел увернуться. Полоснул лезвием поперек живота – попади, и выпустил бы кишки парню. Но и Никита на месте не стоял. Держа посох широким хватом, ткнул Емельяну в лицо. Тот отпрянул. Сбросил в грязь сковывающий движения плащ.
Они закружились, обмениваясь ударами.
Москвич вкладывал в них всю силу, стараясь или убить, или покалечить врага. Может быть, раньше он относился к потасовке не так серьезно, но гогот и улюлюканье горожан, обрадовавшихся дармовому развлечению, разбудили в нем ярость, затмевающую рассудок.
Никите теперь приходилось туго. Он не хотел причинять вреда Емельяну Олексичу – ведь тогда ни о каком разговоре с Юрием Даниловичем не может быть и речи. Какой князь станет разговаривать с чужаком, покалечившим одного из его ближних дружинников? Велит казнить – и всех делов. Да и защита требовала осторожности. Лезвие меча, скользнув вдоль посоха, запросто могло отсечь пальцы.
Взмах!
Тычок в колено!
Сбоку по запястью! Промазал…
Клинок со свистом прошел у самой макушки парня, обдав ветерком.
Никита присел на широко расставленных ногах. Ударил тычком.
Торец посоха врезался Емельяну «под ложечку».
Боярин охнул, выпучил глаза, выронил меч.
– Ага! Наша берет! – закричал тот из москвичей, кто ставил пять кун на незнакомца с палкой.
Емельян Олексич, согнувшись, медленно опустился на колени. Обе ладони он прижимал к животу, словно получил смертельную рану.
– Убили-и-и-и! – Пронзительный визг перекрыл гомон.
Стремянный Мишка с округлившимися глазами бросился на Никиту, замахиваясь копьем, будто оглоблей. Если и имелись у отрока какие-то воинские умения, то испуг и растерянность затмили их полностью. Отбросить в сторону его оружие не составило ни малейшего труда. А после Никита хлестнул его посохом по лицу. Коротко, без замаха, чтобы не убить, не приведи Господь.
Удар пришелся в нос. Юнец схватился за лицо, размазывая кровь, и тихонько заскулил. Прямо как побитый щенок.
– Что делает, а?! Душегубец! – Кажется, это закричал тот мужик, что не верил в победу палки над мечом. Понятное дело, проигрывать никому не нравится.
– Головник[35]! – гаркнул рыжебородый мужик в забрызганном грязью армяке, тыкая в Никиту пальцем.
– Хватайте его, люди добрые!
Толпа качнулась к Никите. Тот, хотя и напугался до дрожи в коленках, не подал виду, а закрутил посох. Как Горазд учил. Восьмерка, петля, полукруг вправо, полукруг влево, над головой, вокруг поясницы.
Москвичи отшатнулись. Получить в зубы крепкой деревяшкой не хотелось никому.
– За колья, мужики! – прокричал сутулый мастеровой в шапке-треухе.
– Камнями ирода, камнями! – Худая старуха приподнималась на цыпочки, чтобы хоть иногда появляться над плечами мужчин, стоявших в первом ряду, но ее пронзительный голос с легкостью перекрывал прочих.
– Точно! Чтоб впредь неповадно было!
– Не позволим наших бояр обижать!
– Камнями!..
Никита едва успел сдержать размах посоха, когда к нему из толпы бросилась… Растрепанная, запыхавшаяся – видно, что потолкаться пришлось изрядно. Нютка? Точно. Она!
– Не смейте его трогать! – отважно закричала та, загораживая собой Никиту. – Люди вы или звери? Хороший он!
– Ишь ты! – прошипела все та же старуха. – Защитница выискалась!
– Мы-то люди! – сурово ответил рыжебородый, поддергивая рукава. – Мы драк тут не учиняли!
«Вот навязалась на мою голову, – с тоской подумал парень. – В одиночку я б еще авось прорвался. Ну получил бы по ребрам пару раз, сломал бы носы двоим-троим… А с обузой не выбраться. Выискалась, защитница! Нет чтобы тихонько домой уходить!»
– Ты зачем сюда выскочила? – зашептал он на ухо девчонке. – Прибьют ведь!
– Не боись, не прибьют! – с бесшабашной снисходительностью отозвалась она. – Я не дозволю!
«Вот дурёха! Думает, что сумеет толпу удержать от расправы! Да не родился еще такой человек, чтобы в одиночку, голыми руками…»
– Дурочка… – начал он.
Но тут суровый голос прокатился над торговой площадью:
– Всем стоять! Тихо!!!
И такой силой веяло от него, что даже раздухарившиеся мужики, готовые рвать на груди армяки и рубахи да кидаться в драку, притихли, втянули головы в плечи. Кто только что орал-надрывался, захлопнул челюсти, аж зубы клацнули. Кто-то даже шапку сунул себе в рот, чтобы ненароком словечко не вылетело. Только тощая, носатая старуха продолжала выныривать над плечами и головами, как поплавок. Трясла сухими кулачками. Выкрикивала:
– Камнями! Бейте его, православные! Бейте, кто в Бога верует!
Седобородый спутник Емельяна Олексича не спеша раздвинул конем толпу. Да, собственно, и расталкивать не пришлось – горожане сами расступались перед ширококостным серым жеребцом.
– Ой, а мы про тебя и забыли, дядька Любомир… – виновато развел руками светловолосый мужичок. От смущения дернул себя за льняную бороду.
– Никшни, сказал! – сверкнул черным глазом дружинник. Наклонился с седла к орущей старухе. – Федосья!
– А? – Бабка побелела, шарахнулась в сторону. Будто желала спрятаться. Но дюжие мужики, стоявшие вокруг, не позволили. Сдвинулись, заступая дорогу к спасению.
– Ты бы, Федосья, рот свой черный закрыла, – мягко, едва ли не ласково проговорил Любомир. – Закрыла, платочком замотала и… Проваливай отсюда! – загремел он на последних словах, будто конные сотни в бой бросал.
Старуха охнула, икнула и ужом протиснулась между двух подмастерьев.
– То-то же… – довольно бросил седой. Обвел взглядом собравшихся. – Благодарствуйте, люди добрые, что вступились за боярина Емельяна свет Олексича! Поклон вам низкий!
Любомир и вправду поклонился, прижимая ладонь к сердцу. Потом выпрямился и продолжил:
– Только самовольный суд чинить никак нельзя. Кто лучше всех рассудить сумеет – виновен ли этот малый, или боярин Емельян сам нарвался?
– Дык… это… князь-батюшка, ясен пень! – воскликнул ободранный – будто его собаки по подворью валяли – мужичонка с подбитым глазом.
– Ай, молодец! – похвалил его Любомир. – Умище-то не пропьешь! Верно я говорю, православные?
Толпа загудела:
– Точно!
– Правильно!
– В Кремль его! Пущай князь решает!
– Значит, согласны вы, чтоб головника князь судил? – гнул свое дальше седой дружинник. – Хотя какой он головник?! Вон он, Емельян Олексич! Поглядите, кто не верит на слово! Живой стоит! Целехонький! Только за живот держится…
– Верно! – отвечали люди. – Живой!
– И Мишка вроде как не убитый. Юшка из носа? Так это у молодых не в диковину. Сами подрались, сами помирились…
– Спасибо тебе, Любомир Жданович! – чинно проговорил белый как лунь дед. Такому давно пора на печи сидеть, косточки греть да внучатам сказки сказывать. Одному Богу ведомо, зачем его понесло на торжище?
– Да за что же спасибо? – приподнял бровь всадник.
– Не дал греха на душу взять. От смертоубийства удержал, – все так же неторопливо и веско объяснил старик.
– Ну! – хмыкнул Любомир. – Тут мне добавить нечего. Удержал так удержал. Грешен. Каюсь.
По рядам плотно сгрудившихся людей волной прокатились смешки.
– Все, православные! Идите по своим делам! А то без товара останетесь. Чем тогда семьи кормить станете? – махнул рукой дружинник, а сам неторопливо подъехал к неподвижно застывшему Никите.
– Откуда будешь такой, прыткий? – внимательно пробежал взглядом, словно цепкими пальцами ощупал. Все подметил, все определил раз и навсегда – и постав ног, и обманчиво расслабленный хват на давно остановившемся посохе. Нютку, растопырившую руки в неуклюжей попытке защитить – и ту разглядел.
– Издалече, – отвечал Никита. Любомир ему нравился. Уверенностью и спокойствием напоминал Горазда. Именно поэтому парень решил держаться настороже. Нельзя поддаваться чувствам. Расслабишься – сожрут и косточки сплюнут.
– Никак тверич? – подметил его выговор седой.
– Оттуда. Верно. А что, нельзя?
– Тверичам дорога на московский торг не заказана. Только зачем же палкой махать, бояр калечить?
– Я первым в драку не лез, – стоял на своем парень.
– Да неужто?
– Кто меня плетью ожег? Боярин ваш…
– А ты такой гордый, что уж и плетью нельзя?
– Я – не холоп.
– А кто же ты?
– Человек.
– Вона как! – протянул Любомир. И повторил, будто пробуя слово на вкус: – Человек! Не приучил разве вас Михаил Ярославич к покорности?
Никита только плечами пожал. Что тут ответить? Он о князе тверском и не слышал, почитай, ничего, кроме того, что успел поведать дед Илья. И с дружинниками Михаила Ярославича первый раз столкнулся, когда боярин Акинф пожаловал в гости к Горазду.
– Крут ваш князь. Ох, крут. Не понаслышке знаю, – прищурился седой. – Что ж молчишь, парень?
– Нечего мне говорить.
Толпа вокруг заметно поредела. Одно дело – на драку глазеть, а то и всем миром чужака пришлого отделать, а совсем другое – слушать неспешную беседу. Да и вопросы дядька Любомир задает простые и будничные. К чему там прислушиваться? Нет, скучно…
– Домой беги, – яростно зашипел Никита на ухо Нютке. – К дядьке Прохору! Нечего тебе тут делать!
– Я тебя не брошу! – отвечала девка. Вот упрямая!
– Иди-иди! Я сам управлюсь.
– Не пойду. Ты гость наш…
– Иди, я сказал!
Седой с интересом наблюдал за их перепалкой.
– Девчонка с тобой?
– Нет! – ответил Никита.
– Да! – одновременно с ним ляпнула Нютка.
Любомир рассмеялся. Покачал головой.
Тем временем Емельян Олексич отдышался. Зло гаркнул на стремянного Мишку, который продолжал размазывать розовые сопли по реденьким усам. Тот промямлил что-то виновато и побежал искать коня.
– Кем драться-то учен? – без предупреждения спросил Любомир.
– Дядькой Гораздом… – проговорился парень. И прикусил язык, но было уже поздно.
– Гораздом, говоришь? Слыхал я об одном отшельнике, которого Гораздом зовут. Сколько раз его звали князья – и московские, и тверские, и рязанские – учить дружину бою оружному и рукомашному. А он ни в какую… Гонцам отвечал, что самому Александру Ярославичу Невскому служил, а больше ни единому князю не станет. Гордый. И упрямый.
Никита удивился, хоть и постарался не подать виду. Он и знать не знал, что его учителя, оказывается, все окрестные князья звали к себе в дружину.
– От московских князей еще при Даниле Александровиче ездили. Вот Олекса Ратшич и ездил, – Любомир кивнул на боярина Емельяна. – Его тятька, стало быть…
Старый дружинник замолчал. Видать, минувшие дни вспомнились.
Емельян Олексич с помощью Мишки забрался на подведенного коня и теперь срывал злость на спутнике, вполголоса выговаривая ему. Лишь бросал исподтишка косые взгляды на Никиту.
– Отведи меня в Кремль, почтенный Любомир Жданович, – попросил парень.
– Что-о? – удивился старый дружинник. – Ты никак княжеского суда просить захотел? Я-то думал…
– Не суда, – мотнул головой Никита. – Мне ему послание от Горазда передать нужно. Очень нужно. Я затем и в Москву пришел.
– Вона как… А не боишься? Сперва ведь отвечать придется за то, что тут натворил.
– Отвечу, если надо.
– А ты смелый.
– Мне очень нужно передать слова Горазда. Я бы хоть так, хоть сяк в Кремль пошел бы. В ворота не пустили бы, через городню[36] бы полез.
– А поймали бы? – улыбнулся Любомир.
– Просил бы встречи с князем.
– А взашей бы выгнали?
– А я опять полез бы.
– А в подпол бросили бы?
– Убег бы…
– Вона как! Молодец. Уважаю.
– Так сведешь меня к князю Юрию? А, Любомир Жданович?
– К Юрию не сведу.
Заметив разочарованный взгляд парня, воин пояснил:
– Юрий Данилович уехал в Новгород. По делам. По каким, не спрашивай – не твоего ума дела.
– Я и не спрашиваю…
– Вот и правильно. А к Ивану сведу. Попробую добиться для тебя княжьей милости.
– Спасибо тебе, почтенный Любомир Жданович, век не забуду! – Никита поклонился дружиннику в пояс.
– Не радуйся прежде времени. Князь Иван Данилович справедлив, но суров.
– Бог не выдаст, свинья не съест.
– Вона как! Свинья не съест, говоришь? Тогда пошли, – кивнул Любомир. – Девчонка с тобой?
– Сам пойду!
– Никуда ты сам не пойдешь! – возмутилась Нютка.
«Вот напасть на мою голову… Как же избавиться от нее?»
– Почему сам, красавица? – приподнял бровь дружинник. – Я с ним иду. В обиду не дам.
– Я все равно пойду! – уперлась девчонка. Хоть и зарделась, что убеленный сединами воин назвал ее красавицей.
– Ну, дело ваше.
Любомир повернулся к боярину:
– Слышь, Емельян Олексич! Парень желает, чтобы князь ваш спор рассудил. Вот прямо в Кремль и поедем сейчас.
Емельян презрительно оттопырил губу. Мол, подумаешь, суд княжеский. Мне все равно. Прав я. На том стоял и стоять буду. А боярская правда, как известно, сильнее холопской.
Но и возражать он не решился. Развернул гнедого мордой на Боровицкий холм, стукнул каблуками в конские бока.
Любомир махнул Никите рукой – пошли, дескать. Пришпорил серого, нагнал боярина и поехал стремя в стремя. Парень, закинув посох на плечо, зашагал следом за ними. Нютка семенила рядом, вцепившись в рукав Никиты. Замыкал шествие Мишка. Непонятно: то ли решил, что не по чину ему впереди ехать, то ли приглядывал, чтобы тать не сбежал.
Глава пятая
Желтень 6815 года от Сотворения мира
Кремль, Москва, Русь
Треугольник Кремля приближался медленно. Все потому, что дружинники московского князя никуда не спешили. Гнедой и серый еле-еле переставляли копыта в круто замешанной, как доброе тесто, грязи. Все это время Любомир тихо вычитывал Емельяну. Что именно говорил старик, Никита не слышал, но отлично видел, как с каждым словом все ниже опускается голова молодого задиры, и сутулятся плечи под измаранным плащом.
Парня аж любопытство разобрало! Интересно, за что распекают молодого боярина. Не будь рядом Нютки, он обязательно постарался бы нагнать всадников, подобраться как можно ближе к конским крупам. Тогда, возможно, и уловил бы краем уха слова Любомира. Но показывать себя «любопытной Варварой» при девчонке Никите не хотелось.
Вот и шагал он неторопливо, разглядывая растущую по мере приближения громаду крепости. Сколько деревьев пришлось срубить, чтобы сложить эти стены, башни и ворота?! Целую рощу! Или даже целый лес! А ведь на всех бревнах нужно было еще обрубить сучья, привезти, подобрать по толщине, подготовить, соединить сруб «в лапу»[37]. Сколько же нужно людей, лошадей, подвод?! А времени-то, времени!..
Домишки обитателей Посада, карабкающиеся по склону холма, казались мелкими, игрушечными. Как кошка рядом с коровой.
Кремль составляли три стены: одна – вдоль реки Москвы, вторая – вдоль Неглинной, а третья глядела на пригород.
– Сколько же шагов она в длину? – поразился парень.
– Да кто ж ее мерил? – шепотом отвечала Нютка. – Ты погляди лучше – красота-то какая! Лепота! Вон Свято-Данилов монастырь! А вон Спасский! Его только недавно отстроили! Вот бы хоть одним глазком…
– Так вот для чего ты в княжий терем напросилась со мной? – догадался Никита. – На красоту поглазеть захотелось?
– Дурак! – ответила девчонка и отпустила его рукав.
Парень даже понадеялся, что она развернется и уйдет домой, к дядьке и деду. И тут же ему стало стыдно. Обидел ни за что ни про что. Но просить прощения он не захотел. Так и шагал молча до самых ворот.
Внутри крепости, в тени стен, не было той суеты, что на торгу или посадских улочках. Именитые люди и купцы передвигались степенно, вразвалочку. Каждого сопровождали один-два человека из чади[38]. Ходило много воев – без доспеха, но при мечах. Они сердечно приветствовали Любомира Ждановича и сурово поглядывали на Никиту: кто таков и почему сюда заявился?
Стало попадаться много монахов, спешащих по делам. Одни вели трудников[39], груженных мешками и корзинами, другие шли сами по себе. Никита вспомнил рассказы Горазда о монахах из земли Чинь, посвящавших всю жизнь совершенствованию боевых искусств, и улыбнулся, представив ну вот хотя бы того сутулого, с жиденькой рыжеватой бородкой, прыгающего по монастырскому двору с длинной палкой или широким кривым мечом в руках. Еще раз представил и прыснул в кулак. Любомир обернулся и покачал головой, хотя глаза старого дружинника смеялись. О чем он подумал, интересно?
А вот и княжеское подворье. В воротах, опираясь на рогатины, скучали десяток стражников в бахтерцах[40]. Увидев Емельяна с Любомиром, они подтянулись, расправили плечи. Никиту с Нюткой пропустили беспрепятственно.
Подбежали отроки[41], приняли поводья коней.
– Посидите тут пока, – Любомир кивнул на бревно, проложенное вдоль стены молодечной[42], а сам одернул полукафтанье и скорым шагом направился в терем.
Емельян Олексич на прощание окинул парня презрительным взглядом и гордо удалился в сопровождении верного Мишки.
Никита прислонил посох к стене. Присел. Нютка примостилась вроде бы и рядом, но так, будто бы она сама по себе. Натянула кожушок на колени, съежилась, будто замерзший воробышек.
По двору туда-сюда сновали дружинники и чадь. Пронесли десяток корзин со стрелами. Двое мальчишек пробежали вприпрыжку, держа на плечах палку, через которую перекинули кольчугу. Въехала телега, укрытая рогожей. Ее подогнали к пристройке в глубине и принялись вытаскивать освежеванные туши баранов.
Пожилой, дородный воин – видно, боярин не из последних – долго заставлял отроков водить по кругу огромного серого в яблоках коня с длиннющей гривой и челкой до ноздрей. Придирчиво осматривал копыта и опять требовал провести рысцой. Никита так понял, что боярину казалось – конь прихрамывает на левую заднюю, но вот выяснить причину никак не получалось.
Холодало.
Конечно, по сравнению с тем, чтобы в середине снежня держать равновесие на столбе, даже жарко, но все равно дрожь пробирает. Нютка и вовсе начала выстукивать дробь зубами.
«Да где же этот Любомир? Куда подевался? Вдруг про нас забыли? Так и просидим до сумерек, а после попробуй уйди – сразу выяснять начнут, что да как…»
И тут появился седой дружинник.
Улыбнулся, помахал Никите рукой:
– Идем, тверич! И ты, красавица, тоже!
Парень с девкой поднялись, подошли к крыльцу.
– Кличут-то вас как? – прищурился Любомир.
– Никитой меня зовут.
– А я – Нютка.
– Анна в крещении?
– Ну да… Только все Нюткой кличут. И тятька, и мамка, и деда, и…
– Ладно. Годится, – дружинник посторонился, пропуская гостей под резную притолоку, прямиком в просторные сени. – Палку свою можешь тут оставить. И котомку тоже. Да не бойся! Не украдут! До сих пор у нас такого не водилось.
Никита пожал плечами. Не украдут так не украдут. Приходится доверять слову. Хотя… Посох-то что? Сущая пустяковина. Всегда в лесу можно найти подходящий ствол орешника. А вот течи жалко будет, коли пропадут. Работа чужедальних мастеров, вряд ли кто-то здесь способен выковать нечто подобное.
Прислонив посох в углу и пристроив тут же котомку, Никита одернул рубаху, поправил поясок, сгоняя складки за спину. Пятерней разгладил волосы. Нет ли грязи на щеках, а то как он будет выглядеть перед княжьими очами?
Нютка топталась на месте, озабоченно разглядывая перемазанные бурой глиной лапотки. Очень ей не хотелось наследить в чистых горницах княжеского терема.
– Довольно прихорашиваться! Пойдемте, что ли?! – усмехнулся Любомир. Толкнул дверь.
Они оказались в гриднице[43]. Огромной, на взгляд Никиты, хоть конем скачи. Сколько же дружинников могло поместиться по лавкам вдоль длинных столов, которые сейчас стояли пустыми?! В кованых светцах горели всего две лучины. Их отсвет падал на лица четверых людей, стоявших друг напротив друга. Вернее, трое стояли, а один сидел.
Это и есть князь, догадался Никита. Кто еще может сидеть в тереме, когда прочие почтительно стоят?
Молодое лицо – внук Александра Невского еще двадцатое лето не встретил – Ивана Даниловича обрамляла короткая русая бородка. Одевался московский князь просто: темная ферязь тонкого сукна, чуть тронутая серебряным узором на груди, невзрачные сапоги. Волосы перехватывала кожаная лента без следов вышивки или тиснения. Он сидел ссутулившись, опустив подбородок на кулак руки, упирающейся локтем в колено. Обведенные темными кругами – свидетельство усталости и недосыпа – глаза смотрели внимательно и цепко.
За его плечами замер устрашающих размеров боярин. Рост – косая сажень, а в плечах немногим меньше. Объемистое брюхо натягивало бархатный охабень с бобровым воротником. Шапка из куньего меха лихо заломлена на правое ухо. На широком поясе боярина висела кривая сабля и тяжелая граненая булава. Несмотря на прохладу, царившую в нетопленом тереме, на лбу его блестела испарина.
Напротив них понурились старые знакомцы: Емельян Олексич и Мишка. Молодой боярин успел сменить изгвазданную одежду на чистую, но более скромную. Без узоров и вышивок, без золота и серебра. Он мял в руках шапку, а Мишка старался и вовсе спрятаться в тень, сжаться, съежиться, стать махоньким, будто комарик.
Любомир громко откашлялся, привлекая внимание.
– А! Это ты! – пророкотал дородный боярин таким густым и глубоким басом, что, казалось, затряслись потолочные балки. – Давай-кось сюда этого героя!
Дружинник вывел парня с девчонкой на середину гридницы.
– Это и есть Никита. Ученик Горазда-отшельника. А с ним девица Анна. Кем ему приходится, не знаю, но была с ним и свидетельствовать может, – представил их седобородый.
– Это ты, что ли, моего Емелю отлупил? – сдвинул кустистые брови великан. – Простой палкой? Так ли было, как этот олух сказывает? Отвечай немедля!
Никита поклонился, как того требовали правила приличия. Откашлялся:
– Истинная правда. Бился я посохом супротив меча в руке этого боярина молодого.
– И победил?
– Победил ли, не мне судить. Вот Любомир Жданович может свое слово молвить. Он тоже там был и все видел.
– Ишь ты! Скромняга. Оно верно, скромность отроков украшает. Ты скажи, огрел Емельяна по спине или нет?
– Огрел, – не стал спорить Никита.
– А после рожи непотребные корчил и всячески ломался, аки скоморох на площади?
– Рожи не корчил. Бился так, как учен был, – твердо отвечал парень.
– Кем учен? – Боярин чуть-чуть наклонился вперед, но показалось, будто эта громада сейчас обрушится и похоронит под собой и князя, который слушал, не проронив ни слова, и всех прочих.
– Дядькой Гораздом.
– А рожи не корчил?
– Нет.
– А вот Емельян утверждает, что корчил. И дразнился. И Мишка-отрок то подтверждает.
Никита вздохнул. Чего тут возразить? И почему Любомир молчит?
– Из-за чего хоть сцепились-то? – устало произнес дородный боярин.
Парень сжал зубы.
«Спроси своего Емельяна! Пускай расскажет, как честной народ плетью охаживал!»
– Что молчишь? Ответствуй, коль на суд княжий явился!
– Этот боярин молодой, – пискнула Нютка, – плеткой дрался! И конем чуть не стоптал!
Испугалась, зажала рот двумя ладошками.
– Ах вот как?! – загремел великан. Лицо его налилось кровью. – Емельян! Было аль нет? Сказывай!
– Ну… – промямлил Емельян, еще ниже опуская голову.
– В глаза смотри! И сказывай! Было?
– Было…
– Ах ты ж крапивное семя! – Боярин сжал кулаки. – Правда это? Любомир, ответствуй!
– Правда, – кивнул дружинник.
– Почему не воспрепятствовал?
– А не успел! Виноват я, Олекса Ратшич! – Любомир развел руками. – Горяч Емельян не в меру. Верхом вперед вырвался. Я окликнул его, да он не услышал, видать. Что ж мне, прилюдно догонять его было, с коня стаскивать, стращать гневом княжьим и родительским?
– И надо было!
– Тогда виноват. Наказывай меня, Олекса Ратшич, прежде Емельяна.
– И накажу…
– Только я подумал… – осторожно вставил дружинник.
– Что ты подумал? Мудрец, тоже мне!
– Что парнишка этот ловчее меня его проучит. И стократ обиднее. Так и вышло.
– А если бы не вышло? – впервые подал голос князь. – Если бы посек Емельян мальца?
