Владислав Март
И всё…
Исаакиевский собор еле заметно колыхался на ветру. Издали могло показаться, что всё это марево, фата-моргана, дрожащий в горячем воздухе призрак из ушедшей эпохи. Нет же. Сам Исакий парил над Адмиралтейством, над районом, окружённый гирляндой чаек и ворон. Стоял в небе воздушным шаром на якоре. Полной луной среди дня. На долгих многосуставных ногах его легко, плавно пошатывало импортным финским ветром, отчего собор в конце концов накренился в сторону Невы. Со ступеней упала на речной ресторан урна, малая точка в густом воздухе города. Её проводили до самой поверхности несколько чаек подхватывая на лету выпрыгивающие надкусанные булки. Четыре долгие ноги держали храм за землю, но тонко, как воздушный шарик держит ниточка. Четыре ноги были лошадиными, вытянутыми избыточно, до неузнаваемости долго над крышами, но всё-таки лошадиными. Отдельные поперечные серости и кожаный слой, опора на площади, сохранили формы этой части животного. Хвост Исакия и его губы не были так растянуты и терялись в высоте, спереди и сзади здания. Только внимательный зритель мог заподозрить очертания этих органов, выходящих из-за колонн, лежащих на ступенях. Губы иногда совершали играющие круговые движения пытаясь ухватить чайку. Но было это скорее ленивым жестом, чем агрессией. И, чайки, вороны, описав каждый раз круг, садились всё на те же места. Ноги-опоры, при взгляде на них снизу, крали всё внимание, все поднятые брови. Находясь на уровне примерно в четыре высоты самого собора от земли, Исакий парил над Петербургом. Купол горел солнцем. Будто там, над уровнем моря, у облаков солнца было больше. Его качество было высшим. Его свет был золотее, а внимание к куполу полноценнее. Суставы гигантских тонких ног иногда приседали и распрямлялись, но всего-то на пару метров. Так что это можно было принять за зрительный обман. Птицы пролетали между ног крохотными чёрточками. Со стороны виделось, что это не птицы, а парят билетики из кассы, подхваченные турбулентностью и вот-вот мягко опадут на площадь под зданием. С неё, со старой площади и стартовали ноги лошади, держащие собор. Они были расположены не симметрично, так что одна росла из стены Манежа, вторая опиралась на памятник Александру, третья и четвёртая стояли ближе к набережной. Однако сходились ноги в квадрат основания Исакия и на той его высоте, всё выглядело естественно. Как цапля. Как высокий барный стул. Как слон, бредущий по пустыне на картине Дали.
Клык входил в землю только на несколько метров. Потому вся его красота, все четыреста шестьдесят метров вверх, расширяющиеся к небу, походили на замёрзший ураган. На обложку к фильму-катастрофе. Ледяшка, зеркальная сосуля, искрилась в летнем небе и не таяла назло физике. Сложно себе представить монстра, воткнувшего клык и потерявшего его на этом песчаном берегу. Даже его голову, даже пасть. Столь огромен зуб. В какие времена и эпохи это случилось? До Парка 300-летия? До основания города? До того как плоская Земля скаталась постоянным центробежным движением вокруг Солнца в неровный шар? До налипания на этот шар космической воды, которую теперь отражает клык. Тонкость и хрупкость его необычайно легка. Всякий прохожий может коснуться основания иглы. Несколько прохожих смогут, взявшись за руки, прижаться к стеклу и обхватить клык у основания. Любимая забава приезжих. Но отходя от клыка дальше, к пляжу, к метро, не устаёшь поражаться балансу и гармонии. Зуб-клык, замёрзшая секунда вихря, пирамидовидная спираль в небо. Квадратики и ромбы его боков как диско-шар посылают во все концы города лучи света. Клык торчит ножом в торте земли. Не падает и не упадёт. Клык или по-местному – лахта – такой же обязательный штрих пейзажа как само небо. В самом этом чуде архитектуры, удивительно, но арендовали офисы. Работники не обращали внимания на неудобства и страшный баланс громадины. День за днём входили и выходили, сосали дым у входа, ждали лифтов и жаловались на неоткрывающиеся (с целью безопасности) окна клыка.
