Владислав Март
20 лет
***
Прошло двадцать лет. Это как двадцать курсов с двадцатью каникулами. Что такое каникулы, мы все стали забывать, но появившиеся дети напомнили. Дети появились, пошли в сады, школы, начали выбирать институты. Прошло двадцать лет. Предыдущий опыт общения с однокурсниками перестал давить на меня. Я стал сильнее отличаться от них, так что смотрел теперь как будто через океан. Я простил себя, простил их, что-то встало на место. На кого держал обиду – позабыл, кому завидовал – отпустило. О мёртвых сожалел, о живых порадовался. Ни с кем не поддерживая контакт, сохранял самодостаточность, так что стал готов к встрече с ними. На пятнадцатилетие у меня был непростой год, пропустил даже обсуждение встречи, была ли она? Фотографий не видел, может и не было. Двадцать лет подошли также быстро, как когда-то мне показались десять. Иду. Буду на встрече, ещё и с удовольствием. Двадцать лет мне понадобилось чтобы понять, что был я прекрасным активным студентом, который хорошо учился чтобы потом хорошо работать врачом и впитывал не только учебники, но и людей, отношения, мораль, цинизм, этику и сто тысяч дополнительных хобби и мимолётных увлечений шести лет медгородка из которых до сих пор состою. И что не получил я чего-то в ВУЗе только потому что ВУЗ не мог мне этого дать. Посредственность и местами убогость сокурсников и особенно части преподавателей почти сделала из меня закомплексованного и неверующего в себя мальчика. Через двадцать лет я понял, что никому ничего не должен объяснять и не за что мне извиняться. Вырос мальчик. Детство длилось дольше, чем у других, но всё же завершилось. Нет никаких обязательств у меня исправлять прошлое. Оно прошло. Как хорошо, что это случилось хоть и через столько лет. Дети, когда несчастны или счастливы, то заслуга родителей. Но взрослый сам ответственен за своё состояние. Несчастлив, значит не умеешь жить. Я с большой радостью представляю встречу с теми, с кем соревновался за звание заучки и с кем дрался, с первой любовью и с завистливыми тупыми уродами, несущими свои ограниченные знания людям. И с гитаристами, и с курильщиками, и с теми, кто ни дня не работал врачом. Нет, я не верю, что они все изменились. Быть может научились играть. Не верю и в то, что те, кто не мог справиться с элементарными клиническими заданиями стали хорошими врачами. Я мог справиться, но уже не работаю врачом, а они лечат людей. Но и это отныне не проблема, не препятствие для встречи, не повод и не причина. И алкоголь не черта между нами, и стали все женщины красивыми, а все мужчины благородными. Я прошёл путь, справился со своей натурой. Не буду хвастаться, не буду сравнивать, буду ждать встречи летом, буду одним из них, моих однокурсников.
***
Попасть в «Рябинки» было удачей для тех, кто ничего не хотел делать на практике и проклятием для тех, кто ждал возможности освоить инъекции и реальные навыки ухода за больным. В «Рябинках» не было настоящих пациентов, там не было рутины бесконечных капельниц, операций и современных обследований. В «Рябинках» не было даже рябины на территории, отчего название казалось дебильным. Это был огромный типовой дом престарелых на окраине города. И нам, в довершение всего, достался ещё и девятиэтажный корпус ходячих и вполне здоровых старичков, которые были озадачены только своими внутренними разборками, свадьбами со старушками и телевизором. Утро студентов-практикантов начиналось со смотрения в таз с перекисью водорода в котором одиноко тонул после недолгого плавания стеклянный многоразовый шприц. Он пускал крупный пузырь и после только лежал на жёлтом дне. Сестра просила нас плевать в таз перед началом рабочего дня. Она ждала комиссии в любой ближайший момент и наводила порядки. Плевать в эмалированный таз с одиноким старинным шприцем было странно, но мы плевали. Перекись при встрече с кровью даёт пену. Пена в тазу указывает, что обработка шприца проходит после контакта с кровью. То есть в процедурной выполняются инъекции, забор крови, прочее. Но сестра не выполняла ничего такого. Все назначения врача были в таблетках, анализы не делали, а внутривенные введения лекарств молодости не были зафиксированы в журналах и делались принесёнными мимо учёта нормальными одноразовыми шприцами. То есть без нашего плевка в таз по утрам, процедурный кабинет могли попросту ликвидировать, а сестру перевести куда-то на дальний пост за монстерами и фикусами или сократить. Я плевал, Митя нет. Уколами молодости были ежедневные введения АТФ и кокарбоксилазы в толстые и ломкие вены старушек, что хотели замуж за старичков. Местная легенда утверждала, и вполне возможна культивировалась финансово заинтересованными медсестрами, что эти два препарата возвращают либидо и ясность ума. Никакие мои комментарии о том, что они не работают как лексредства сестру не убеждали. Следы подработки прятались. Старушки снова и снова по одной появлялись в коридоре ближе к полудню. Делать эти внутривенные мне не разрешали, поскольку это был приработок сестры, доверяли только ей. Наплевавшись вдоволь, мы, студенты третьего курса, посещали остальные сестринские посты и убеждались что заданий для нас нет, если не четверг. Затем мы спускались в подвал, где в тренажёрном зале, оборудованном «кеттлерами» в компании со студенткой из физакадемии болтали и занимались жимом от груди. Худые студенты изобретали уже сто раз до нас придуманные упражнения. Митя выдумал тягу гантели двумя руками из-за спины. Я в ответ придумал жим узким хватом от груди. Именно там я подсел на качалку и на тяжёлый фитнесс в целом. Два часа в тренажёрке заканчивались перекусом и прогулкой по саду. Территория «Рябинок» была не очень ухоженной, но просторной и выходила к одному из городских прудов, где летом я мог нечаянно встретить своих друзей не из мединститута. Забор как таковой отсутствовал. Так день практики мог и завершиться. Я снимал халат, сворачивал его в пакет и уходил к знакомым на пляж. Но мог и вернуться, оставить халат в шкафчике отведенной нам комнаты и болтать на широких подоконниках с сокурсниками, заброшенными судьбой в дом-интернат. Ребята из Белоруссии, Брянска и Калининграда по разным причинам не поехали на летнюю практику домой и теперь жалели. Мы обсуждали новые альбомы любимых рок-групп, менялись рассказами Пелевина, вели невинные фантазийные споры о своём будущем. Свободного времени было так много, а порядочность моя высиживать его на практике так велика, что я начал учить японский язык. Давно соприкоснувшись с ним на тренировках единоборств через ритуалы приветствий и названия приёмов, я наконец-то нашёл время поучиться фундаментально. Зубрил алфавиты и иероглифы, фразы, по учебнику для 1-3 класса настоящей японской школы переданному мне знакомым из Хабаровска, где подобное уже давно стало факультативом в школах. Японский учебник был в виде ксерокопий, неудобных рассыпающихся листов, из-за чего я носил в «Рябинки» только по одному листу в день. Зато выучивал его досконально. Проблема лишь в том, что все комментарии, для того чтобы гайдзин мог понять текст были написаны авторучкой на английском. Я в школе и ВУЗе учил немецкий. Поэтому мне пришлось осваивать одновременно и английский, в чём мне помогали мои новые друзья с практики на подоконниках, сплошь оказавшиеся «англичанами». Митя объяснял мне разницу английских слов «дом-очаг» и «дом-просто дом». Я ему в ответ, как меняется понятие «я» в японском в зависимости от статуса говорящего. Так что, когда меня спрашивают, чем я занимался на студенческих практиках, я вспоминаю свой «флот» и японский в «Рябинках», и отвечаю, что очень разными вещами. Всё становилось с ног на голову в четверг. В библейский чистый день. То был день бани. С раннего утра и часов до четырёх мы с ребятами катали проживающих на сидячих каталках со всех этажей на второй, где была баня. Большая часть ходячих и бегающих всю неделю старичков, вдруг в четверг, не могли дойти туда. Не могли раздеться, стоять, сидеть, не могли объяснить, что им нужно. Наступала массовая четверговая энцефалопатия так неудачно сочетавшаяся с массовой маниакальной активностью с нашей стороны. И огромные силы в лице десятка студентов, инструктора из физакадемии, сестёр и санитарок качали свои икры и бицепсы перекладывая и перевозя в одну сторону пахнущих мочой и причитающих, обратно раскрасневшихся и поющих песни из кинофильмов. Как интернат справлялся в нелетние месяцы? Без студентов и практикантов всех мастей? Четверг давался мне тяжело. Всё мне казалось организовано неверно. Я не знал ещё таких слов как логистика и эргономика, но чутьё подсказывало, что всё следует делать не так, не в том порядке. К одиннадцати всё раздражало. Дед, добровольно работающий лифтёром и не разрешающий нажимать кнопки, сам нажимал их не всегда правильно, не попадал в нужную из-за тремора. Санитарки, которых сроду было не видно, в четверг становились царицами и кричали на всех, бросались вениками и вещами, командовали слово шёл бой. Сёстры, которые внезапно становились немощными и медленными, активно помогали только со сменой белья. Терапевт, которого, как и со все прочие дни не было на месте, но он объявлялся в момент нашего ухода и укоризненно смотрел на часы и наши уже безхалатные фигуры. Но четверг уходил, под шум уроненных тазов и претензии розовощёких старушек. Все другие дни успокаивали меня – слюна, сад, иероглифы, пляж. Медицинское образование действительно разносторонне воспитывает человека. Врач живёт в реальном мире, значит и студент должен познать его секреты как можно раньше.
