Владислав Бахревский
Ярополк

Сердце богатыря

Белую кобылу с белым жеребенком пустили пастись со стадом коров, чтоб привыкли к новому месту.

Жеребенок скакал, приглашая побегать, но Баян помнил, как сиганул со скалы белый конь. Быть другом коню – счастье, да только верная дружба умысла не терпит.

На радость Баяну, приставили к стаду и Горазда. У Горазда была черная доска и кусок мела. Когда жеребенок подходил к матери, Горазд быстрыми легкими линиями делал рисунок.

– Княгиня Ольга прислала серебряную чашу. Наказала, чтоб на чаше были многие звери, но ежели волки, так чтоб волчицы со щенятами, а ежели кабаны, так кабанихи с поросятами… Мне дают лошадей вырезать.

– Княгиня Ольга с девичьих лет мудрой прозвана, – сказал пастух-гусляр. – Жили – не тужили, да сын-то у нее в совершенные лета входит…

Стадо паслось в ложбинке. Трава здесь была сочная. Коровы на сторону не смотрели. Солнце не жарило, скрывшись за грядой белых кудрявых облаков.

– Побегайте, ребятки! – разрешил пастух детям.

Баян и Горазд тотчас и помчались к дальнему, к высокому кургану. Влететь на вершину духа им хватило, а на вершине повалились. И услышал Баян – стучит! Внутри кургана: тук да тук, тук да тук.

– Ты слышишь? – спросил он товарища. – Стучит!

– Стучит, – согласился Горазд. – Сердце твое стучит.

– В кургане, внутри!

Горазд приложил ухо к земле.

– Нет, это кровь стучит.

– Невера ты, невера! – припал Баян к земле, дыхание затаил: тук-тук-тук.

– Ну и чего? – спросил Горазд.

– Стучит! Стучит! А кто в этом кургане?

– Богатырь. Волхвы говорят: приходил на нашу землю с несметным войском персидский царь Дарий^[8]. Богатырь как выехал из-за края-то земли! Конь головой облаков касается, а богатырь-то уж за облаками. Бежал Дарий без оглядки.

– А богатырь?

– Богатырь пожил-пожил да помер.

– А может, он еще проснется? – Баян опять прижался к земле.

Горазд рядом лег, согласился:

– Вроде и впрямь стучит.

– Может, раскопать курган-то? – предложил Баян.

Горазд руками на него замахал:

– Нельзя! Богатырь только глубже уйдет… Вечный сон нельзя тревожить. Вот если придут несметные полчища, тогда богатырь сам воспрянет.

– А я не хочу в земле лежать, – сказал Баян. – Когда жизнь моя кончится, я хочу сидеть на высоком кургане, петь славу богатырям да на гуслях играть.

– Ты ведь невидимым станешь.

– Пусть невидимым. Кто-нибудь да углядит, услышит… Дали бы мне Сварог с дедушкой Родом такую судьбу. Времена, как барашки, паслись бы вокруг кургана, а я бы пел да пел да гусельками звоны раскатывал.

Потянуло ветром, ковыль у кургана заходил волнами.

– А чего бы ты хотел? – спросил Баян Горазда.

– Я бы хотел такие фигуры резать, чтоб они двигались, как живые. Чтоб человек, вырезанный на чаше, и глядел бы, и сказать бы мог… Но такое и дедушка Род не сделает.

– А зачем тебе, чтоб вырезанные-то говорили? Пусть молчат! А кто посмотрит, тот бы и узнал, что словами не сказано, а сказано – молчаньем.

– Молчаньем?! – удивился Горазд.

Из белого облака посыпался вдруг серебряный дождик, будто овес из переметной сумы. Дождь кропил стадо, а на кургане было сухо.

– Если нас вымочит, все сбудется! – загадал Баян.

– Давай попросим дедушку Рода про себя! – шепнул Горазд, тут его и щелкнуло каплей в лоб.

Вышло солнце, и стало видно: сверкающие нити летят не из облака – со светила.

Отроки пустились в пляс. И Баян далее пятками слышал: стучит! Стучит богатырское сердце.

Хождение за вещим словом

Стадо выгоняют рано. Привык Баян до солнышка подниматься.

Выбежал он из избы, прихватя кнут да кошель с едой, а на крыльце Благомир сидит.

– Кошель пригодится, кнут оставь.

Одет волхв по-дорожному, сума через плечо. Посох в руках.

Пошли ходко, лесом. Баян, чтоб поспевать, поскакивал, попрыгивая. Да ведь и холодно, тень в лесу густая, земля студеная.

Выбрались наконец из лесу, а солнце уж поднялось. Светлынь в лугах несказанная. Трава в росе, как в парче. Ветерки порхают теплые, духмяные.

– Не проголодался? – спросил Благомир. – Потерпи. Видишь, как мокро. Обвеется, тогда и отдохнем, хлеба-соли поедим.

В лесу волхв шагал принахмурившись, а тут руки раскинул, развеселился:

– Ой, простор – поднебесье пресветлое! Посвети ты мне в сердце, прогони тьму с полутьмою! Отвори душу мне, словно оконце, отпусти слова, как птиц, Дажбогу святоярому послужить. Погляди, Дажбог, и ты на внучат своих, на Русь, светоносицу, на народ свой русский, в тебя, Дажбог, прямодушный да светлокудрый.

Поглядел на Баяна, на восторженное личико его.

– Видишь, как легко слова-то с языка порхают на просторе! Никогда себя не сдерживай славу богам петь. – Улыбнулся. – Ты слушать слушай, а как твое-то сердечко встрепенется, всколыхнется – тоже пой! На меня не гляди. Мы теперь как две птицы. Таких птиц нет, чтоб одна пела, а другая помалкивала… Силой слово не гони из себя, а коли полетит, не держи в клетке души, чтоб не разбилось в кровь. Для заветного не жалко крышу снять – лишь бы явилось на белый свет.

Дорог в степи не было. Шли в просторы неведомые, синей дымкой по горизонту сокрытые от зорких поглядов. Благомир сказал, вздохнув:

– Скоро! Страх берет, как скоро понадобится земле нашей милой вещее слово, а его нет. Где оно? Где? – Волхв вскинул руки к небу, развел по сторонам. – От моего дедушки я слышал о богине Вяч. Она-то и есть слово. Дивная из дивных! Поклониться бы ей, да где она? Ее обитель в лоне океана и на звездах. Она покоится на белых вершинах гор и в этой вот траве. Всякому народу дает она свой язык, всякому зверю свой голос.

Сильный порыв ветра, нежданный в тишине и покое, поднял над головою волхва серебряную бурю, и стал волхв сам, как буря.

– Это она, Баян! – крикнул Благомир, светясь радостью. – Это великая Вяч! Она тишина, но она и ветер. Она – любовь, но все обиды человеческие тоже от нее, от презирающей всякую душевную нечистоту.

Они шли и шли. И оказались над ложбиной. По дну ложбины журчал ручей.

– Трава высохла, – сказал Благомир, подавая отроку лубяной короб. – Принеси водицы. Хлебушка поедим.

Наклонясь над ручьем, отрок увидел змею. Змея встрепенулась и пропала из глаз. Была – и нет.

– Змея! – крикнул Баян, опасливо глядя на воду. – Она в воде сидела.

– Ручей не весь^[9] выпила? – спросил Благомир. – Чего-нибудь осталось?

– Осталось!

– Ну так черпай.

Волхв успел разложить на траве белый плат, на нем круглый хлеб, яйца, горку лущеных орехов.

Возблагодарил за пищу Сварога, положил на угол плата кусок хлеба и яйцо – Роду и пращурам.

Ложбина уходила в зеленый простор, было видно, как у горизонта она теряет берега, сливается с гладью степи.

– Словно кто борозду пропахал, – сказал Баян.

– Борозда и есть, – сказал волхв.

Баян тотчас вспомнил небесного пахаря, но услышал нежданное:

– Эту борозду оставил лед.

– Лед?

– В былые времена земля не знала зимы, но Чернобог хотел породниться с Белобогом. Хотел дочь свою, Марену – смерть, за него отдать. Белобог не пожелал такой жены, не взял Марену в свой пресветлый дом. Чернобог обиделся, столкнул гостя в колодец, колодец завалил горой. Черно стало на земле. Холод объял мир. Видишь камень? И там, далеко. Гор нет, а камни откуда-то взялись. Камни эти священные. Они принесены льдами с Рипейских гор.

Баян приложил руку к глазам, чтоб разглядеть Рипейские горы, но волхв улыбнулся:

– Святая гряда – на краю земли, там, где камень Алатырь.

Баян отвел руку от глаз и указывал в степь, не зная, как назвать увиденное.

– Да ведь это сам батюшка тур с семейством! – изумился волхв Благомир.

По другой стороне ложбины шел, лоснясь и светясь золотыми боками, огромный бык. Могущество его было столь неоспоримо на всю эту неоглядную степь, что казалось – небо над ним выше. Бык остановился, чуть поворотил голову на коров и телят, щипавших уж больно сладкую траву. Поворачивая голову, тур увидел людей и коротко рявкнул.

– Сиди спокойно! – услышал Баян быстрый шепот Благомира.

Тур смерил ленивым взором ложбину, отделявшую его от врагов, и отвернулся. Рога на полнеба, могучее тело покойно, а хвост с черной густой кистью так и хлещет по бокам.

Коровы и телята паслись беззаботно, тур стоял, ждал, пока его семейство съест вкусную траву, и пошел наконец, ни разу не оглянувшись. К большой воде повел стадо, на водопой.

– Любимец Дажбога! – с восторгом сказал Благомир. – Дивный зверь. Когда Дажбог родился и погнал лед из стран полуденных в полунощные страны, а льды были высотой до облаков, снега от них оставалось на земле много. Тогда Дажбог и родил туров. Они шли за льдами, поедая снег.

Баян посмотрел на облако.

– Неужто было столько льда? Уж и бело же было!

– Земля сверкала ярче алмаза. – Благомир катнул отроку яичко. – Ешь. Наш путь нынче долог. Белая земля, Баян, для богов, зеленая для людей, ибо она живая. Куда ни посмотри – звери, птицы, пчелы, муравьи, но слова, Баян, у людей.

– Еще осы, – сказал отрок.

– Осы? – удивился волхв.

– Ты сказал про пчел, про муравьев, про ос не помянул. Не придумал я заговор на ос. По-всякому говорил. Не слушают.

– Вещее слово дается тому, кто его ищет. Не отступает. Смотри.

Благомир опустил голову, руки. Все в нем стало расслабленно. Казалось, его колышет, как траву. И тут все суслики, какие только были в степи, выскочили из нор и засвистали друг перед дружкой.

Благомир посмотрел на Баяна, улыбнулся:

– А ведь я им шепнул всего два слова. Но искал я эти два слова всю мою жизнь.

Рыбари

Солнце, пригорюнясь, клонилось к горизонту, когда Благомир и Баян пришли на реку. Поднялись на взгорье, а в распадке, скрытая от глаз, огороженная частоколом – весь. Крыши тростниковые, почти на земле лежат.

Женщины расположись на лугу, вязали огромную сеть.

Благомира узнали, обрадовались. Баяна приласкали. Всей деревней повели гостей в капище, в деревянную избу, где передний угол был выкрашен красной краскою. Рыбари поклонялись Роду и реке. Для Рода большой сноп с колосьями. Для матушки – три корчаги^[10] с молоком да круглый высокий камень, а на том кругу, на золотом деревянном ложе, устланном цветами, возлежала огромная золотисто-песчаного цвета живая змея.

Вместе с волхвом и Баяном в капище вошло четверо дев.

Поставили на стол все три корчаги, круглый хлеб, блюдо с печенью налима, блюдо с солеными молоками, с икрой, пук зеленого лука, пук дикого чеснока да низкую корчагу с белыми лилиями. Для глаз.

Девы сняли крышки с корчаг, налили молока Роду, Благомиру, Баяну, нарезали хлеба. Посолили ломти крупной солью. Первый кусок опять Роду.

Молоко холодное, хлеб душистый, соль соленая. Вдруг Баяну померещилось, будто над корчагой мелькнула змеиная головка. Глянул на Благомира, тот пил молоко, одобрительно кивая волхвам.

– Дивная сладость и радость! – сказал он, осушив кружку до дна. – Что было во мне черного, стало от молочка вашего белым.

И тут из корчаг поползли на стол златоголовые ужи. Баян обмер, но Благомир радостно взял одного, посадил себе на правое плечо, другого на левое. Ужи свернулись кольцами, головы подняли, глаза сверкают, язычки трепещут.

Благомир показал Баяну на блюдо с печенью.

– Ешь да чесночком прикусывай. Зело скусно!

Когда гости насытились, волхвы поклонились Благомиру:

– Дозволь покормить оберега матушки-реки?

– Покормите, – позволил жрец Сварога.

Самая юная дева стала посреди избы, а другие волхвы пошли вокруг нее, тихонечко, почти шепотом, припевая:

– На море, на океане ждет тебя, дева-кормилица, бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый. Под тем камнем сокрыта сила могучая, и силы той конца нет. Накорми кормящая кормящего, да приблизится день и час, и выберет сокрытая сила того, кого ждем во избавители от грядущего плена. Да будет племя славных живым, как пламя, да придет ожидаемый в оный день, в оный час, не раньше, не позже, а когда надобно.

Напевая, девы снимали с волхвы-кормилицы одежды и, снявши все, натирали ей тело снадобьем. Змей воспрянул, сполз с золотого ложа на пол и принялся обвивать деву и обвил, устроив голову на плече. Волхвы принесли три мыши, и одну змей позвал, и мышь пошла и пропала в змеиной утробе.

– Ах! Ах! – говорили волхвы сокрушенно. – Рыбаки большую рыбу не поймают. Не ту мышку съел.

Как в воду глядели. Прибежали в весь дети с реки, сообщили женщинам: рыба сом порвала сеть и ушла в омут.

Матушка-реченька пожаловала рыбарей другой удачей. Малые невода пришли тяжелые.

Ради великого гостя рыбари затеяли на берегу реки общую ушицу. Варили в большом котле, чтоб всем хватило, чтоб всяк наелся досыта. Самую вкусную рыбу пекли в золе, завернув в тесто.

Старые и малые пришли к кострам глядеть, как улетают искры в темные, в звездные небеса. Принесли к костру раненого. Рыба сом съездила хвостом беднягу в бок, ребра поломала.

У Благомира пальцы чуткие, все изъяны ущупал. Сломанные косточки поправил, смазал болезные места снадобьем, наложил липовый луб. Сделав дело, повелел всем умыться, умыть болящего.

Принесли воды с реки, умылись всей весью. Спросил Благомир:

– Кто знает заговор от болезни?

– Лучше Волюшки никого нет! – решили рыбари, и, к удивлению Баяна, к больному подошла девочка, ровесница.

Опустилась на колени, говорила быстрым шепотком, но слова выговаривала ясно:

– Встану по солнышку, умоюсь росою, утрусь туманом, пойду за околицу во луга, на восточную сторону. Там стоит-гудит батюшко океан-море. В том море под горючим камнем – рыба белуга, железные зубы, каменные скулы. Как она пожирает морскую тину, так бы пожрала болезнь внучка Рода Всеведа. Ключ в море, а замок в небе. Как ключа не нахаживати и замка не открывати, так бы и у внучка Рода Всеведа скорбям не отрыживати. Век по веку, отныне и довеку будь мои слова крепки и лепки и назад не отладки.

Больному стало от целебных мазей, от тепла костра много легче, пригубил ушицы.

Хлебали вкусное варево молча, любуясь огнем.

Ожидая, когда пироги поспеют, принесли гусельки. Пели о матушке-реке, о волхве-щуке, кому придет в сеть, тот целый год хозяин рыбы.

Вдруг Благомир попросил передать гусельки Баяну. Обдало отрока жаром и холодом, но волхв сказал:

– Спой такую песню, чтоб завтра была рыбарям удача.

– Как же я смею?.. – прошептал Баян, но волхв засверкал глазами и ударил посохом оземь:

– Пой!

Заиграл Баян, как в беспамятстве, нестройно взгуднули струны, но самая тоненькая подала верный голосок, сердце защемило, и вот уж зажурчали звоны-вздохи. Пришло время слова, а слово-то неведомое, никем не сказанное. За первым-то второе стоит… Кинулась душа, как искорка, в пучину тайны, запел Баян:

– Ай возьму-ка я ключики да золотые! Отопру моря, отомкну озера, отпущу на волю реки подземные! Зазвеню ключиками, забрякаю, выгоню рыбу из-под тины, из-под каменья горючего. Слово мое – ярый огонь. Не пугается пусть рыбонька ни стуканья, ни бульканья, ни луча моего огненного! Пусть бежит на него, как на красное солнышко.

Голос Баяна летел много выше искр. Все умолкло, слушая, даже река не плескала.

Благомир, изумившись стройности, ладу, восторгу, возложил руку на голову отрока. Рыбари почтили певца первым пирогом.

Укладываясь спать, волхв сказал своему ученику:

– Слово любит тебя, Баян! Радуйся! Да хранит Сварог чистоту твоих помыслов.

Весь поднялась на заре. Рыбари снова изготовились к охоте на огромного сома. Злодей утащил теленка, сожрал стадо гусей. Никто уже не купался в реке, боясь пагубы.

За омутом поставили новую двойную сеть, все лодки вышли на реку, все женщины стали по берегам. И как только солнце взошло, поднялся великий шум. Всякая трещотка трещала, всякое било било. А уж свист такой стоял – траву срезало. С лодок ухали в воду камни. И сом побежал прочь от неистовых людей. Сеть его не испугала – мало, что ли, разорил всяческого рыболовецкого снаряда на своем веку, но сеть оказалась хитрой. Не упрямилась, не натягивалась до струнного звона – пускала в себя, опутывала.

Тащили рыбу всей весью.

Когда голова показалась из воды, ужаснулись: с дверь. Такой и быка съест.

Уже на лугу, далеко от берега, собрав силы, заплясал сомище последнюю свою пляску. Летели трава, песок, камни. Да где же рыбе до воды дорыться! Смирился сом. Дал убить себя.

Того Баян уже не увидел. Благомир покинул рыбарей неприметно, когда все они торжествовали победу.

Медовый сбор

Борода волхва летела по ветру. Резкие порывы подгоняли путников. Идти было весело, легко, но Баян с тревогой поглядывал за спину: туча накатывала черная.

Они шли к лесу. Припуститься бы во весь дух, но Благомир, хоть и шагал размашисто, поспешания или беспокойства не выказывал.

Угрожающая чернота растаяла, небо затянуло серым, и из этого серого, нестрашного, хлынул поток. Где восход, где закат? Ни неба, ни земли – один дождь, и больше ничего не осталось.

– Пои землю, Сварожья влага! Наполняй сокровенные жилы токами вод! – весело кричал Благомир сквозь шум ливня.

Они добрели наконец до леса. Деревья черные. Сумрачно, холодно. Баяну хотелось плакать, и он заплакал, слез все равно не видно было.

Лес недолго томил путников безысходностью. Вдруг расступился, и они очутились в деревеньке.

Приютил странников первый же дом. Благомира и мокрого узнали, возрадовались его приходу, как добровестию.

Тотчас затопили печь. Волхву и отроку дали сухое платье, напоили горячим липовым взваром с медом.

Столько меда Баян еще не видывал. Поставили деревянное огромное блюдо с ломтями сотов, полную медом корчагу, благоухающую, как цветущий вишневый лог. Наносили горшков, больших и махоньких, и во всяком был свой особый мед.

Семейство тоже удивило Баяна. Изба без окон, свет давала печь. Полешки горят неровно. Огонь то одно лицо выхватит, то другое. Разглядел трех стариков, трех мужиков, трех баб, все бабы на сносях, трех малых ребят.

– Легко ли живется дедушке-дубу? – спросил Благомир, поклонясь дубовому суку в красном углу.

– Пчелки песенки поют батюшке! – сказал один из стариков радостно.

Глаза у старика были как барвинки. Синие, веселые. И у других двух стариков тоже барвинки. И у мужиков, и у баб, и у ребяток.

– Всей бы земле нашей такие семейства! – сказал Благомир, еще раз кланяясь красному углу. – Се – Добромысл, а мужи – его сыновья, детишки – внучата. А се – Доброслав, батюшка Добромысла. Глава же всему посеву – Радим… Ты, Радимушка, не ровесник ли батюшке-дубу?

Старец, опиравшийся на посох, засмеялся. А зубы-то все целехоньки!

– Экое скажешь! Под нашим дубом сам дедушка Род сиживал, пчелок слушал.

Добромысл подвинул Баяну горшочек с луковицу.

– Этот мед не едят, но отведывают. От земляных пчелок. А берут они свой взяток, по нашему размышлению, с самого солнышка.

Старик струганой палочкой подцепил каплю, подал отроку. Капля засверкала, будто росинка.

– Видишь? – Добромысл и сам любовался медовой искоркой. – Поглядел, в рот клади… Чем пахнет?

Все смотрели на Баяна, и он вспыхнул до ушей.

– Ну что, не упомнишь?

– Пахнет… настом, – брякнул Баян и, совсем смутясь, прошептал: – Грозою пахнет.

– Так оно и есть! – радостно воскликнул Добромысл. – Экие у тебя ученики, Благомир!

– В нашем народе всяк человек смекалист, – сказал волхв, но похвала бортника была ему приятна.

«А где же бабушки? – подумал Баян. – Неужто все ушли к Роду?»

– Бабушки наши в лесной избе, – сказал вдруг Добромысл, – травки собирают… Коли после дождя тепла не убудет, травки большую силу наберут.

– А дождик не унимается, – вздохнул Доброслав. – Мокро будет в лесу.

– Утро вечера мудренее. Ляжем-ка спать да наспим солнышко, – объявил свою волю Радим. – Гости с дороги уморились.

Благомира и Баяна положили на печи.

Волхву приснилось в ту ночь, будто у него из ног выросли корни, вошли в землю, и стал он вечным деревом, с вершиной, полной певчих птиц. А Баяну мама приснилась, ласковая Власта. Грела его, положа себе под бочок, и так было хорошо, так пахло мамой, что всю-то ночь он улыбался.

Утром небо сияло, и, пропев Сварогу славу, бортники-мужи отправились в леса добывать из дупел мед, а деды и Благомир с Баяном пошли поклониться батюшке-дубу.

Весь бортников была невелика – полдюжины изб. Но каждая изба – как терем. Крыши тесовые. Дворы крытые. За дворами огороды, за огородами – лес. Липы, дубы, явор^[11] кое-где.

Воздух гудел, звенел. Баян не мог понять, что это. Добромысл показал ему на дупла. Все деревья были с дуплами, и над каждым – какое-то мелькание.

– Пчелки трудятся, мед носят. Чуешь, какой дух?

– Сколько у вас деревьев-то медвяных? – спросил Благомир.

– Не считано, – сказал Добромысл. – Посчитаешь – сглазишь, без счету живем.

Медвяный бор был не густ и совсем не велик. Деревья скоро расступились. Вышли на поле, засеянное гречихой. Здесь, в ложбине, посреди земли и неба стоял батюшка-дуб.

Невелик был дуб, но тяжел. Земля под ним прогнулась. Проломил бы насквозь твердь – корни держали. Во все стороны раскинул. Могучие корни. Сам кряжист, толст непомерно. Вершина зеленая, но кучная, не разбрелась по небу. Два дупла в дубе, как два глаза.

– Глядит! – сказал Благомир.

– Глядит, – согласился Радим.

– Запах дивный!

– Как же без запаха? Внутрях-то у батюшки медку бочек сорок! – Добромысл подставил ладонь ветру и понюхал пальцы.

– Хе! Сорок! – засмеялся Радим. – Здесь сама земля медом напоена. У батюшки-дуба мед никогда не брали.

Подошли ближе, сели на длинную древнюю скамью, струганную из целого ствола.

– А куда птицы подевались?! – удивился Благомир.

– Хе! – высоким голоском откликнулся Радим.

Доброслав, протерев глаза, окинул быстрым взором небо.

– Вон куда смотри! – указал отцу Добромысл.

Темная птица, тяжко взмахивая крыльями, летела со стороны леса.

– Орел! – узнал Благомир.

– Орел, – улыбнулся Радим. – Кушанье деткам несет.

– Собака, что ли, у него?! – удивился волхв.

– Должно быть, волчонок.

– Волчонок?!

– Наши орлы своих деток волчатами откармливают, – сказал Добромысл.

Орел сделал круг над дубом, посмотрел на гостей, признал за своих, сел на дерево, и густая крона скрыла его от глаз.

– Не станем мешать великой птице! – Волхв поднялся, поклонился дубу, а Баяну разрешил: – Поди коснись кореньев. Да будет милостив к тебе батюшка.

Когда возвращались в весь, увидели ребят на пригорке. На гостей глядели. Среди детишек стоял на задних лапах медвежонок. Ребята – ладошки к глазам, чтоб лучше видеть, и медвежонок лапу к морде.

– Медведь-то не озорник? – спросил Благомир старцев.

– Ручной. Матушка его липы с дуплами ломать взялась. Убили неистовую, а медвежонок в избе живет, у Дубыни. Добрый мишка, такой же ребятенок.

Благомир положил руку на плечо Баяну:

– Ступай поиграй! Мы пойдем помолимся. А ты – поиграй, порезвись.

Ребята глядели на робко подходившего волхвенка разиня рты.

– Здравствуйте! – Баян поклонился ребятам в пояс.

Ребята молчали, изумившись еще более. Медвежонок, урча, пошел, пошел да и обнял гостя. Закряхтел, напирал упрямо, силясь.

– Ты покорись ему! Покорись! – ожили ребята.

– Как покориться-то? – не понял Баян.

– Поддайся! Пусть он тебя поборет.

Медвежонок уже взрыкивал, сердясь. Баян подогнул колени, повалился. Победитель, ликуя, опять-таки рыкнул и благодарно лизнул Баяна в лицо.

Ребята обступили гостя. Иные трогали.

Пригожая девочка сказала:

– Ты волхв? А меня зовут Синеглазка.

Личико у нее было ласковое. Ладошки она заранее сложила у подбородка, готовая ахнуть на всякое слово пришельца.

– Меня в учебу взяли, – сказал Баян. – Мы слова ищем.

– Ахти! Слова! – изумилась Синеглазка. – Кличут-то, спрашиваю, как?

– Баян.

Ребята почтительно примолкли. Но Синеглазка сказала:

– Пойдемте с горки кататься-валяться.

– Пойдемте, – согласился Баян.

Все обрадовались, побежали. Медвежонок впереди. Он, всех поваливший, почитал себя вожаком.

Взбежать на горку было не просто. Горка крутая, трава скользкая. Баян заспотыкался, но Синеглазка схватила его за руку, потащила вверх:

– Гляди, как мы ходим-то!

Баян тотчас и сообразил, в чем хитрость: ребята ноги ставили по-гусиному. Попробовал – получилось. Взбежавшие на гору, приплясывая, пели:

 
Мы возьмем-ка в грудь ветра буйного,
Покатаемся, поваляемся.
Слезай, страх, со спины.
Не носить нам тебя,
Не твои мы угоднички.
 

Один за другим дитяти ложились наземь, катились с горы перевертышем, а медвежонок – кубарем.

– Давай в другую сторону покатимся! – предложила гостю Синеглазка.

Другая сторона была пологая, но катанье здесь зато долгое.

– Давай, – согласился Баян.

Легли, перевернулись на бок, покатились, покатились… Небо, земля, небо, земля и синие глаза между землей и небом.

Далеко укатились. Лежали. Так и плыло все: небо плыло, земля плыла.

– Хорошо? – спросила Синеглазка.

– Хорошо.

– Вот у нас какая горка-то! У вас такая есть?

– Такой нет, – сказал Баян и вспомнил, как летел с белой горы белый конь. Сердце сжалось.

Синеглазка вдруг вскрикнула:

– Смотри! Ах, злодейка! Ах ты – волк полосатый!

Баян поднялся.

– Кого ты ругаешь?

– Оса пчелку убила. Работницу. Смотри, да у них здесь, у злыдней, – целое гнездо. Ну да будет же вам на орехи!

Синеглазка вскочила, закружилась на одной ноге, приговаривая:

– Оса, мать всем осам, – ты мне не мать. Осатки-детки, всем детям детки, – вы мне дети. Беру я закручень-траву, сушу на сыром бору, жгу на зеленом лугу. Остяки, летите на дым! Оса, беги в сырой бор! Слово – замок, ключ – язык!

Рухнула в траву. Сидела, закрыв глаза. Подняла одно веко.

– Улетают! Улетают!

Баян так и ахнул про себя.

– Ты сама придумала заговор?

– Да кто ж заговоры придумывает? – удивилась девочка. – Меня бабушка научила отваживать ос. Мы – бортники, мы – пчелок храним. Они – кормилицы наши.

– Научи заговору.

– А ты меня замуж возьмешь?

Баян покраснел.

– Мы же еще ребята.

– Хе! – сказала девочка. – Это мы сегодня ребята, а завтра будем жених и невеста.

Раз вздохнула, другой.

– Ты, если не хочешь взять, понарошке скажи. Заговоры чужим нельзя передавать.

– Я тебя и по правде возьму, – сказал Баян, не поднимая глаз на девочку.

– Ой! – обрадовалась Синеглазка. – А ты мне с первого погляда полюбился… Смотри! Я тебе верю. Ну, коли ты мой, а я твоя – слушай. Наш заговор крепкий.

И опять ойкнула.

– Ты чего? – спросил Баян. – Оса, что ли, тяпнула?

– Я придумала. Нам надо присушить друг друга, чтоб было крепко, чтоб на весь наш век! Согласен ли?

– Согласен.

– Давай вместе говорить. Сначала я скажу, потом ты. Я на тебя словечко наведу, а ты на меня. Только глаза закрой. Закрыл?

– Закрыл.

– Ну тогда слушай и повторяй. Смотри, чтоб слово в слово… Пойду я, внучка дедушки Рода Всеведа, Синеглазка, во чистое поле, в восточную сторону.

– Пойду я, внук дедушки Рода… – вторил Баян девочке.

– На восточной стороне, – пела, ликуя, заговорщица, – есть бел-белехонек шатер-шатрище. Во том шатре-шатрище сидит храбр Вихорь Ветрович. У храбра у Вихоря Ветровича есть двенадцать братцев, двенадцать рассыльщиков. Пошли мои слова, храбр Вихорь Ветрович, внуку дедушки Рода, Баяну…

– Внучке дедушки Рода Всеведа, Синеглазке…

– Где бы эти слова не захватили внука дедушки Рода, Баяна, в пути ли, дороге, сидящего ли, спящего, да ударили б его в рот, в живот и в горячую кровь!

Баян слушал да по-своему заговор переиначивал:

– Не могла бы без меня она жить, ни быть. Ни день дневать, ни ночь ночевать, ни час часовать. Слово мое бело, как бел-горюч камень Алатырь. Кто из моря воду всю выпьет, кто из земли всю траву выщиплет, и тому мой заговор не превозмочь, силу могучую не увлечь.

Девочка замолчала. Молчал и Баян. Глаза не открывал. Вдруг услышал на лице своем быстрое дыхание.

– Не открывай глаза! Не открывай. Поцелуемся для крепости! А когда отвернемся друг от дружки, тогда уж открывай.

Он почувствовал запах земляники, губы коснулись его щеки, и он тоже чмокнул губами, попал в бровку. Сидели спиной друг к другу.

– Теперь повернемся? – спросил он.

– Да уж повернемся, – согласилась девочка, но глаз не поднимала. – Слушай теперь осиный заговор. Повторяй.

Баян повторил.

– Запомнил? Без меня скажи.

Баян сказал. Девочка кивнула головой:

– Правильно запомнил.

Вскочила, побежала. Он побежал за ней. Она остановилась, сказала строго:

– Пусть никто ничего не приметит. Но ты – помни.

И снова припустилась на гору.